Меня влечет лес. Я нахожу в нем то же очарование, что и в горах, но он более спокоен и приветлив. Долгие странствия по саваннам Центральной Бразилии вновь сделали для меня привлекательной ту дикую природу, которую любили древние: молодую траву, цветы и влажную свежесть чащ. Сообщество этой растительности препятствует проникновению человека, торопится скрыть следы его пребывания. В лес подчас бывает нелегко проникнуть, и он требует от того, кто туда углубляется, тех же уступок, которые — более непосредственно — предъявляет гора к ходоку.

Лес не имеет такой протяженности, как большие горные цепи, он быстро смыкается и заключает в себе микровселенную, которая изолирует человека так же надежно, как и пустынные пространства. Целый мир трав, цветов, грибов и насекомых ведет там независимую жизнь, в которую мы можем быть приняты лишь в том случае, если проявим терпение и смирение. Пройдя по лесу несколько десятков метров, забываешь о внешнем мире, одна вселенная сменяется другой, менее приятной для взгляда, но более привлекательной для слуха и обоняния. Возрождаются считавшиеся исчезнувшими блага: тишина, свежесть, покой. Близость с растительным миром дарует то, в чем нам ныне отказывает море и за что горы заставляют платить слишком высокую цену.

Самые характерные особенности леса раскрылись для меня, когда я столкнулся с ними в самом их выразителвном проявлении в Бразилии. Между лесом, где я намеревался встретиться с тупи-кавахиб, и лесом наших широт разница столь велика, что ее трудно выразить словами. Если смотреть издали, амазонский лес представляется грудой застывших пузырей, вертикальным нагромождением зеленых наростов. Но когда прорываешь пленку и проникаешь внутрь, начинаешь его воспринимать по-другому: эта расплывчатая масса превращается в величественную вселенную. Лес предстает не земным беспорядком, а каким-то инопланетным миром.

Как только глаз привыкает распознавать эти сближенные планы, а разуму удается преодолеть первое впечатление скученности, становится видимой целая сложная система. Различаешь нависающие друг над другом ярусы, которые, несмотря на разницу в высоте и пространстве, воспроизводят одну и ту же конструкцию: самый низкий ярус составляют кустарники и травы, которые не превышают человеческого роста; над ними высятся бледные стволы деревьев и лианы, пользующиеся пространством, свободным от всякой растительности. Немного выше эти стволы утопают в ярко-красных цветах бананов. Затем они вырываются из этой пены, чтобы снова исчезнуть в цветах пальм, еще выше они снова появляются, и там от них отходят в стороны первые горизонтальные ветви, лишенные листьев, но отягощенные растениями-эпифитами— орхидеями и ананасообразными. Взгляд почти не достигает того места, где эта вселенная смыкается обширными кронами, то зелеными, то лишенными листьев, но в этом случае покрытыми цветами-белыми, желтыми, оранжевыми, пурпурными или сиреневыми.

Этим воздушным верхним ярусам соответствуют другие, нижние, расположенные прямо под ногами путника. Сперва кажется, будто идешь по земле, погребенной под пружинящим переплетением корней, побегов, островков травы и мхов, но когда нога не находит твердой опоры и ты рискуешь упасть в глубокие ямы, понимаешь, что до почвы еще далеко. А присутствие Лусинды еще больше осложняет продвижение.

Лусинда — это маленькая обезьянка вида Lagothryx, с цепким хвостом, сиреневой кожей и мехом, похожим на беличий. Обычно этих обезьянок называют барригудо  из-за характерного для них большого живота.

Я получил Лусинду совсем крошечной от одной женщины намбиквара, которая кормила ее изо рта и носила на голове, чтобы волосы заменяли зверьку шкуру матери (ведь обезьяны носят своих малышей на спине). Теперь ее кормили не изо рта, а из бутылочки со сгущенным молоком и из рожка с виски. Крепкий напиток валил бедное животное в сон, но зато это обеспечило мне ночной покой. Днем же Лусинда соглашалась пойти лишь на один компромисс: отказаться от моих волос в пользу левого сапога, на котором висела с утра до вечера, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Однако это было возможным, когда я передвигался верхом или в лодке. Теперь же я шел пешком, и Лусинде приходилось плохо: прикосновение каждой колючки, каждой низкой ветки, каждая рытвина вызывали у нее пронзительные крики. Все усилия заставить обезьянку пересесть мне на руку, на плечо, посадить даже в волосы оказались тщетными. Ей был необходим левый сапог — единственная, по ее мнению, защита и безопасное место в этом лесу, где она родилась и жила. Однако нескольких месяцев, проведенных Лусиндой с человеком, оказалось достаточным, чтобы сделать ее столь же чуждой лесу, как если бы она выросла среди благ цивилизации. И вот так, хромая на левую ногу, под непрестанные, раздирающие уши вопли Лусинды я шел, стараясь не терять из виду спину Абайтары.

Наш проводник продвигался в зеленых сумерках скорым коротким шагом. Когда он обходил большие деревья, на какой-то момент казалось, что он исчез. Ударами ножа Абайтара прокладывал путь сквозь кустарники и лианы, отклоняясь то вправо, то влево от непонятного нам маршрута, который тем не менее вел нас вперед.

Кончалось утро, когда мы внезапно столкнулись лицом к лицу с двумя индейцами. У старшего, мужчины лет сорока, одетого в рваную пижаму, до самых плеч спускались длинные волосы. Другой, с коротко остриженными волосами, был совершенно голый, не считая маленького соломенного чехла, прикрывающего его срам. В корзинке за его спиной сидел большой орел-гарпия. Его лапы и крылья были связаны пальмовыми ветками, так что он являл собой жалкое зрелище, несмотря на красивое серо-белое оперение и гордо посаженную голову с мощным желтым клювом, которую венчала корона из торчащих перьев. У обоих индейцев в руках были лук и стрелы.

Из разговора, завязавшегося между встреченными индейцами и Абайтарой, следовало, что старший был вождем той деревни, куда мы направлялись, а второй — его помощником. Они шли впереди остальных ее обитателей, которые разбрелись по лесу. Все они шли к реке Машаду, намереваясь посетить пост Пимента-Буэ-ну, о чем они договорились год назад. Орел был подарком, предназначенным для хозяев.

Все это нас не устраивало, потому что мы хотели не только встретить этих индейцев, но и посетить их деревню. Поэтому, пообещав вручить им многочисленные подарки в нашем лагере на реке Поркинью, мы убедили их повернуть обратно, чтобы принять нас в деревне (к чему они выказали чрезвычайное отвращение), а потом вместе вернуться к реке. Как только соглашение было достигнуто, связанного орла без дальних разговоров бросили на берегу ручья, где, очевидно, ему не удалось избежать голодной смерти или гибели от муравьев. В течение двух следующих недель о нем не говорили, разве что наскоро констатировали его смерть: «Он сдох, орел».

Оба кавахиба скрылись в лесу для оповещения своих жен о нашем прибытии, и мы снова двинулись в путь.

Случай с орлом давал пищу для размышлений. Многие прежние авторы сообщали, что тупи выращивали орлов, они кормили их обезьяньим мясом и периодически вырывали из них перья. Рон-дон отметил этот обычай у тупи-кавахиб, а другие свидетели — у некоторых племен на реках Шингу и Арагуая. Поэтому не было ничего удивительного ни в том, что одна из групп тупи-кавахиб имела орла, ни в том, что эту считавшуюся самой ценной собственностью птицу они несли в подарок, особенно если наши индейцы решили (как я начал было подозревать, а потом и удостоверился) навсегда покинуть свою деревню и присоединиться к цивилизации.

Тем более непонятным было их решение бросить орла на произвол судьбы. Однако при изучении истории колонизации в Южной Америке и в других местах приходишь к выводу, что подобный решительный отказ от традиционных ценностей, это разрушение привычного образа жизни, когда исчезновение того или иного элемента влечет за собой немедленное обесценивание всех остальных, — характерное явление.

Скудный ужин из нескольких зажаренных кусков сушеного мяса дополняли дары леса: орехи токари, плоды дикого какао с белой, кислой и как бы шипучей мякотью, ягоды с дерева апама, плоды и зерна лесного кажу.

Всю ночь дождь стучал по навесам из пальмовых листьев, прикрывающим гамаки. Лес, хранящий молчание в течение всего дня, на заре огласился криками обезьян и попугаев.

Мы снова отправились в путь. Каждый старался не терять из виду спину идущего впереди, зная, что стоит отклониться на несколько метров — и потеряешь ориентир, никем не будешь услышан. Ибо одна из самых поразительных особенностей леса состоит в том, что он представляет собой более плотную, нежели воздух, среду: свет, проникая сюда, окрашивается в зеленый цвет и слабеет, а звуки голосов глохнут. Необыкновенная, царящая здесь тишина (возможно, результат таких условий) призвала бы к молчанию и путника, если бы его к этому уже не понуждало пристальное внимание к дороге. Физическая усталость вызывает тяжелое чувство подавленности.

Время от времени наш проводник наклонялся к невидимой тропе, поднимал какой-то листок и показывал под ним копьевидный кусок бамбука, воткнутый наискосок в землю, для того чтобы вражеская нога напоролась на него. Эти устройства тупи-кавахиб называют «мин» и защищают с их помощью подступы к деревне; в прежние времена мин делали больших размеров. После полудня мы добрались до группы деревьев кастанейру, вокруг которых индейцы вырубили небольшую поляну, чтобы легче было подбирать падающие плоды. Там разбил лагерь весь наличный состав деревни: обнаженные мужчины с чехлами для полового члена и женщины, тоже обнаженные, если не считать обвязанного вокруг поясницы куска тканого хлопка, когда-то покрашенного в красный цвет и выцветшего от носки. Всего мы насчитали шесть женщин, семь мужчин (в том числе одного юношу) и трех маленьких девочек в возрасте от одного до трех лет. Безусловно, это, одна из самых маленьких групп, которую можно себе представить и которой удалось просуществовать отрезанной от всякого общения с внешним миром тринадцать лет после исчезновения деревни Абайтары.

Среди этих индейцев было два человека с парализованными нижними конечностями: молодая женщина, опиравшаяся на две палки, и мужчина, также молодой, который ползал по земле подобно безногому калеке. Его вздувшиеся и, по-видимому, наполненные серозной жидкостью колени резко выступали над исхудавшими голенями. Тем не менее обоим калекам удавалось передвигаться по лесу и даже с видимой легкостью совершать дальние переходы. Может ли быть, чтобы полиомиелит или какое-либо другое заболевание распространилось среди этой группы индейцев еще до их длительных контактов с цивилизацией?

При виде этих несчастных, предоставленных самим себе, было прискорбно вспоминать слова Тевэ, который побывал у прибрежных индейцев тупи в XVI веке. Он утверждает, что этот народ, «состоящий из тех же элементов, что и мы… никогда… не страдает от проказы, паралича, летаргии, язвенных или почечных болезней или от других наружных и внутренних пороков тела». Он и не подозревал, что он и его спутники были предвестниками этих болезней.