Я покинул Куябу в июне, а теперь уже сентябрь. Вот уже месяца три как я брожу по плато. Пока отдыхают быки и мулы, я живу в лагере с индейцами, а в то время, как неровная иноходь мула набивает мне синяки, вспоминаю отдельные эпизоды из своего путешествия и размышляю о смысле своей затеи.

Меня начинает одолевать скука. Уже несколько недель перед моими глазами расстилается однообразная саванна, такая сухая, что живые растения трудно отличить здесь от увядшей зелени, тут и там виднеющейся на месте покинутого лагеря. Отдельные черные следы пожаров в бруссе сменяются землей, сплошь выжженной солнцем.

Мы прошли от Утиарити до Журуэны, затем до Жуины, Кам-пус-Новус и Вильены. Теперь мы двигались к последним постам на плато: Трес-Буритис и Баран-ди-Мелгасу, которые находятся уже на спуске.

Почти при каждом переходе мы теряли одного или двух быков— они гибли от жажды, усталости или из-за отравления ядовитой травой. Переходя через речку по прогнившему мостику, несколько быков упали в воду вместе с грузом, и мы с большим трудом спасли экспедиционную казну. Но подобные происшествия случаются редко. Ежедневно повторяется одно и то же: разбивка лагеря, подвешивание гамаков и противомоскитных сеток, размещение грузов и вьючных седел в местах, недоступных термитам. Назавтра готовимся в путь, и все происходит в обратном порядке.

Когда встречаем группу индейцев, устанавливается другой привычный порядок: перепись, выяснения, как на их языке называются части тела, термины родства, определение родословных, составление описи имущества. При этом я чувствую, что, убежав от бюрократии, сам становлюсь бюрократом. Дождя нет уже пять месяцев и вся дичь покинула эти места. Мы бываем счастливы, если нам удается подстрелить тощего попугая или поймать большую ящерицу тупинамбис, которую мы варим вместе с рисом; иногда печем прямо в панцире сухопутную черепаху или броненосца, имеющего темное жирное мясо. Но чаще всего приходится довольствоваться тем самым сушеным мясом, которое приготовил для нас несколько месяцев назад мясник в Куябе. Каждое утро мы раскладываем на солнце и проветриваем толстые, кишащие червями листы этого мяса, а на следующий день обнаруживаем их в том же самом состоянии. Правда, один раз кто-то убил дикую свинью. Недожаренное, с кровью мясо оказало на нас более возбуждающее действие, чем вино. Каждый съел не меньше фунта, и тогда я понял, чем объясняется распространенное среди многих путешественников мнение о прожорливости «дикарей». Достаточно хоть немного пожить их жизнью, чтобы испытать ненасытный голод и понять, что его утоление приносит нечто большее, чем насыщение, — счастье.

Постепенно пейзаж меняется. Древние кристаллические или осадочные породы, которые выходят на поверхность в центральной части плато, уступают место глинистым почвам. Саванна сменяется зоной сухого леса с ореховыми деревьями (но не нашими, а бразильскими Bertholletia excelsa) и с большими деревьями копаифера, вырабатывающими бальзам. Прозрачные ручьи становятся мутными из-за желтой и гнилостной воды. Повсюду виднеются изъеденные эрозией косогоры, у подножия которых простираются болота, заросшие высокой травой сапезаль и рощами пальмы бурити. Наши мулы, топая по их берегам, продираются через заросли диких ананасов, на которых растут небольшие плоды желто-оранжевого цвета с мякотью, изобилующей множеством больших черных зернышек. По вкусу они напоминают нечто среднее между культурным видом ананаса и великолепной малиной. От земли поднимается запах, которого я не ощущал уже несколько месяцев, — запах теплого шоколадного настоя. Его испускает тропическая растительность и органический распад.

От последнего уступа плато, отвесно падающего к телеграфному посту Баран-ди-Мелгасу, начинается прерия.

И вот, насколько хватает глаз, перед нами протянулась долина Машаду (Жипарана. — Г. М.), а за нею — амазонский лес, который простирается на полторы тысячи километров до границы с Венесуэлой. В окрестностях Баран-ди-Мелгасу некоторые участки прерии с зеленой травой окружал влажный лес, откуда доносились громкие трубные звуки жаку, птицы-собаки. В течение трех дней мы ходили на охоту в лес и возвращались в лагерь, нагруженные дичью. Нас охватило какое-то исступление: мы только и занимались тем, что готовили пищу и ели. Отныне у нас не будет недостатка ни в чем. Тщательно сберегаемые запасы сахара и спиртного растаяли моментально. Из амазонской пищи особенно вкусны были токари, или бразильские орехи, сердцевину которых можно растереть до белого соуса или жирного крема.

Вот список наших гастрономических упражнений, который я обнаружил в своих заметках: колибри, поджаренные на брошетах и подающиеся в горящем виски; хвост каймана, поджаренный на решетке; жареный попугай, подающийся в горящем виски; рагу из дикого индюка и почек разных пальм в соусе из токари и с перцем; жаку в жженом сахаре.

После этого разгула и мытья (во время путешествия мы порой по нескольку дней не могли снять комбинезоны) я начал строить план относительно второй части путешествия. Отныне я решил передвигаться по рекам, а не по заросшим лесным просекам. У меня осталось всего семнадцать быков из тридцати одного, с которыми мы начинали путешествие, да и они в таком состоянии, что уже не могут идти дальше.

Мы делимся на три группы. Начальник отряда и с ним несколько человек пойдут сухопутным маршрутом до первых поселков серингейрос, где он надеется продать лошадей и часть мулов. Другие останутся в Баран-ди-Мелгасу с быками, чтобы те могли восстановить силы на пастбищах с сочной травой. Эту группу будет возглавлять Тибурсио, старый повар, которого все любят. Когда быки восстановят силы, отряд возвратится по прежней дороге в Утиарити. Будем надеяться, что это произойдет без затруднений, ибо животные пойдут налегке, а дожди, которые скоро начнутся, превратят эти пустынные пространства в зеленую прерию.

Наконец, научный персонал экспедиции и остальные люди возьмут на себя заботу о багаже, который они доставят на пироге до обитаемых районов, где мы расстанемся.

Сам я рассчитываю перейти в Боливию через реку Мадейру, пересечь эту страну на самолете, вернуться в Бразилию через Ко-румбу и оттуда возвратиться в Куябу, а затем примерно в декабре оказаться в Утиарити. Там я встречусь со своим отрядом, чтобы завершить дела экспедиции. Начальник поста в Баран-ди-Мелгасу одалживает нам два галиота (легкие дощатые лодки) и гребцов. Прощайте, мулы! Теперь остается только спуститься по течению реки Машаду. Забыв, что сухой сезон кончился, мы в первый вечер не позаботились найти укрытие от возможного дождя и подвесили гамаки между деревьями на берегу. Гроза разразилась среди ночи с грохотом скачущей галопом лошади. Прежде чем мы проснулись, гамаки наши уже превратились в ванны. Мы наскоро развернули брезент и спрятались под ним, потому что растянуть его в этом потопе было невозможно. О сне не могло быть и речи. Присев на корточки в воде и поддерживая брезент головами, мы все время вынуждены были следить за тем, чтобы складки брезента не наполнялись водой, и спешили вылить ее прежде, чем она протечет насквозь.

На следующий день дождь продолжал лить, и мы плыли на пост Пимента-Буэну, непрерывно выливая из лодок воду. Этот пост расположен при слиянии одноименной реки с Машаду. Там жило человек двадцать: несколько белых из внутренних территорий и индейцы, работавшие на линии, — кабиши из долины реки Гуапоре и тупи-кавахиб с реки Машаду. Вскоре я получил о них важные сведения. Одни касались ведущих первобытный образ жизни людей тупи-кавахиб, которых на основании прежних сообщений считали уже исчезнувшими, другие — одного неизвестного племени, которое жило, как говорили, в нескольких днях пути по реке Пимента-Буэну. У меня тотчас же возник план разведать эти места, но как это сделать?

И вот мне представился благоприятный случай. На посту остановился один бродячий торговец, по имени Бахья, который каждый год совершал далекое путешествие: он спускался до реки Мадейры, запасался товарами в прибрежных складах, поднимался в пироге по Машаду, а затем по реке Пимента-Буэну. Там по знакомой ему тропинке он три дня тащил пирогу и груз через лес до маленького притока реки Гуапоре, где сбывал свой товар по бешеным ценам, так как местность, где он заканчивал свой путь, совершенно не снабжалась.

Бахья заявил, что готов подняться по реке Пимента-Буэну дальше того места, где кончался его обычный маршрут, при условии, что я заплачу ему товарами, а не деньгами. Это была выгодная для него сделка, поскольку цены амазонских оптовиков выше тех, по которым я делал покупки в Сан-Паулу. Я ему уступил несколько кусков красной фланели, к которой чувствовал отвращение с тех пор, как в Вильене произошел такой случай. Я преподнес красную фланель индейцам намбиквара, а на следующий день увидел, что в нее с головы до ног закутаны буквально все, не исключая собак, обезьян и прирученных кабанов. Час спустя, когда в лагере вдоволь насладились этой выходкой, куски фланели оказались разбросанными по бруссе, и на них никто больше не обращал внимания. В свое импровизированное путешествие по реке я взял две пироги, четырех гребцов-индейцев и двух наших людей.

Ничто не может воодушевить этнографа больше, чем перспектива попасть первым из белых в какую-нибудь общину аборигенов. Уже в 1938 году это высшее вознаграждение было возможно лишь в нескольких регионах мира, причем все их легко было сосчитать по пальцам одной руки. С тех пор эти возможности еще более сузились.

Итак, я смогу испытать ощущение путешественников прежних времен и тем самым понять, что испытало человечество в пору Великих открытий, когда оно совершенно неожиданно для себя узнало, что составляет лишь часть целой обширной системы, и, дабы познать себя, оно сначала должно рассмотреть свой неузнаваемый образ в том зеркале, осколок которого, забытый прошедшими веками, вскоре бросит для меня одного свой первый и последний отблеск. Уместен ли подобный энтузиазм в XX веке? Как бы ни были плохо изучены индейцы с реки Пимента-Буэну, при встрече с ними я не мог испытать того потрясения, которое выпало на долю таких великих путешественников, как Лери, Штаден, Теве, четыреста лет назад вступивших на бразильскую землю. Мы уже не увидим того, что предстало перед их глазами. Цивилизации, которые им довелось наблюдать первыми, хотя и развивались по иным линиям, чем наши, все же достигли своего совершенства, соответствующего их природе. Общества же аборигенов, которые мы можем изучать сегодня (а нынешние условия было бы иллюзорно сравнивать с теми, что превалировали четыре века назад), несмотря на их удаленность и изолированность, были сражены тем чудовищным катаклизмом, которым стало для этой столь большой и столь невинной части человечества развитие западной цивилизации.

Однако условия путешествия остались теми же. После тяжелого перехода по плато было необычайно приятно плыть по живописной реке.

Прежде всего требовалось возобновить привычку к жизни на воде, приобретенную три года назад на реке Сан-Лоренсу. Надо было вспомнить, что я знал о различных по формам и размерам пирогах, выдолбленных из ствола дерева или собранных из досок. Опять пришлось привыкать часами сидеть на корточках в воде, которая проникает через трещины в дереве и которую непрерывно вычерпываешь маленьким калебасом. Кроме того, необходимо было соблюдать чрезвычайную осмотрительность при каждом движении, чтобы не перевернуть лодку. Индейцы говорят: «У воды нет волос», то есть, если выпадешь за борт, не за что будет ухватиться. Надо запастись терпением, чтобы при каждом препятствии в речном русле выгружать тщательно уложенные продукты и материалы, переносить их из пироги на скалистый берег и возобновлять эту операцию через каждые сто метров.

Эти препятствия могут быть разными: безводное русло, стремнины, водопады. Каждому из них гребцы тотчас же дают название по какой-нибудь памятной подробности: например, по детали пейзажа (кастаньял — «каштановая роща», «пальмы»); по случаю на охоте (веадо — «олень», арарос — «попугаи араураке»); по личным связям путешественника с этим местом (криминоза — «преступница»); энкренка — непереводимое существительное, выражающее затруднительное положение, и т. д.

Гребцы пробуют нужные ритмы. Сначала ряд мелких ударов: плюф, плюф, плюф… затем сильный рывок. Два резких постукивания по борту пироги чередуются с ударами весел: тра-плюф-тра, тра-плюф-тра; наконец налаживается походный ритм, когда один раз весло погружается в воду, а затем просто скользит по поверхности, но по-прежнему это сопровождается постукиванием и отделяется от следующего движения еще одним постукиванием: тра-плюф-тра-ш-тра; тра-плюф-тра-ш-тра… Таким образом поочередно выставляются то синяя, то оранжевая поверхность лопасти весел. Пролетающие над рекой большие попугаи ара при каждом своем повороте сверкают золотыми перьями живота или лазурной спиной.

Воздух уже не столь прозрачен, как во время сухого сезона. На заре все тонет в густой розовой пене утреннего тумана, поднимающегося от реки. Уже тепло. Постепенно источник этого неопределенного тепла уточняется. То, что было рассеянной температурой, становится солнечным лучом, падающим на какую-то часть лица или рук. Начинаешь понимать, почему исходишь потом. Оттенки розового цвета умножаются, появляются голубые островки. Создается впечатление, что туман еще больше густеет, в то время как он рассеивается.

Мы с трудом поднимаемся вверх по реке, и гребцам требуется отдых. Утро проходит в том, что мы грубой удочкой с наживкой из диких ягод ловим рыбу для пейшады — амазонской ухи. Это желтые от жира пакус, которых едят ломтями, держа за кость подобно натуральной котлете; пираканжубас — серебристые, с красным мясом; румяные дорады; каскудо в панцирях, как омары, но черного цвета; пятнистые пиапарас; пиава, куримбата…

Надо быть очень осторожным с ядовитыми скатами и электрическими скатами пураке, которых ловят без наживки, — их разряд может убить мула. Но еще больше, как рассказывают мужчины, следует бояться малюсеньких рыбок, которые якобы проникают в мочевой пузырь того, кто находится в воде. Иногда через гигантскую зеленую плесень, которую образует лес на берегу, нам доводится наблюдать внезапное возбуждение стаи всевозможных обезьян: гуариба — ревунов, паукообразных обезьян, капуцинов, обезьян цог-цог, которые за час до зари будят лес своими криками: у них огромные миндалевидные глаза, высокомерная осанка и шелковистая пышная шкура. Тут же целые семейства маленьких обезьян: уистити, или мармозетки, разные виды макак — «ночные» с глазами цвета темного желатина, «с ароматом», «солнечные глотки» и т. д.

Достаточно выпустить в эти скачущие стаи одну пулю, чтобы почти наверняка убить какую-нибудь обезьяну. Поджаренная, она превращается в детскую мумию со скрюченными ручками. Рагу из нее имеет вкус тушеного гуся.

Около трех часов пополудни небо темнеет, доносятся раскаты грома, и дождь широкой вертикальной полосой закрывает полнеба. Дойдет ли она до нас? Полоса распадается на струи, а с другой стороны появляется свет, сначала золотистый, а потом полинявшего синего цвета. Лишь середина горизонта еще закрыта дождем. Но тучи тают, пелена расходится в стороны и наконец рассеивается. Остается пестрое небо, на синем и белом фоне которого громоздятся черные тучи. Пока не началась следующая гроза, самое время пристать к берегу. Высаживаемся там, где лес кажется не таким густым. Наскоро вырубаем полянку большими ножами и смотрим, нет ли среди оставленных стволов пао ди новато — дерева новичка, названного так потому, что только простак может привязать к нему свой гамак: с этого дерева тут же обрушивается целая армия красных муравьев. Проверяем, не осталось ли также пао дальо — дерева с запахом чеснока.

Если повезет, мы найдем дерево совейра; когда надрежешь его ствол, то за несколько минут из него выльется больше «молока», чем дает корова. Оно жирное и пенистое, но, если пить его сырым, во рту все покрывается как бы прорезиненной пленкой.

На миртовом дереве араса растут фиолетовые плоды величиной с вишню и со вкусом терпентина; они кисловатые, а если раздавить их в воде, она покажется газированной.

Стручки дерева инга наполнены нежным сладким пушком, ба-кури напоминает грушу, и, наконец, ассая — самое вкусное из всего, что дает лес: ее свежий отвар напоминает густой, пахнущий малиной сироп, но, если оставить этот напиток на ночь, он свертывается, как творог, и становится кислым. Пока одни поглощены кулинарными заботами, другие подвешивают гамаки под навесами из веток, образующими легкую пальмовую крышу. И вот все успокаиваются возле лагерного костра. Приходит время историй с непременными привидениями и призраками: оборотнем, лошадью без головы или старухой с головой скелета. В отряде всегда найдется бывший старатель (гаримпейро), который сохранил тоску по тому периоду своей жизни, когда каждый день озарялся для него надеждой на богатство: «Однажды, когда я занимался тем, что «писал» — то есть промывал гальку, — в мой таз попало небольшое сверкающее зернышко величиной с ри-синку; оно испускало ослепительный свет. Я не думаю, что существует более прекрасная вещь… Смотришь на него, и как будто тебя ударяет электрическим током!»

Начинается спор: «Между Розариу и Ларанжалом на холме есть сверкающий камень. Его видно за километры, особенно ночью». — «Это, наверное, горный хрусталь?» — «Нет, хрусталь не дает света в темноте, так сверкает только алмаз». — «И никто не нашел его?» — «О, такие алмазы… час их находки и имя владельца предопределены давно!»

Те, кому не хочется спать, устраиваются иногда до зари на берегу реки, зачастую они просто подкидывают дрова в огонь, но если заметят следы кабана, капибары  или тапира, то толстой палкой ритмично бьют по земле: пум… пум… пум. Животные думают, что это падают плоды и прибегают на шум, причем в неизменном порядке: сначала кабан, потом ягуар.