~~~

— Браво! Претендент на звание Мессии обвиняется в эвтаназии, и не где-нибудь, а в Лурде — лучше не придумаешь!

Ирвин отставил трубку от уха. Звонок Бадди Куппермана разбудил его, он плохо соображал спросонья и с трудом вычленял смысл из потока брани сценариста.

— Ваша была идея послать его в эту чертову дыру! Не рассчитывайте, что я буду за вас отдуваться, Гласснер!

— Я и не рассчитываю. Я беру всю ответственность на себя и сам поговорю с президентом.

От нападок Бадди вдруг перешел к самобичеванию: если бы он поехал с делегацией во Францию, ничего, может быть, и не случилось бы. Точно так же корил себя Ирвин. Они оба отказались от поездки в Рим через Лурд из соображений деликатности: первый, будучи евреем, не хотел выглядеть опекуном Джимми в глазах католических властей, второй же боялся, что повредит святому месту, если, паче чаяния, умрет там — одиннадцать часов полета — не самое разумное при опухоли мозга.

— Что теперь будем делать? — спросил Бадди, немного успокоившись. — Ладно, родственникам заплатили, свидетелям тоже, больнице сделали пожертвование, в этом плане можем не волноваться: история не просочится в Рим. Но мы не можем ни оставить Джимми там, ни везти его в Ватикан в таком состоянии.

— Как он?

— А вы как думаете? Энтридж хотел попробовать лечение сном — он отказался. Не разговаривает, никого не хочет видеть. Епископ рвет и мечет, не знает, какой измыслить предлог, чтобы отсрочить экзамен… Вдобавок отклики из Ватикана самые благоприятные: один кардинал лично позвонил ему и сообщил, что досье рассматривается аж в папской Академии наук… Победа была так близка, черт побери! Ну, что делать, везти его обратно в Америку?

Ирвин попросил час на размышление. Повесив трубку, он взглянул на будильник, принял душ, оделся и с бьющимся сердцем набрал номер Французского банка. В секретариате директора по денежному обороту его заставили долго слушать музыку. Печаль прелюдии Баха брала за душу. Прижавшись лбом к окну своей гостиной, похожей на зал ожидания, Ирвин смотрел на Потомак под белым светом фонарей и представлял себе, сколько мертвых рыб проплывает через богатые кварталы Вашингтона.

— Да? — услышал он голос сына.

— Здравствуй, Ричард. Я не помешал?

— Слушаю тебя.

— Как ты поживаешь?

— У меня совещание.

— Извини. Я только… В общем, я хотел спросить, ты еще поддерживаешь отношения с твоим другом Жеромом д’Эрманвилем?

Ровно через три секунды Ричард Гласснер ответил:

— Я соединю тебя с моей секретаршей, она поищет его координаты. До свидания.

— Ты мог бы спросить, как мои дела, — не удержался Ирвин и тут же пожалел о своем язвительном тоне: Ричард ведь не знал о его опухоли.

— А что, с тобой что-то случилось?

— Нет, нет, — поспешно заверил Ирвин.

— Я выясняю отношения с Брюсселем, перезвоню тебе позже.

Сын отключился. Ирвин знал, что он не перезвонит. Он присылал открытку на Новый год, ящик вина на день рождения. У него было много работы, ответственная должность, масса обязанностей, семья, женщины, лошади. Он, Ирвин, был лишь давно сгинувшим и виноватым отцом. Позвонить ему, чтобы узнать телефон бывшего однокашника, ныне бенедиктинца в какой-то обители в Альпах, вряд ли было удачным шагом для попытки сближения. Ричард, убежденный атеист, так и не простил ему, что он четыре года назад забрал мать из больницы, где ей пытались продлить жизнь: паломничество в Лурд с его жарой и толпой ускорило конец.

— Я нашла координаты аббатства Сен-Жиль, господин советник, — пропел в трубке голос секретарши.

Сглотнув горечь, Ирвин записал, поблагодарил и тут же позвонил в обитель. Брат Жером был как будто рад его слышать. Став регентом григорианского хора, он не забывал доброжелательных и дельных советов, которых не жалел для него отец лучшего друга, когда, еще в лицее Карла Великого, он ударился в мистику. Ирвин сказал ему правду, не выдав при этом государственной тайны: один его соотечественник, еврей, обратившийся в католичество, находится сейчас во Франции и переживает душевный кризис, усугубленный комплексом вины. Брат Жером связался с настоятелем, после чего сказал, что протеже Ирвина будет желанным гостем и может оставаться в обители сколь угодно долго.

Бадди Купперман, узнав об открывшейся возможности, готов был расцеловать советника по науке. Бенедектинское аббатство неподалеку от итальянской границы было идеальным вариантом: Джимми заставят поверить, будто он сам выбрал это пристанище, а знакомый Ирвина сможет наблюдать за ним, не вызывая подозрений, и обо всем докладывать команде, которая поселится в ближайшем отеле. Тишина, покаяние, григорианская атмосфера — в его случае ничего лучше для реабилитации не придумать. Бадди говорил о монастыре как о санатории, поэтому Ирвин поспешил свернуть разговор.

Он разделся, снова лег и принялся баюкать свою боль. Все это время он пытался поддерживать мысленную связь с Джимми через океан, от этого раскалывалась голова и саднило душу. Отец Доновей, клен, собаки, а теперь и девочка из больницы — это жестокое испытание, похоже, подтвердило его худшие страхи и самые абсурдные гипотезы. Ирвин так и слышал слова Джимми, впервые прозвучавшие на озере: «Пытаясь на что-то повлиять, подействовать в лучшую сторону, я разрушаю что-то важное. Каждый раз думаю, что творю добро, а получается зло…» А что если Джимми прав? Что если они сотворили Антихриста?

Он заглушил эту мысль снотворным, но чувствовал себя дезертиром, и стыд не дал ему уснуть. Тогда он попытался переключиться на работу. Кипы журналов «Сайенс» и «Нейчер» у кровати нагоняли такую же тоску, как и планы на ближайшие месяцы. Все, что ему оставалось теперь, когда проект «Омега» был передан в ватиканские инстанции, — читать труды ученых-республиканцев, приглашать их затем на деловые обеды, выслушивать жалобы и обещать луну с неба в обмен на поддержку. Такая жизнь стала ему невыносима. Только ради будущего Джимми он готов был продержаться — если позволит опухоль — до следующих выборов, после чего намеревался уйти из большой политики.

Но если Джимми даст слабину, если он откажется от своей миссии — какой смысл продолжать? Револьвер лежал заряженный, во втором ящике прикроватной тумбочки. Его неприятие самоубийства имело причины не только религиозного порядка: сделав это, Ирвин укрепил бы Джимми в убеждении, что все, кого он пытается исцелить, умирают. Правда, Джимми так и не узнал, от какого недуга лечил его. И лечение не помогло: приступы стали чаще. Что если это сомнения Ирвина ослабили силу клона и способствовали смерти девочки из Лурда? Если внимательно читать Евангелие, становится ясно: количество чудес напрямую зависело от «аудитории» Христа и от ее веры. А кто из команды действительно верил в Джимми, кто любил его независимо от поставленных целей? Раввин Ходорович, выучив его по программе, спущенной Госдепартаментом, лучше всех обрисовал ситуацию: они занимались созданием Голема, а их вера была лишь самолюбованием, гордыней и спроецированными амбициями. Их жажда власти воплотилась в детище, на которое каждый теперь предъявлял права отцовства. И каждый, осознанно или нет, считал себя его собственником.

Так ради чего все это затевалось? Слишком поздно было отступать, а давать ответ — слишком рано. Оставалось только препоручить Джимми его единственному истинному Отцу.