ГЛАВА 21
Он нарисовал ее без глаз.
Речел остановилась посреди комнаты и обхватила себя за талию. Ей хотелось плакать, но она знала, что если даст волю слезам, то потом не сможет остановиться.
– Почему? – прошептала она.
– Убирайся, Речел!
На губах Генри появилась жесткая складка, глаза смотрели строго и холодно.
– Именно такой ты меня видишь?
Он не ответил, продолжая смотреть на нее.
– Именно такой ты меня видишь? – повторила она громче, заставив Генри вздрогнуть. – Я для тебя пустая и безликая? Как скорлупа?
Он молчал.
– Генри, черт возьми, ответь мне!
Речел почувствовала, что перестает владеть собой. Чтобы не наговорить обидных слов, она повернулась и направилась к двери. Генри одним прыжком догнал ее, схватил за запястье и закрыл дверь в комнату, не давая Речел выйти из ада, который создал собственными руками. Женщина снова взглянула на демонов и на слепого бездушного ангела среди них.
– Когда ты заключала сделку на приобретение мужа, Речел, разве ты не знала, что покупаешь скорлупу? – спросил Генри. – Разве наш брак не был обычной формальностью?
Его взгляд был таким же напряженным, как и голос. Но Речел немного успокоилась, когда услышала вопрос, на который знала ответ, и когда, наконец, оторвалась от картин.
– Да, именно это я и покупала, – призналась Речел. – Но этого оказалось недостаточно.
– В твою ненасытность, даже в твою жадность я могу поверить. Но если я нарисую твои глаза, то вдруг увижу в них нечто худшее? Обман, предательство, например?
Речел решила, что теперь пора сказать правду, покончить со страхом, начать новую жизнь со спокойной совестью – вместе с Генри или без него.
– Ты увидишь в них любовь, – уверенно произнесла Речел. Ей не составило труда сделать это признание – теперь, когда темная завеса над многими тайнами жизни Генри оказалась приоткрытой.
Генри встал позади Речел, обнял ее за талию и положил подбородок на ее макушку, не давая жене возможности взглянуть на него.
– Именно поэтому я не завершил твои портреты. Я не хочу видеть любовь в твоих глазах.
Речел чувствовала, как его грудь поднимается и опускается, словно ему трудно дышать.
– Ты не веришь в любовь?
Он прошептал с болью в голосе:
– Если бы я не верил в любовь, то не боялся бы ее… – Генри подвел Речел к одному из портретов – женщины, напрасно растратившей жизненные силы. Женщины с безумием в глазах. – Посмотри внимательно, Речел, на ту, которая так любила своего мужа. Она не знала, что именно любовь растопчет и уничтожит ее. Она пожертвовала всем – своей юностью, своими детьми, своим рассудком… – Нет!
Больше Речел не смогла ничего произнести. Своими детьми. Она перевела взгляд на картину, изображавшую Генри – юношу, почти ребенка – этот сгусток отчаяния и агонии. Теперь она поняла, что у мужа есть достаточные основания, чтобы ненавидеть проституток.
– О, да! Мой отец получал удовольствие, когда наблюдал, как его любовница меня насилует. – Он ладонью повернул голову Речел, заставив ее снова посмотреть на портрет сумасшедшей. – Отец привел ее в дом моей матери… в мою спальню. Мать слышала, как я просил, чтобы они отстали от меня. Она слышала, как я ревел и скулил, как мальчишка. Слышала, как я звал ее и умолял, чтобы она их остановила…
Предательство. Отныне для Речел это слово обрело новое значение. Она с ужасом слушала рассказ Генри, его сухой и безжизненный голос:
– Но мать любила отца. Она прощала ему все: любовницу, которой он платил и которая его обслуживала, скандалы, которые он устраивал на ее глазах без всякого смущения. Смирилась с тем, что отец обеспечивал Люка всем необходимым, а меня ненавидел.
– А где… где тогда был Люк?
– Люка в тот день отправили на званый обед. Не дай Бог наследник титула, тем более слабый здоровьем, будет чем-нибудь взволнован или расстроен.
– Значит, он не знает…
Речел облегченно вздохнула: Люк не считает брата потерянным существом.
– Он узнал в тот же миг, когда все случилось. Он чувствовал это, хотя находился в нескольких десятках миль от дома и не мог вернуться.
Мурашки пробежали по спине Речел, когда Генри отпустил ее, достал из ящика еще один холст и поставил на мольберт. Перед пораженной Речел предстало некое подобие двойной маски, человек с двумя лицами, изображенными в профиль и обращенными в противоположные стороны. Одно лицо было выписано отчетливо и определенно, другое – полускрыто темными размытыми красками, напоминая тень первого.
– Нас с Люком связывает не только материнское чрево. Мы чувствуем друг друга.
Речел отступила назад и широко раскрыла глаза. Генри горько усмехнулся:
– Ты можешь понять, что значит чувствовать боль и знать, что она не твоя? Или, хуже того, знать, что твои самые сокровенные мысли принадлежат не только тебе одному, что ты обнажен и вывернут наизнанку перед другим?
Речел не совсем понимала то, что слышала, но верила мужу. Он говорил ужасные, невообразимые вещи, но она больше не испытывала страха. Когда Речел впервые увидела Генри вместе с братом, ей казалось, что Эшфорды являют собой два контрастных воплощения единого существа. Но Генри вовсе не напоминал тень Люка.
– И все-таки вы разные… – пробормотала Речел, не в силах выразить словами все свои мысли.
Генри снова усмехнулся:
– А теперь внимательно посмотри на еще одного ненормального… – словно в ответ на ее вопрошающий взгляд он добавил: – На человека, которого ты рискнула полюбить, за которого вышла замуж.
Речел покачала головой. Теперь ей многое стало ясно. В его болезненной матери она узнала трагичность подлинного безумия, в отце – циничное зло. А сам Генри предстал человеком, боявшимся посмотреть жене в глаза и встретить в них любовь, боявшимся стоящего на пороге счастья – из-за того, что утратил веру и привык к неизбывной горечи и лжи.
Теперь Речел сама подводила Генри к его картинам, а он послушно шел за женой и молча слушал.
– Посмотри, Генри! – настойчиво говорила Речел. – В глазах твоей матери не любовь, а наваждение, нечеловеческая страсть. Такая, которая даже сильных мужчин доводит до сумасшествия или необъяснимых поступков. А твой отец – посмотри на него! Мне его жаль, так как я сомневаюсь, что он хоть когда-нибудь кого-нибудь любил…
Генри ничего не возразил. Он покорно последовал за Речел туда, где стояли ее портреты.
– Посмотри на нее, Генри! Она – сама красота и совершенство. А я нет. Если бы ты нарисовал глаза, то понял бы это. И увидел бы женщину, которой одиноко. Женщину, которая приблизилась бы к совершенству, если бы знала, что ее любят и принимают такой, какая она есть. Ты бы увидел женщину, готовую пожертвовать для тебя всем…
– Даже своей душой? – спросил Генри.
– Тебе нужна эта жертва в доказательство моей любви?
– Нет. Это ничего не докажет.
– Что бы ты ни говорил о себе, Генри, – мягко продолжала Речел, – я уверена, что ты знаешь, что такое любовь. Потому что переживал за беспомощное животное, заботился о ребенке, хотя он был сыном проститутки. Простил своего брата, хотя его благие намерения заставили тебя идти по пути, который ты не выбирал. Ты так бережно ухаживал за всходами – даже они тебе не безразличны… – Речел остановилась у портрета Феникса. – Ты сумел проникнуть в душу своего друга, потому что слишком ценишь и уважаешь его, чтобы исказить его черты.
– А ты слишком многое видишь, Речел, – произнес Генри.
– Я только вижу тебя, Генри. А вот ты недостаточно понимаешь себя, иначе на этой картине твое лицо не было бы тенью лица твоего брата. Ты и Люк совсем разные. Если вы переживаете одно и то же и думаете одинаково, даже разделенные расстоянием, то лишь потому, что Бог знает: вам обоим необходимо постоянно помнить, что вы в мире не одиноки.
– Некоторые считали, что я и Люк просто ненормальные от природы…
Голос Генри стал напряженным, во взгляде мелькнул страх. Казалось, он боится поверить в то, что стало вполне реальным и осязаемым.
– Тогда я тоже ненормальная, – проговорила Речел. – Потому что тоже чувствую твою боль, твой гнев и твое смятение. Мне казалось, что когда-то я, как сквозь чащу, продиралась сквозь мрак твоей души. Она была чужой, даже враждебной. А сейчас для меня многое прояснилось…
Речел направилась к двери и остановилась у самого порога.
– Я чувствую, когда ты рядом, Генри. Я вижу то, что ты пытаешься скрывать от меня, потому что понимаю тебя… потому что знаю, что ты заслуживаешь любви. – Речел вздохнула, потерла пальцами переносицу и вышла, закончив уже из коридора:
– Если ты быстро умоешься, обед еще не успеет остыть.
Когда Речел ушла, Генри принялся взволнованно расхаживать по комнате. Он пытался осмыслить разговор с женой, но мешали собственные эмоции и медленно таявший в воздухе аромат лаванды.
Слова Речел эхом звучали в его ушах. Генри остановился перед картиной, изобличавшей его собственную ничтожность: тень Люка. Речел эта картина не понравилась. Генри признался, что и ему это полотно казалось отталкивающим, откровенным свидетельством разложения и распада. Недолго думая, он открыл окно и выбросил двуликого демона во двор. Затем вспомнил, что Речел ждет его, и отправился на кухню.
Уже в коридоре витал запах жареной ветчины и подливы. Войдя на кухню, Генри увидел, что Речел стоит у окна и улыбается. Он подошел к жене и нежно погладил ее губы:
– Ты окончательно укротила меня, Речел… Она поцеловала его пальцы, и Генри казалось, что он держит в ладони ее улыбку. Когда Генри опустил руку, Речел проговорила:
– Это не входило в мои замыслы. Меньше всего мне хотелось воевать с твоей гордостью.
Генри усмехнулся и занял место за столом:
– Приходя к такой женщине, как ты, Речел, мужчина должен оставлять свою гордость на крыльце твоего дома.
– Я видела, как ты выбросил за окно одну из картин – ту самую, что мне не очень понравилась. Зачем? Из-за того, что согласился со мной?
Он взял из ее рук тарелку с едой и пожал плечами:
– Просто ты думаешь обо мне лучше, чем я сам думаю о себе. Хотя я не уверен, что ты права.
Генри удивился тому, как свободно и искренне говорит с Речел. Ведь в течение многих лет он прятал свои чувства даже от самого себя.
– Мы всегда живем с надеждой, Генри, – произнесла Речел. – Даже когда у нас есть все, что мы хотим.
– На что же тогда надеяться?
– Что не потеряем или не разрушим то, что нам так дорого.
Речел склонилась над тарелкой с гренками, откусила крошечный кусочек и начала медленно пережевывать. Генри вспомнил слова Феникса о том, что Речел нездорова, и понял, что это правда.
– Тебя мучает ребенок? – спросил Генри.
– Нет. Пока все дело во мне.
– Это пройдет?
– Не знаю. Для меня так новы все эти ощущения…
– Ты советовалась с другими женщинами?
– Здесь единственная женщина, которая имела ребенка – это…
Речел замотала головой, вскочила и закрыла рот ладонями.
– Простите… – произнесла она сквозь зубы. Выбежав из кухни через заднюю дверь, Речел нагнулась над мусорным ведром. Генри выскочил за женой и, остановившись сзади, беспомощно наблюдал, как ее рвало.
– Что мне сделать?
Речел махнула рукой, чтобы тот ушел. Рвота не прекращалась. Генри вернулся на кухню и намочил тряпку. Ему казалось несправедливым, что женские страдания являются прямым следствием мужских удовольствий. И все же, слушая, как желудок Речел выворачивается наизнанку, Генри благодарил Бога за то, что создан мужчиной и, значит, избавлен от таких мук.
Генри нашел Речел сидящей на траве у стены дома. Лоб ее был влажным от пота, лицо – бледным, как яичная скорлупа, а глаза – впалыми и тусклыми. Он подал ей тряпку и спросил:
– Часто это происходит?
– Каждый день, – ответила Речел, вытирая лоб, шею и щеки.
– Здесь есть женщина, которая имела ребенка? Я приведу ее.
– Это Роза.
Шлюха. Вспомнив Бенни, плачущего в аллее, грязного и с порезанной ногой, Генри решил про себя, что женщинам, подобным матери этого мальчишки, доверять нельзя.
– Тогда я лучше сам за тобой присмотрю. Бог знает, что она сделала со своим ублюдком!
– Она вырастила дочь и дала ей приличное воспитание, – ответила Речел и поднялась. – Я сама о себе позабочусь.
– Наверное, тебе нужно лечь в постель?
– Посуда…
– Я ее помою. Ты сделала из меня фермера и лавочника. Почему бы не стать посудомойкой?
– Я собиралась протереть мебель и вымыть полы…
– С обязанностями горничной я тоже справлюсь.
Речел ничего не возразила. Проходя мимо кухонного стола, она отвела взгляд, боясь даже смотреть на еду. Генри нахмурился. Ему не понравилась покорность Речел. Она всегда работала не покладая рук, а сейчас охотно отправилась в постель – верный признак того, что она больна.
Генри прислушался: Речел медленно вошла в спальню, потом послышался скрип кровати, и все стихло. В душе Генри росла тревога. Почему он раньше не замечал слабости Речел, ее бледных щек? Генри ничего не знал о том, как ухаживать за беременной женщиной. А Речел призналась, что у нее здесь тоже мало опыта. В первый раз за многие годы он испытывал страх за другого человека. Раньше Генри боялся только за себя и Люка.
Здесь что-то не так! Как же их моют на самом деле? Генри вновь погрузил руки в раковину, полную воды, и вздрогнул, когда рядом с локтем проплыл недоеденный бисквит. Потом вынул из раковины одну из Тарелок, казавшуюся еще более жирной, чем до того, как он положил ее в воду.
Возможно, надо попробовать мылом. Генри не решился пойти к жене и спросить, где оно лежит.
Правда, вскоре он сам нашел небольшой кусок лавандового мыла и решил, что если им моют тело, то почему бы не попытаться отмыть тарелки?
Вспоминая, что Речел делала с посудой, Генри понял одну из своих ошибок – он не очистил тарелки от остатков пищи. Он выловил из раковины размякшие объедки и бросил в мусорное ведро. Теперь на поверхности воды плавало несколько крошек. Генри только помнил, как соблазнительно двигались бедра Речел, как изгибалось ее тело, когда она наклонялась, чтобы что-то достать… из-под раковины! Конечно!
Нагнувшись, Генри взял тряпку и принялся тщательно ее намыливать. Затем стал вынимать из раковины сначала тарелки, потом сковородку и протирать намыленной тряпкой. Но ничего не помогало, посуда оставалась жирной, и Генри не мог понять, от чего – от масла или от мыла?
Он пошарил по полкам кухни и обнаружил коробку с порошком. На коробке была надпись: «Бэбит Бест Соун». Генри высыпал горсть порошка в воду и стал наблюдать, как на поверхности образуется пена. Черт побери! Нельзя же целый день провести на кухне перед раковиной, изобретая самый надежный способ мытья тарелок. Есть еще много других дел. Но и показывать Речел свою беспомощность тоже нельзя.
Через час Генри привел на кухню индианку Рэйн и указал на раковину. К счастью, женщина понимала английский и даже знала много ругательств на этом языке. Генри обратился к ней от отчаяния, объяснив, что Речел больна, но ничего не сказав о своем полном фиаско в таком простом деле. Он только попросил Рэйн ничего не говорить его жене. Индианка, бормоча себе под нос проклятия, вынула пробку из раковины, выпустив грязную воду. Затем набрала в ведро чистую и поставила на огонь.
Горячая вода… Еще бы! Генри вспомнил, что Речел всегда нагревала воду перед тем, как мыть посуду. Рэйн надела на него фартук. Затем сообщила, что он будет вытирать посуду, и протянула сухую тряпку.
Через некоторое время Генри уже вытирал последнюю вилку. Он хотел отдохнуть, но Рэйн дала ему новую тряпку и повела в гостиную, откуда они начали уборку. Индианка велела Генри протирать мебель круговыми движениями, а на вопрос, в каком направлении их совершать, Рэйн только усмехнулась и ничего не ответила.
Едва они покончили с мебелью, как индианка начала давать указания относительно того, как мыть полы. Генри несколько раз пытался предлагать Рэйн деньги, но та только улыбалась и качала головой. У Генри уже болела спина, когда, в довершение ко всему, он получил болезненный удар по самолюбию: Рэйн дала ему для мытья полов что-то из нижнего белья Речел. Теперь Генри не удивлялся, почему мужчины предпочитают работать в поле, охотиться или строить дома.
Наконец, уборка дома завершилась. Генри поспешил предупредить Рэйн:
– Так как мои действия вызвали у вас столько насмешек, мэм, я надеюсь, вы никому ни о чем не расскажете.
Индианка что-то проворчала, кивнула головой и отправилась в хижину, где жила вместе с Клетусом. Генри показалось, что Рэйн смеялась, но он не был уверен в этом.
Оставшись в одиночестве, он почесал затылок и погрузился в размышления. Генри дал себе клятву, что напишет Люку и попросит удвоить жалование посудомойкам и горничным в его поместье. Затем решил, что найдет для Речел служанку, чтобы впредь никогда не испытывать столь страшных мучений.
