ГЛАВА 20
Конец августа
Генри стоял перед последним портретом Речел. Он отступил назад, чтобы рассмотреть эту новую, изменившуюся Речел – бедра ее стали чуть шире, грудь полнее, а живот понемногу увеличивался с каждым днем. Ребенок, которого она носила, казался Генри чем-то нереальным. Он был частью Речел и принадлежал только ей. И когда Генри рисовал жену, он видел, как меняется ее телесный облик, не замечая глубинных, душевных перемен, произошедших в ней.
Он не хотел их замечать, не хотел признавать, что существо, которое носит Речел в своем чреве, принадлежит и ему, является частью и его самого. Наверное поэтому Генри не спешил перебираться в дом жены. Когда Речел сообщила, что приготовила для него комнату, Генри был очень тронут ее вниманием, но снова почувствовал себя должником и решил доказать, что прекрасно обходится и без этой комнаты.
В хижине воцарился полумрак, когда солнце скрылось за темной тучей. Генри не обратил на это внимания. Он думал, что, как только холст высохнет, его можно будет отправить к дюжине остальных, на которых изображена Речел. К дюжине неоконченных портретов.
Гораздо лучше удавались портреты Феникса. У него было простое открытое лицо – его жизнь была такой же открытой и понятной. Если Генри, сколько ни старался, не мог в точности воспроизвести выражение глаз Речел – каждый раз художник оставался недоволен, – то взгляд Феникса на всех портретах оставался одинаково ясным.
Как и для Речел, для Генри Феникс стал настоящим другом. Хотя Генри не знал, что такое дружба, и само это понятие оставалось для него чуждым, но в присутствии Феникса он всегда чувствовал себя увереннее и смелее.
Феникс обходился с ним запросто и сам ничего не требовал. А когда два месяца назад в салуне произошла стычка, именно Феникс заступился за Генри, предложив ему поддержку – и свои кулаки – в неравной драке.
Набросив светлое покрывало на мольберт, Генри выглянул в окно. Небо еще больше потемнело, надвигалась гроза. Услышав отдаленный глухой раскат грома, он вышел во двор и подставил лицо душному и теплому августовскому ветру. Генри нравились грозы Вайоминга, их яростная и жестокая красота. Они напоминали обо всем, что он чувствовал, но не мог выразить. Напоминали о том, что мир и покой так просто разрушить, что мечты легко превратить в химеры. Ему не хотелось забывать, что ад и рай разделяет всего лишь узкая линия горизонта.
На небе снова вспыхнула оранжевая молния, и близкий удар грома разбудил дремавшую землю. По траве зашуршал дождь. Генри заметил, как первые капли упали на его одежду, и посмотрел в сторону дома. На кухне горел свет, в окне появилась Речел – она готовила ужин. Он перевел взгляд на окна гостиной: там пылал камин, отбрасывая тени от языков пламени на противоположную стену.
Снова посмотрев туда, где была кухня, Генри увидел, что Речел стоит у окна и не сводит с него глаз. Он хотел отвернуться, чтобы снова наблюдать грозу, но дом, этот островок тепла и уюта, притягивал его и словно манил под гостеприимную крышу.
– Речел позвала меня на ужин, – послышался позади голос Феникса.
Генри не заметил, как Феникс подошел, но неожиданное появление приятеля нисколько не удивило его. Генри кивнул и вернулся в хижину, внезапно почувствовав озноб. Странно, но еще минуту назад он не обращал внимания ни на ветер, ни на начавшийся дождь.
Феникс без приглашения последовал в хижину и остановился посередине комнаты, разглядывая картины, прислоненные к стенам. Он внимательнейшим образом изучал его творения, но Генри не испытывал при этом ни стеснения, ни замешательства. В эти минуты он доверял Фениксу душу, что было одним из проявлений свободы: без боязни открыть другому свой внутренний мир.
– Это более ранние? – спросил Феникс, указывая на картины, расставленные вдоль одной из стен.
– Да.
– А здесь больше света… – Феникс уже говорил о других полотнах, автор которых, казалось, был в ладу с демонами и бурями. – Это написано позднее?
– Да.
Генри стоял у двери, удивленно глядя на собственные работы. В созданных позднее свет и цвет казались насыщеннее, интенсивнее. Почему он раньше не замечал того, что его приятель понял с первого взгляда?
– У вас редкий дар передавать настроение – так же, как и образ, – сказал Феникс, прохаживаясь по мастерской и сравнивая картины друг с другом. – Никогда не видел, чтобы художник так хорошо владел светотенью…
– Не могу представить, что вы могли видеть нечто большее, чем портреты обнаженных натурщиц, висящие в каждом баре штата.
– Я жил не только в этой стране, – возразил Феникс. – В Европе открыты самые широкие возможности для художников и ценителей их искусства.
– И кем же были вы? – спросил Генри, заинтересованный прошлым человека, никогда о себе не рассказывавшего.
– И тем, и другим. Хотя моя любовь к живописи гораздо глубже, чем моя способность к творчеству… – Феникс остановился возле портрета Речел и нагнулся, чтобы лучше рассмотреть его. – Вы еще ее не знаете…
– Я знаю ее, – возразил Генри.
– Знаете, что по утрам она себя плохо чувствует?
– Да, она ждет ребенка.
– Знаете, что она вас любит?
Сверкнула молния, и прогремел гром, но Генри даже не заметил этого – насколько его поразили слова Феникса.
– Я слышал, что женщины в ее положении часто предаются розовым мечтам, – произнес Генри с деланным безразличием.
– Мечты здесь не при чем. Меньше всего на свете она хотела полюбить вас.
– Конечно, она мечтательница, – беспечно продолжал Генри. Сам он меньше всего на свете хотел серьезно рассуждать о любви. – Оглянитесь вокруг! Речел строит город на голом месте. Если потребуется, она будет населять его собственными детьми. Что это, как не пустые мечты?
– Потребность чувствовать, что ты кому-то необходим. Вы должны это понимать.
– Но тогда я тем более не понимаю! – удивился Генри. – Откуда у Речел такая потребность? У нее есть дом и друзья…
Он взял полотенце и начал вытирать мокрые волосы, чтобы скрыть дрожь в руках. Его впервые поразила мысль о том, что у него теперь тоже есть дом и друзья.
– Вы не верите в любовь? – спросил Феникс.
– Конечно, верю! Я видел, как мужчины и женщины обманывали, предавали и убивали ради любви. Я видел, как люди погибали во имя любви или кончали жизнь самоубийством.
– Речел вас не предаст… Хотя, как и у многих из нас, у нее есть тайны, о которых страшно рассказывать.
– Меня не интересуют ее тайны, – ответил Генри. – Особенно та, которую вы только что мне поведали.
– Ее душевная жизнь не является секретом для того, кто ее хорошо понимает, – Феникс кивнул в сторону портретов Речел. – Почему вы не можете их закончить? Из-за того, что доверяете только тому, что бросается в глаза?
Генри ничего не ответил и посмотрел на картины. Он не хотел завершать портреты жены, так как знал, что не сможет наполнить их жизненной силой и очарованием, которыми в полной мере обладала Речел. Художник боялся, что не узнает на холсте собственную жену.
Его жизнь с Речел сама по себе была обещанием мира и согласия, удовлетворения и открытий. Генри хотел быть в глазах жены большим, чем являлся на самом деле. Только с ней он мог по-настоящему открыть себя. Но он знал, что обещания легко нарушить, что мир слишком хрупок. Кроме того, он знал, что, влюбляясь, человек часто оказывается у края пропасти. И Генри боялся – не только любви Речел, но и собственных надежд на новую жизнь.
Феникс повернулся к нему и произнес:
– Клетус, Хорас и я завтра отправляемся на охоту – добывать мясо на зиму. Я назад не вернусь.
Услышав это, Генри тотчас забыл все, о чем только что размышлял. Он ожидал, что Феникс покинет город. Но не думал, что его так глубоко ранит предчувствие потери. Однако обсуждать с Фениксом его решение не имело смысла.
– Речел об этом знает? – спросил Генри.
– Да. Я хотел помочь вам перенести вашу мастерскую в дом сегодня вечером.
– Какое отношение ваш отъезд имеет к моему переселению?
– Ей нужно, чтобы рядом были вы.
– Я и так рядом.
– Мне будет спокойнее, если вы будете вместе. Когда вы не с Речел, мне страшно за вас.
– Я уверен, что Речел оценила бы такую заботу.
Феникс тяжело вздохнул и направился к двери:
– Я забочусь не только о Речел.
Когда Феникс вышел из хижины, Генри не последовал за ним, а задумался над его словами. Так же, как и Феникс, Генри ходил по комнате и смотрел на свои картины, пытаясь увидеть их глазами друга.
Любви и безысходности был исполнен портрет его матери, иронии и самодовольства – портрет отца. На одной из картин проститутка сидела над ребенком и вырывала сердце из его груди, а ребенок глядел в потолок, и из его глаз по щекам текли кровавые слезы.
Рядом стоял портрет Феникса, сидящего за карточным столом с сигарой в зубах. Генри написал его во вполне реалистической манере и сейчас удивлялся, почему Феникс оставил собственное изображение без должного внимания.
Генри понимал, что ему следует пойти в дом, поужинать вместе с Речел и Фениксом и сердечно попрощаться с единственным другом. Но у него пропал аппетит, а произнести слова прощания он решил завтра утром. Генри почувствовал, как плечи его поникли, а по щеке скатилась капля. Он посмотрел на крышу, но та не протекала. Тогда он вытер щеку и лизнул пальцы, ощутив соленый привкус слезы.
Черт побери! Он снова и снова чертыхался и взволнованно расхаживал по мастерской. Генри не знал, что ему так необходимы дружба и любовь, и спрашивал себя, почему оценил это только сейчас, когда лучший друг покидает его? С каждой подобной утратой Генри терял часть самого себя и боялся, что придет время, и в его душе ничего не останется, кроме неизбывной тоски.
Раньше Генри никогда не признавался себе, что способен испытывать к людям симпатию и любовь, восхищаться ими. Но после встречи с Фениксом все изменилось. Феникс охотно стал его другом, не требуя от Генри никаких обязательств, не ища никакой выгоды, не ставя условий. Он вступился за Генри, хотя их не связывали ни кровное родство, ни деловые интересы. Феникс принял Генри таким, какой он есть, не судил его и не пытался изменить. Генри понял, что ему будет не хватать такого друга.
Он снял с мольберта покрывало, и взору его предстала последняя работа, изображавшая Речел и Розу. Мадонна и шлюха, обе одетые в платья цвета слоновой кости, хотя одна была почти безволосой и выглядела измученной и высохшей, тогда как другая стояла гордо и грациозно, ее волосы лежали на плечах густыми волнами, кожа щек блестела на солнце.
Генри убрал этот холст с мольберта, заменив его чистым и большим по величине. Он приготовил краски и кисти, и ощутил, как образ, возникший в его сознании, начал обретать реальные очертания. Образ Речел, укрощающей бурю, держащей в руках дьявольский хвост, заставляющей чудовище умерить свой гнев.
Речел, которая обезоружила Генри своей правдивостью и беззащитностью, усмирила его терпением и заботой. Речел, которая изгнала из его души кошмары и воскресила любовь. Генри не сомневался, что она его любила. Ее честность была тому доказательством.
Выйти замуж – это одно. Ждать мужа каждую ночь, принимать его с желанием, дарить и самой испытывать наслаждение – это совсем другое. И когда она лежала под тяжестью его тела, то не закрывала глаза, а пристально всматривалась в лицо мужа, словно каждую ночь замечала в нем что-то новое. В ее поведении не было и следа скованности, она угадывала каждое его движение и подхватывала его ритм, словно поглощая его, вбирая в себя.
Возможно, Речел уже удалось завладеть им, ибо Генри начал верить, что любовь приносит не только отчаяние. Он понял, что теперь самое время переселиться в дом жены и остаться в нем навсегда.
* * *
Речел не видела Генри три дня. По ночам она наблюдала, как в окнах хижины горит свет, и ждала мужа. Днем она обнаруживала, что яйца собраны и коровы подоены, видела, как Генри работает в огороде, а потом снова возвращается в мастерскую. Речел не решалась подойти и спросить, почему он не приходит поесть… почему он не приходит к ней. Она боялась услышать от Генри, что ему не нужна жена на кухне или женщина в постели.
– Пусть остается в мастерской, – сказал ей Феникс тогда за ужином, собираясь на следующий день покинуть город.
Но Феникс мог с легкостью рассуждать подобным образом – он был мужчиной. Мужчины живут в свое удовольствие, а женщины почему-то должны быть добродетельно-терпеливы и всегда прощать. Речел поставила чайник на огонь и начала злиться из-за того, что он долго не закипает.
Наружная дверь со стуком распахнулась, и Речел услышала сдавленные ругательства и грохот ящиков: кто-то переносил вещи с крыльца в дом. Ее раздражение тотчас сменилось волнением ожидания, сердце забилось громче и чаще. Речел на цыпочках приблизилась к двери кухни, приоткрыла ее и выглянула в коридор.
Генри перетаскивал ящики с картинами и коробки с рисовальными принадлежностями в свою комнату. Речел отошла от двери, чувствуя легкое головокружение и сознавая лишь то, что муж впервые за последние три дня появился дома и что он перебирается к ней насовсем.
Вернувшись к плите, Речел обернула руку краем фартука и сняла с огня давно кипящий чайник. Она решила, что Генри, наверное, проголодался, и достала из корзины два яйца, потом добавила еще два. Вынула из хлебницы бисквиты, которые испекла раньше, надеясь, что ее желудок не отторгнет эту пищу. Отрезала кусок ветчины, которую не могла есть.
Она не хотела подавать Генри холодную еду или разогревать приготовленную несколько часов назад – это было вопросом гордости. Речел только спрашивала себя, зачем ей нужны лишние заботы о человеке, почти забывшем о ее существовании?
Возможно, ему придется по вкусу подлива…
По правде говоря, он заслужил бобы и галету…
Вздохнув, Речел отрезала еще ветчины, бросила масло на сковороду и поставила ее на огонь.
Шум, хлопанье дверями и проклятия не прекращались ни на минуту. Генри продолжал входить и выходить, перетаскивая вещи с крыльца в свою комнату. Речел не решалась предложить мужу помощь или хотя бы поздороваться с ним.
Но через час она не выдержала – надо было что-то делать. На столе давно стояли яичница с ветчиной и подливой и подогретые бисквиты. Сама Речел почувствовала, что желудок требует пищи, и не какой-нибудь, а сухих гренок и чая из трав. Да, она приготовила ужин для Генри, и он обязательно все съест, даже если ей придется привязать его к стулу и кормить насильно.
Выйдя из кухни, Речел подошла к двери в комнату мужа и постучала. Но не смолкавшие громкие звуки заглушали слабый стук. Она толкнула дверь и заглянула в комнату. Генри, что-то бормоча себе под нос, доставал из ящиков картины и прислонял их к стенам. Некоторые скользили и с грохотом падали на пол. Тогда Генри чертыхался и снова ставил их на место.
На картинах, которые попали в поле зрения Речел, были изображены человекоподобные существа, напоминавшие монстров, – символы страданий и гнева, средоточие темных и кроваво-красных тонов. Ей казалось, что Генри не стремился добиться портретного сходства, а рисовал обнаженные человеческие души. Охваченные отчаянием, измученные – как, например, Бенни в алее, открывший рот и беззвучно кричавший.
Одних людей Речел узнавала, другие казались совсем незнакомыми. Но все они являли собой деформированные, отталкивающие образы страстей и страданий. Только Феникс с его мудростью, нежностью и печалью в глазах выглядел таким, каким и был в действительности.
На одной из картин Речел увидела юношу, почти мальчика, в котором угадывались черты самого Генри. Он уставился в потолок, а из затененного угла усмехался монстр. На юноше сидела отвратительная женщина. Речел поняла, что это чудовище в женском обличье, это воплощение насилия – проститутка.
Острая боль пронзила ей грудь. Она хотела броситься назад, убежать, исчезнуть, но картины, казалось, завораживали и притягивали ее. Она распахнула дверь и шагнула в комнату:
– Генри!
Он обернулся и тут же посмотрел на холсты под окном, словно боялся, что Речел их заметит. Она и в самом деле взглянула вниз и похолодела. Повсюду стояли ее портреты. Плавные линии фигуры, детали одежды, мгновенно узнаваемые, как и на портрете Феникса, черты были схвачены с необычайной точностью, а переданы даже с более зрелым мастерством. Над всем властвовал цельный и чистый цвет, как будто художник поймал лучи солнца и блики луны и положил на поверхность холста. Генри изобразил жену молодой и прекрасной…
Но он нарисовал ее без души.
