ГЛАВА 19
Июнь
Земля утопала в зелени, воздух казался золотым от ярких лучей солнца. Весенние обещания сменились летним изобилием. В садах начали появляться первые плоды. Ни на день не прекращалось строительство новых домов. Жизнь и повседневная работа шли своим чередом, и все же за семь недель многое изменилось.
После того как фургон уехал, Речел и Феникс принялись выхаживать Генри. Раны на его лице зажили через несколько дней, но остались Шрамы. Теперь его черты казались суровыми и огрубевшими.
Характер его тоже изменился – стал твердым и более независимым. Теперь Генри не боялся играть в покер и обыгрывать своих противников. Феникс показал ему, как нужно драться, и обитатели Промиса почти перестали задевать своего нового приятеля. Хотя все по-прежнему называли его Хэнк.
Работая вместе с женой или с мужчинами, Генри окреп и раздался в плечах, научился успевать за другими и не выглядеть смешным. Но Речел замечала, что наедине с ней он оставался таким же замкнутым, как и раньше. Когда они сидели на кухне за столом, Генри казался Речел случайным гостем. Он ел механически, сосредоточив все внимание на альбомном листе и движениях карандаша. Речел привыкла к тому, что муж всегда имел под рукой альбом и карандаш. Он не оставлял любимого занятия даже во время работы – делал быстрые наброски, изображая то, чем занимался, и возвращался к делам. После ужина Генри закрывался в своей хижине.
Только в постели с женой он давал выход чувствам, страстно и яростно овладевая Речел, от чего она получала полное удовлетворение. Но как только начинало светать, Генри исчезал в своей студии и зажигал лампу, чтобы порисовать лишних полчаса.
Речел казалось, что муж находит гораздо большую радость в созерцании сотворенного им на бумаге или холсте, чем в той реальности, которая его окружала. Она спрашивала себя, почему ее обществу Генри предпочитает одиночество или даже мужскую компанию, и не находила ответа.
Конечно, Речел не могла не замечать, что ее друзья становятся и его друзьями, что все начинают уважать ее мужа. Она радовалась этому, ведь Генри имел так мало опыта и в общении, и в дружбе. Поэтому Речел не возражала, когда он приводил приятелей к ним в дом и угощал выпивкой.
Но ее не покидало ощущение, что в жизни мужа ей отведена слишком незначительная, ничтожная роль. Он делил с ней хлеб и кров, провел с ней немало дней и ночей, однако по-прежнему оставался чужаком. Его гнев и сарказм по отношению к ней давно исчезли, сменившись умиротворенностью и спокойствием, что казалось Речел проявлением безразличия.
Она продолжала скрывать от мужа, что Роза ее мать. Девушки Розы в течение месяца ухаживали за ней и затем покинули Промис, отправившись на северо-запад, чтобы найти работу в одном из поселков золотоискателей. Роза осталась жить в старой хижине, которую ей уступил один из жителей. Она в одиночку обрабатывала сад и огород рядом с домом.
Речел не решалась спросить у матери, останется ли она в Промисе насовсем. Но так или иначе, Роза никому не мешала. Она находила свое, особое удовольствие и в повседневной жизни, и в заботах о саде и огороде, и не нуждалась ни в ком, кто мог бы разделить с ней эти чувства. Речел непривычно было видеть Розу, в, одиночестве гуляющую по лугам или молча копающуюся в земле. Но ей становилось спокойнее при мысли о том, что мать рядом… и в безопасности. Теперь отпала необходимость полагаться на слухи и сплетни в стремлении хоть что-нибудь узнать о ней.
Дочь взяла себе за правило видеться с матерью несколько раз в неделю. Роза охотно принимала Речел у себя, хотя поначалу обе они опасались этих визитов. К счастью, Генри был столь поглощен самим собой и собственными переживаниями, что не слишком следил за тем, где бывала Речел.
В конце июня Речел почувствовала, что беременна. Она ощутила настоятельную потребность в обществе другой женщины и отправилась к Розе. Встретившись у огородных грядок, мать и дочь долго глядели друг на друга. Речел заметила, что кожа на лице и шее матери почти зажила, осталось лишь несколько шрамов, а на щеках даже выступил румянец. На голове снова стали расти волосы, но уже не вьющиеся, а прямые и редкие.
Речел отвела взгляд и тяжело вздохнула.
– Тебе, наверное, очень одиноко, раз ты так часто приходишь ко мне, – сказала Роза и снова принялась выдергивать сорняки и бросать в кучу.
– А тебе разве не одиноко? – спросила Речел.
– Я умею переносить одиночество. – Роза выпрямилась и сняла тонкие кожаные перчатки, в которых работала. – Я всегда и все делала для себя сама. Мать умерла, когда я была ребенком, а отец и братья почти не обращали на меня внимания, у них хватало своих забот. Кажется, я с самого рождения была одинокой и привыкла к такой жизни, как иные люди привыкают к тому, что они глухи или слепы.
Речел снова вздохнула. Глухи или слепы… Это очень похоже на одиночество. Существует только мир внутри тебя, а вокруг – тишина или темнота. Речел разглядывала огородные грядки, не зная, что ответить. Она никогда не слышала от матери жалоб или рассуждений о чувствах.
– В этом году много сорняков… – произнесла Речел и замолчала. Ей вдруг показалось неуместным и даже странным разговаривать сейчас с Розой о хозяйственных делах.
– Ты для этого и приехала сюда, девочка? Чтобы выдергивать сорняки?
– Нет. Я приехала, чтобы встать на ноги и вернуть тебе долг… деньги, что ты дала мне, когда я уезжала. – Речел достала кожаный мешочек, который вручила ей Роза в тот день, когда они хоронили Лидди. Семь лет Речел откладывала часть своего заработка в этот мешочек. – Феникс говорил, что ты почти ничего не привезла с собой…
Роза не обратила на деньги никакого внимания:
– У меня есть несколько старых платьев, которые никто не украдет.
– Все, что нужно, ты можешь купить в нашей лавке.
– Конечно, могу! – она улыбнулась дочери – в первый раз за время разговора. – Помнишь, как все думали, что я все трачу только на покупку платьев?
Речел кивнула, и Роза продолжала:
– Я не переставала удивляться, как умные люди могут одновременно быть дураками. Я ведь всегда носила один и тот же цвет. Десять платьев кажутся тридцатью, если все они одного цвета и если ты умеешь владеть иголкой. Черт побери, я так умела, что могла сшить приличное платье даже из изношенных простыней!..
Речел удивленно слушала мать. Она и не подозревала о том, что Роза умеет шить. Время от времени на кровати Речел появлялись аккуратно разложенные новые платья, но она считала, что эти наряды доставлены от портного или из лавки. Она верила в россказни о гардеробе Розы, о том, что мать была до смешного экстравагантна и крайне расточительна.
– Мои платья… ты их тоже сама шила? Поэтому запрещала брать поношенную одежду, которую дарили мне леди?
Роза пожала плечами:
– Я ненавидела себя, когда надевала обноски моих братьев.
– Ты хотела, чтобы у меня было то, чего не имела ты? – спросила Речел.
– Я хотела гордиться тобой.
Гордость. Гордость Розы. Гордость Генри. Ее собственная гордость, мешавшая ей просить мужа быть с ней более искренним. Речел устала от всего этого. Она снова указала на мешочек с деньгами:
– Это твое, Роза. Я брала у тебя взаймы и теперь отдаю.
– Можешь считать их своим наследством, Речел. Ты мне ничего не должна.
Не должна. Речел удивило, что ее мать поступает так же, как Генри, считавший, что если жена что-то делает для него, он становится ее должником и обязан рано или поздно отплатить той же монетой. Речел опустила мешочек в карман:
– Хорошо… пусть будет по-твоему. Роза перевела разговор на другую тему:
– Знаешь, мне когда-то очень нравилось жить в этой долине. Я уже не помню, сколько времени прошло с тех пор… – она покачала головой. – Я возвратилась в эти места и нисколько не жалею.
– Но как же ты бросила бизнес? – удивилась Речел.
– Я тогда была порядочной, Речел, – продолжала Роза, не обращая внимания на вопрос дочери. – Маленькая хорошенькая дочка фермера, которая любила возиться в огороде…
Речел вспомнила горшки с цветами на окнах борделя. Вспомнила, что там во дворе тоже был огород, за которым Роза ухаживала. А весь выращенный урожай отправлялся на кухню.
– …Здесь теперь твой город, твоя земля, – говорила Роза. – В долине достаточно места. Следующей весной я уеду, найду себе пристанище у реки.
– У нас тоже достаточно места, – возразила Речел.
– Но я не могу остаться! Ведь здесь живет твой муж – или кем ты его там считаешь?
Речел не ответила. Мать и раньше частенько иронизировала по поводу ее планов и мечтаний о будущем. Речел была не в силах придумать причину, из-за которой Роза могла бы остаться в Промисе, и еще не решила, хочет ли она сама, чтобы Роза осталась.
– Ты не первая женщина, которой приходится выбирать между родителями и любимым человеком, – сказала Роза. – Но в твоем случае выбрать нетрудно. Ты считаешь, что тебе нужно быть рядом с мужем, и мы обе знаем, что я такого внимания не заслуживаю.
– Ты так говоришь, словно сама когда-то делала подобный выбор, – возразила Речел. Она понимала, что в словах матери есть изрядная доля правды, хотя не знала, можно ли назвать любовью то, что она испытывала к Генри.
– Я хотела многому научить тебя, Речел…
– И тебе это удалось.
– Но я не научила тебя быть эгоистичной. Тогда тебе было бы легко сделать какой угодно выбор.
– А если потом будет мучить совесть?
– Если бы ты была эгоистичной, то помнила бы не о совести, а о выгодах, которые приобрела.
Роза повернулась и направилась к хижине. Они никогда раньше не разговаривали так долго, но Речел казалось, что и эта беседа еще не окончена. Так и произошло. Роза остановилась и позвала:
– Речел!
Та подошла к матери и увидела в ее глазах суровость, а на губах – презрительную усмешку. Точно так же на Речел смотрел Генри, когда боялся обнаружить перед ней свои слабости.
– Да, я тоже делала подобный выбор: остаться с тобой или уехать с мужчиной, которого, как мне казалось, я любила. Была одна семья, которая хотела тебя забрать. Я бы с радостью отдала тебя, если бы не боялась укоров совести и была хоть чуточку эгоистичной.
В этих словах для Речел было столько нового и неизвестного, что она испытала настоящее смятение чувств. Ей хотелось о многом расспросить мать, но в голову пришел только один вопрос:
– Кто был этот человек? Мой отец?
– Да – если ты хочешь так его называть. Он служил в армии северян и дезертировал, когда его полк пытался захватить Колорадо. Оказался в наших местах, встретился со мной и хотел, чтобы мы уехали в Денвер-Сити.
– Понятно… Он хотел, чтобы ты бросила меня. Но тебе не хватило эгоизма. А теперь ты жалеешь об этом, так как, наверное, думаешь, что моя жизнь все равно не удалась.
Роза ничего не сказала, только глаза ее заблестели – от слез или от гнева? Речел показалась нереальной даже сама мысль о том, что у нее где-то есть отец. Она почему-то не испытывала к этому человеку ни любви, ни ненависти. Его просто не существовало. Когда-то Речел очень хотелось узнать правду о своем отце, но теперь ей было все равно. Она привыкла жить своей жизнью, и даже если бы Роза призналась, что никогда ее не любила, для Речел это не явилось бы сильным душевным потрясением.
– Но почему, Роза?.. – пробормотала Речел.
– Почему я осталась с тобой? Потому что мне хотелось того же, что и тебе: не отказаться в этом мире одинокой, чувствовать, что ты кому-то необходима. Или ты спрашиваешь, почему я вдруг все рассказала? Потому что сейчас больше, чем когда-либо, тебе нужно знать правду.
– Нет, Роза, мне почему-то теперь все безразлично. Ты могла бы рассказать и раньше. Я хотела знать эту правду каждый раз, когда играла во дворе дома и ты звала меня – но только для того, чтобы отправить на чердак. Я хотела ее знать, когда ты дала мне эти деньги… – Речел похлопала ладонью по карману. – Но ты даже не попрощалась со мной по-человечески. Затем, в какой-то миг, я поняла, что, кроме матери, мне нужен кто-то другой…
– Ты просто поняла, что нужно полагаться только на себя, – ответила Роза, – верить только себе. Ты научилась быть сильной. – В ее голосе звучала гордость. – Когда-то я говорила тебе, что нужно бороться только за себя, а не за кого-нибудь другого. Именно поэтому я собираюсь уехать и думаю, что так будет лучше для тебя. Пока я здесь, ты очень рискуешь: твой англичанин может узнать правду обо мне.
– Я это понимаю. И уже говорила тебе и скажу снова, что ты можешь остаться насовсем.
Роза фыркнула:
– Ничего ты не понимаешь! Если я останусь, ты будешь бороться за меня со своим мужем и, скорее всего, проиграешь. Если же я уеду, ты будешь бороться только за себя и, вероятно, выиграешь свой приз… или кем ты там считаешь этого мужчину.
Речел отступила назад. Казалось, в словах матери есть какая-то лишь ей ведомая логика, но в целом они лишены смысла и больше похожи на бред. Она твердо и решительно отрезала:
– Ты остаешься, Роза! Я хочу, чтобы ты осталась – ради меня.
Речел повернулась и зашагала прочь. Ей хотелось броситься бежать, но она знала, что все равно не скроется ни от Розы, ни от Генри, ни от самой себя. Речел не могла избавиться от мысли, что, как и мать, она зачала дитя в похотливой страсти, а не в любви, и мужчина ее сердца тоже дал ей понять, что не собирается воспитывать этого ребенка и покинет ее так же, как ее отец когда-то покинул Розу.
* * *
Когда Речел вошла в дом, Она вся дрожала, и ничто не могло унять этой дрожи. Слабость и головокружение напоминали о том, что она давно ничего не ела. Речел решила поменьше думать о разговоре с матерью и сосредоточиться на стряпне. Она вспомнила, что Генри все еще копается в огороде и наверняка проклинает жену за то, что она превратила его в «вонючего фермера». Но если Генри тоже проголодался, он будет доволен, когда жена принесет корзину с едой.
Он сидел на коленях, положив ладони на бедра, и смотрел на грядку. Рядом на земле лежал альбом для рисования, и ветер лениво перелистывал страницы. Речел осторожно подошла к мужу и остановилась рядом.
– Что это такое? – почти шепотом спросил Генри.
Речел увидела, что бобы дали первые всходы. В этом году их посеяли поздно, но они, по-видимому, обещали поспеть к сроку.
– Бобы, – просто ответила она.
– Их посадил я?
– Да.
– Это еда…
– Да.
– Они растут…
Его голос звучал благоговейно. Речел неожиданно вспомнила, как впервые посадила в землю семена и затем каждый день следила за всходами. Но тогда она была ребенком, и ей все казалось необыкновенным – даже выращивание овощей. Ей хотелось заниматься чем-нибудь важным или полезным. Речел тянула за рукав Грэйс, чтобы та посмотрела на ее всходы. И Грэйс одобрительно гладила ее по голове.
Генри тоже напоминал ребенка, когда, не отрываясь, разглядывал росток, трогал его пальцем. Речел инстинктивно положила ладонь на голову мужа и несколько раз провела по его волосам. Генри повернулся к Речел. Она опустилась на колени рядом с ним и погладила пальцем тонкий стебелек.
– В пять лет я впервые посадила в землю семена. И когда появились всходы, всем рассказывала, что «родила» кабачки.
Генри усмехнулся:
– Значит, я «родил» бобы? Но я, в отличие от вас, не стану хвалиться своим достижением.
Речел увидела на его губах искреннюю улыбку, совсем не похожую на привычную, полную иронии. Этот внутренний свет чудесным образом изменил его лицо. Оно как будто ожило, освободилось от напряжения, от темных тайных мыслей. Речел с восхищением и нежностью смотрела на мужа – даже на его одежду, запачканную землей.
В эту минуту, она, наверное, действительно любила Генри – за его непосредственность, с которой он относился к животным и детям, за самолюбие, заставлявшее его усердно трудиться, за прямоту, скрывавшуюся за сарказмом и презрением. Она любила в нем ребенка, который не знал, что такое детство, и поэтому зачерствел душой – Речел очень хорошо понимала, что это такое.
Она улыбнулась ему в ответ и почувствовала приятную дрожь, когда Генри дотронулся пальцем до ее губ.
– Что у тебя в корзине? – спросил он, не отрывая глаз от ее лица.
– Ужин. Сегодня я задержалась.
Генри опустил руку и устало произнес:
– Снова ходила к этой шлюхе…
В его голосе не было особой неприязни, и Речел решительно объявила:
– Она остается жить в нашем городе.
– Слава Богу, что не в нашем доме!
– Она никому здесь не мешает, – добавила Речел и, не встретив дальнейших возражений, начала раскладывать еду на траве рядом с грядкой. Она положила на две тарелки заранее приготовленные сэндвичи с холодной говядиной, рядом поставила кувшин с молоком. Генри лег на бок возле своей тарелки, согнув ногу в колене и оперся локтем о землю.
– Вы будете ужинать вместе со мной? – спросил он.
– Да, на сегодня работа закончилась, – произнесла Речел, радуясь, что они сменили тему разговора.
– Ваша работа никогда не закончится. – Генри откусил кусок сэндвича. – За вами очень трудно угнаться.
– Зачем вам это нужно?
– Для собственного удовольствия.
Генри говорил дружелюбно и без тени иронии. Речел надеялась, что в таком же духе они будут беседовать и дальше.
– Может, вам было бы легче успевать за мной, если бы вы не проводили столько времени в своей хижине…
– Боитесь, что я там окончательно замурую себя?
– Вряд ли вы чувствуете себя замурованным. Для занятий живописью у вас есть краски, холсты… и, наконец, стены.
Генри пристально посмотрел на жену:
– Вы слишком многое замечаете, Речел.
Она пожала плечами:
– Только очевидное.
– И что вы мне предлагаете?
– Перенести мастерскую в наш дом. Там гораздо светлее. Я содрала старые обои и побелила стены в свободной комнате.
Он лег на спину и уставился в небо:
– Вы подумали обо всем…
– Я знаю только, что в этой хижине вам рисовать неудобно.
Генри перевел взгляд на жену:
– Спасибо, Речел! Впрочем, я никогда не смогу отблагодарить вас за вашу заботу и ваше терпение.
Речел продолжала есть сэндвич и запивать его молоком. Слова мужа настолько ободрили ее, что она решилась доверить ему свою тайну:
– Теперь вам вовсе не обязательно ходить в мою спальню, потому что у меня будет ребенок.
– Вот как? – Генри перестал улыбаться и задал Речел вопрос, которого она меньше всего ожидала: – Надеюсь, в моей новой комнате есть кровать?
– Нет.
– Как же вы об этом забыли? На вас это не похоже!
Генри встал и посмотрел на жену сверху вниз. Она глубоко вздохнула:
– В доме есть две спальни – моя и ваша, если вас это интересует. Можете спать, где хотите.
– Речел, – нетерпеливо произнес Генри, – вы только что сказали, что теперь мне можно не приходить в вашу спальню. Почему же вы раньше заставляли меня это делать?
– Я никогда вас не заставляла. И впредь не собираюсь.
Генри нагнулся, взял жену за запястья и поднял с земли.
– Вы заставляли меня, мэм, всем своим поведением, – проговорил он, глядя ей в глаза. – Просто приковали к себе своей молодостью и красотой, наконец, своей честностью, черт побери! А теперь заявляете, что мне больше не нужно приходить в вашу спальню…
Жар соблазна, волнение и страх одновременно охватили Речел. Ее поразила сама мысль о том, что она стала для Генри чем-то большим, чем жена, брак с которой скреплен лишь формальным договором и обязательными брачными клятвами. Ей хотелось обнять мужа и вырвать из той адской тьмы, которая окутала его. Хотелось слышать его смех, видеть его влюбленным и счастливым. Речел положила руки на плечи Генри и посмотрела ему в глаза:
– Я прошу тебя приходить в мою спальню. А уж ты волен делать все, что захочешь.
– Ты не очень-то жаждешь дать мне эту свободу?
– Не очень…
Генри наклонился и коснулся губами ее щеки.
– Ты готова?
– Да.
– Хорошо.
Речел почувствовала, как закружилась голова, когда Генри взял ее на руки и понес к дому, позабыв об оставленных на траве кувшине, тарелках и пустой корзине.
– Генри… перестань… остановись!
Она изловчилась и ударила мужа кулаком между ног.
– Хэнк! Остановись… пожалуйста…
– Речел, черт побери! – взревел он, согнувшись от боли. – Ты так кастрируешь меня!
– Отпусти!
Генри остановился и осторожно положил Речел на траву.
– Не называй меня Хэнк, – произнес он.
– Я назову тебя еще хуже, если будешь так груб со мной!
– Ты же говорила, что готова…
– Да, но я ношу ребенка, – она указала на свой живот. – Что мы ему скажем, если он родится кривобоким? Что его отец был слишком нетерпелив? Или что он таскал свою жену, как перетаскивают бревна?
Генри неожиданно расхохотался – звучно и раскатисто. Речел замолчала, слушая его смех. Она снова почувствовала головокружение, когда муж бережно взял ее на руки и понес в дом. Он ногой открыл заднюю двери и через кухню вошел вместе с Речел в ее спальню. На этот раз она не сопротивлялась. Казалось, что тело ее растаяло, став текучим и зыбким, как вода…
– Ты рад, что у нас будет ребенок? – произнесла она.
– Я еще не думал об этом, Речел.
– Тогда что ты делаешь? Зачем?
– Я уже исполнил свой долг перед тобой, Люком и родом Эшфордов. Теперь я свободен и требую то, что мне причитается. Я здесь, потому что сам этого хочу.
Посадив жену на кровать, он нетерпеливо расстегнул ее платье и снял его через голову. Речел не могла пошевелиться, не смела произнести ни слова, когда Генри стащил с нее оставшуюся одежду и принялся за свою.
Когда все было сброшено на пол, Генри ласково, но настойчиво заставил ее лечь на спину. Речел нырнула под покрывало и посмотрела мужу в глаза. В полумраке они казались черными с чуть заметной синевой. Но теперь она не боялась ни этих глаз, ни самого Генри.
Сердце ее бешено застучало, когда муж тоже забрался под покрывало, крепко обнял ее и тяжело задышал, ощутив тепло и мягкость ее груди. Его рука скользнула по талии Речел к бедру.
Она почувствовала, как его пульсирующая твердая плоть коснулась ее живота, а потом оказалась у нее между ног. Речел застонала, но Генри поймал ее рот своими губами и стал целовать.
Мужские пальцы легли на мягкие выпуклости грудей и начали ласкать их. Речел взяла руки Генри в свои, провела его ладонями по своей груди, заставив коснуться затвердевших сосков, и Генри снова услышал ее стон. Он прервал поцелуй, опустил голову, захватил губами один из сосков и начал жадно сосать, а другой сжал двумя пальцами и несколько раз покрутил.
Речел поняла, что больше не может вынести напряжения, сковавшего ее тело, не в силах сдерживать страсть, требовавшую утоления. Она выгнулась ему навстречу и почувствовала, как он сильно и глубоко вошел в нее, а его руки скользнули вниз, на ее бедра.
Речел казалось, что Генри постепенно сводит ее с ума. Он так медленно опускался, поднимался и снова опускался, каждый раз делая длинные паузы, что она думала, будто муж просто дразнит ее. Но Генри по капле пил и смаковал свое наслаждение, стремясь продлить это состояние до бесконечности.
Наконец, его бедра стали двигаться быстрее. Он прерывисто задышал и теперь смотрел прямо в глаза Речел. Она запрокинула голову, и в ее зрачках сверкнуло яростное, неутолимое желание. Теперь Генри старался проникнуть в нее как можно глубже, чтобы не только сполна насытить собственную страсть, но и утолить телесную жажду Речел, доставить ей как можно больше удовольствия.
Речел ощущала, как мужская плоть снова и снова наполняет ее горящее лоно и достигает сердцевины всего ее существа. Еще никогда она не была столь полна жизненных сил и свободна в своих желаниях, столь уверена в себе. Их тела двигались в одном ритме. Ее ногти впились в его плечи, а губы осыпали поцелуями лицо мужа.
Когда Генри осторожно перекатился на спину, Речел не сомневалась, что муж сейчас покинет ее спальню, как его плоть только что покинула ее тело. Она останется одна лежать в своей кровати, окруженная пустыми мечтами и запахом недавней страсти.
Он сел на край кровати, и Речел поняла, что ее худшие опасения подтверждаются. Чтобы не видеть, как муж соберет одежду и уйдет, она отвернулась к стене. Ей хотелось крикнуть, чтобы он остался. Но вместо этого она закрыла глаза и постаралась ни о чем не думать…
Проснувшись на следующее утро, Речел ощутила на спине мерное, ровное дыхание и тепло, исходившее от мужского тела. Она не стала поворачиваться, боясь разбудить Генри.
Впервые с тех пор, как Речел дала брачные клятвы, она по-настоящему почувствовала себя женой.
