Глава 36
Он очутился в дверях, едва представляя, что ожидать от молчаливого уважаемого собрания: инквизиции, трибунала. То, что он увидел, более походило на строгий совет без председателя. Они сидели на скамьях в большой холодной комнате и не голосовали. Любой приглашался высказываться, тяжелые шаги и шарканье эхом отдавались от пола и крыши, когда присутствовавшие вставали один за другим, чтобы сказать о своих чувствах. Затем, наконец, кто-нибудь делал заявление. Это вызывало общее одобрение, и его записывали в протокол.
Кристиан не сел, а остановился у дверей. Группа мужчин на приподнятом помосте у задней стены комнаты вопросительно посмотрела на него, когда он вошел, никто не сдвинулся с места, чтобы выставить его, но один из них продолжал смотреть тяжелым взглядом. Жерво узнал главу той суровой группы, которая приходила к нему домой. Кристиан оглянулся, не двигаясь.
Присутствовала только одна женщина. Она одиноко сидела на одной из передних скамей прямо внизу помоста и смотрела вперед — белая шляпа и платок на черном — неизвестная. Наконец, в доме Собрания наступило затишье, слышен был только скрип пера секретаря, заканчивавшего последнюю запись.
— Архимедия Тиммс присутствует? — спросил тихий голос.
Когда она поднялась, Кристиан почувствовал, что ему не хватает дыхания. Он не мог видеть ее лица, но она дрожала. Даже оттуда, где он стоял, это было видно.
Мэдди стояла, опустив голову.
— Архимедия Тиммс, — сказал нараспев один из мужчин, — ты вызвана сюда по вопросу твоего брака, заключенного священнослужителем с одним мирянином, и некоторых других ошибок. Друзья просили тебя разъяснить правду, написав письмо с осуждением своих поступков.
Послышался шумок одобрения.
— Я прошу тебя сейчас прочесть его, — сказал кто-то со скамьи.
Кристиан схватился за дверной косяк и сильно сжал его.
Все еще с опущенной головой Мэдди достала бумагу и начала читать. Голос ее, дрожащий и тихий, был плохо различим, но звук его был таким родным и нежным, что Кристиану стало больно.
— Друзья, — громко и недовольно сказал какой-то мужчина, — пусть она повернется к нам и говорит яснее.
Мэдди замерла на мгновение. Затем повернулась к собравшимся.
— У меня нет сомнений, — сказала она подавленно и потом, как будто решившись искренне посмотреть им в лицо, подняла глаза.
Через головы Собрания их взгляды мгновенно встретились.
Ее губы шевелились, но Мэдди не могла ничего сказать. Свет из высокого круглого окна падал на нее — бледное бескровное безмолвие.
Жерво смотрел на нее вызывающе.
Казалось, Мэдди не понимала, что происходит. Ее глаза ускользнули от него. Она стала суетливо оглядываться по сторонам, как будто не могла вспомнить, что собиралась делать.
— Архимедия, — сказал большой мужчина с низким голосом. — Ты должна продолжать.
Письмо в ее опущенной слабой руке белело на черной юбке. Она приподняла его, и бумага вздрогнула как сломанное крыло птицы.
— У меня нет сомнений, — дрожащим голосом продолжала она. Затем Мэдди остановилась, явно собираясь с духом. — У меня нет сомнений, что это для меня правильно — страдать… и я… довольна, что это так будет….
Мэдди подняла голову, и голос ее стал отчетливее.
— Для меня ужасно, что я, находясь среди Друзей, не была одной из них. Если бы я была такой же, то я никогда не сделала бы этого. Если бы я посоветовалась с Господом или Друзьями, я бы так не поступила.
Она облизала губы.
Голос Мэдди зазвучал по-новому, выше.
— Когда я была в церкви, перед лжесвященником, я там сказала, что получила бремя от Господа любить его, и я назвала его мужем, но это не было правдой. И когда я была там, я сказала, что я его жена. И это тоже не было правдой.
Теперь Мэдди смотрела в дальний угол комнаты, далеко, не глядя в бумажку, не глядя на него. Слезы текли у нее по щекам.
— Я знала, что когда я совершила это, то сделала страшную вещь, — продолжала она. — Я обязана отречься от своего поступка. Я сказала ему об этом, но у меня не было мужества действовать. Божье наказание было сильным, но мои желания были сильнее. Я…
Мэдди остановилась. Она открыто плакала, стоя перед всеми. Одинокая фигурка с бумажками медленно распадавшимися в ее беспокойно движущихся руках.
Мэдди крепко сжала губы, и взгляд ее блуждал от потолка к полу и всюду, но не останавливался ни на ком, кто смотрел на нее.
— Я пришла, — сказала она тихим голосом, — в его дом и жила в нем распутной женщиной…
Кристиан издал страшный звук и шагнул вперед, но она не остановилась.
— В роскоши, эгоистичных мирских удовольствиях, удобствах. И даже, когда я узнала, что вышла замуж не по Правде и ступила в грех прелюбодеяния и плотских наслаждений, даже тогда все еще мои желания были сильнее. Я не могла и не хотела исполнять евангельский закон, но падала все дальше в сети врага и возвратилась. Когда я захотела освободиться, я ушла к своему отцу.
Кристиан замотал головой. Он смотрел на Мэдди, пытаясь заставить ее взглянуть на него.
— Я часто говорила своему сердцу, что люблю его, и это должно быть Правдой. Но это была иллюзия воображения и искушение Сатаны, а не благословенное влияние Святого Духа, безжалостно произнесла она, тем же высоким дрожащим голосом. — И я знаю, что это так и есть, потому что у меня было чувство, что я делала не то, что должно. И когда я после всего этого увидела Друзей, то мне было стыдно смотреть на них. — Она стояла, а слезы текли по ее щекам. — И мне жаль. Я не достойна Друзей. Я действительно отреклась от этого. Я прошу Друзей не бросать меня, потому что я отвернулась от него. Она прикрыла глаза. Пустой взгляд в ничто. — Я глубоко чувствую слабость моей натуры. — Она опустила голову. — И я хочу теперь погрузиться в Свет и жить по Правде.
— Правда! — воскликнул Кристиан и слово громко прозвучало в тишине.
Наконец-то Кристиан заставил ее взглянуть на него, ее и всех остальных. Он стоял прямо перед дверью, неуместный, неподходяще одетый, разгневанный и униженный. Только Мэдди была таким же человеком, как он, среди этих лиц.
— Правда! — закричал он, в упор глядя на нее — безумное эхо его самого. Единственное слово, которое он мог сказать. Его голос поплыл в пустоте большой комнаты.
Над галереей поднялся человек с низким голосом.
— Друг, — сказал он Кристиану, — мы чувствуем нежное сострадание к тебе, но мы должны сообщить, что ты находишься вне Божественной Жизни. Ты незваный гость на этом собрании.
Другой квакер поддержал выступившего. Это был Ричард Гиль.
— Мы хотим, чтобы ты ушел.
Кристиан дико засмеялся. Он вышел в центральный проход и выхватил листки из рук Мэдди.
— Кто писал это?
Он держал ее бумаги перед собой.
Мэдди посмотрела на него так, как будто он был галлюцинацией, как будто он говорил на языке сумасшедших, который она не могла понять. Выражение ее лица привело Кристиана в бешенство. Пустое, испуганное страдание. Тупая слабость. Это не ты, не Мэдди-девочка. Ложь. Ложь. Ложь.
Он свирепо посмотрел назад, держа смятые листки в руке, чувствуя, что вокруг квакеры, и видя перед собой ее, стоящую среди них и ведущую лживые набожные речи. Неправда! Кристиан должен был сказать ей это. Он пытался сказать ей, но бился о стену — барьеры, чехлы и цепи. Слова задыхались, прежде чем вырваться из его гортани, слова, заключенные в тюрьму его мозга.
Это случилось. Он все потерял. Он знал, что это исчезнет, когда он больше всего в нем нуждался. Они уставились на него. Он был клоуном, сморщенным, съежившимся, он не мог судить о приговоре сумасшедших квакеров.
Однако в бешеной ярости Кристиан почувствовал почву под ногами. Он стоял там, разгневанный позором и дикостью, дыша как зверь, несчастный сумасшедший.
Квакеры! Квакеры! Набожный Ричард Гиль!
— Лучше! — Слово ударило, выкрикнулось. Он простер руки. — Смотрите! На меня! Скажите, грешник? — Его голос бился о стены комнаты, когда он указал на Гиля. — Думаете он… лучше? — Он усмехнулся Мулу. — Думаешь ты… такой святой… достоин… моей жены? — Повернувшись, Кристиан протянул листки важному мужчине на галерее… Кто написал это? Вы? — Он размахивал им перед трезвыми лицами. Или вы? Не она. Не она… сказать, что я — враг. — Кристиан затряс головой, у него вырвался невероятный стон. — Мэдди… прелюбодеяние. — Он не знал, плакать или смеяться. — Я называл ее… любовь ради тебя. Перед Богом… любовь… честь… моя жена… лелеять все дни. Я говорил это. Это все еще правда. Мэдди. Еще правда… во мне и всегда.
Мэдди смотрела на него, стоя прямо и неподвижно. Слезы катились по ее лицу.
— Супруга! — закричал он на нее, на пустую плачущую ее оболочку. — Бог… бремя… любовь! Нет закона, кроме любви! Герцогиня!
Ее губы зашевелились.
— Думаешь… нет? — спрашивал он. — Думаешь, ты смиренный кроткий маленький квакер? — Его дерзкий смех эхом отозвался в балках потолка. — Упрямая… своевольная… гордая самоуверенная лгунья! Хотела бы делать реверансы королю, черт побери! Гулять в келье сумасшедшего — выше голову… нет страха!.. Я мог бы убить тебя, Мэдди. Сто раз убить тебя.
— Это было откровение, — прошептала она.
— Это была… ты, — сказал он. — Герцогиня. Ты… вывела меня оттуда. Ты вышла замуж… за герцога. Ты сказала… не пудрить лакеев. — Он показал на пол. — Скажи мне сейчас, — стань на колени, и я сделаю это. Подарок Дьявола. — Он криво усмехнулся. — Не жемчуга, цветы… мантии. Что-то нечистое в правде. Я дал тебе… эгоистичною, надменного… бастарда… такой я есть. И все, что я могу делать. Я дал тебе… дочь… потому что я сохраню ее. Потому что я погубил ее имя, чтобы получить удовольствие… Потому что только ты — только ты, герцогиня… понимаешь, почему я это сделал. Потому что только ты… можешь научить ее быть смелой… научить ее не бояться… презрению… к тому, что скажут. Только ты… можешь научить ее… стать такой, как ты, герцогиня. — Он раскрыл ладонь, и листки упали на пол. — В душе герцогиня!
Быстрым свирепым взглядом Жерво охватил сборище квакеров, повернулся и зашагал по проходу.
Он остановился у двери и оглянулся.
— Я буду ждать у входа… пять минут! — прорычал он. — Ты… придешь! Или никогда!
Напротив дома собраний в тени маленького церковного кладбища, где было лишь дерево и несколько старых могил, Кристиан облокотился на ограду. Его все еще трясло. Реакция наступила, как только он вышел на улицу, оскорбление и страх еще бились в его венах. Вокруг шла оживленная жизнь. Только маленькие кладбище и дом собраний стояли без жизни и движения, смотря друг на друга, как островки тишины посреди суматохи.
Жерво простоял гораздо дольше пяти минут. Он ждал с уменьшающейся надеждой целый час, затем два, зная, что надо уйти, зная, что бесполезно ставить дурацкие ультиматумы, наконец, зная, что как это ни глупо, но он хотел хоть мельком увидеть ее. Один взгляд.
Сжимая прутья ограды, он следил за движением, спешившим в деловом потоке. Прогромыхал фургон, обтянутый парусиной. Его тащили два быка, не торопясь, степенно продвигаясь вперед. Когда фургон проехал, Жерво увидел ее на ступенях молитвенного дома. Железные прутья с тупой болью впились в пальцы. Кристиан нахмурился, так как не мог разглядеть выражения ее лица под шляпкой. Ясно было лишь то, что Мэдди одна.
Казалось, она что-то искала, оглядывая улицу. Кристиан увидел, что она спустилась и направилась к нему.
Ноги его отказывались слушаться. Он только следил за Мэдди, но не мог двинуться или сказать что-нибудь, когда она остановилась у заграждения, пережидая грохот фургона. Она подхватила юбку и перешла улицу.
Жерво прижал ладони к зубчатым прутьям. Она стояла на тротуаре, их разделяла лишь железная ограда. Мэдди подняла лицо. На нем еще были следы слез, но не было печали.
В сумерках церковного кладбища белые поля ее шляпы, казалось, несли свет и делали ее сияющей.
Жерво почувствовал страшную неуверенность, он оторвался от ограды и прошел несколько шагов в глубину кладбища. Он не хотел услышать, что причина ее внутреннего света была связана с квакерским собранием.
— Ребенок. — Его голос — резкий, гулкий и чужой — прозвучал в маленьком кладбище. Кристиан посмотрел на нее, и губы его скривились, но не от смеха. — Это… то, что называется прелюбодеянием?
— Да, — сказала она, все еще стоя за оградой.
Жерво почувствовал потребность рассказать все о своей жизни, чтобы она не могла сказать, что он опять лжет. Он взглянул на стертую надпись на мраморной плите.
— Сазерленд… семья знает… она моя. Им не нравится, но они… возьмут ее. — Он пожал плечами. У нее есть родные. Ей никогда… не узнать. — Кристиан болезненно улыбнулся, глядя на могильный камень. — Я — безымянный благодетель.
Жерво не мог взглянуть на нее. Это было слишком тяжело. Его позор. Его ошибки. Его грехи.
— Ты позаботишься о ней?
— Моя дочь, — горько сказал он. — Моя незаконнорожденная дочь. Так же заклеймят ее… именем.
— Да, — сказала она. — Но ты позаботишься о ней?
Неожиданный холод сжал его душу. Лишайник на гробовой плите прорастал в буквы. Он закрыл глаза и засмеялся.
— …я просто подумал… ей будет холодно и они позаботятся. Оттуда, где он стоял, шум уличного движения доносился далеким эхом, как из другого мира. — Я не знал… это было так тяжело. — Он вытер ладонями глаза. — Мэдди!
Открыв с резким звуком щеколду ворот, Мэдди вошла и встала перед Кристианом, ясная и прямая. Прекрасный безжалостный ангел. Конечно, она сказала бы ему. Она не уклонилась бы, не ускользнула тихонько просто потому, чтобы не причинять ему боли.
— Они… ты остаешься квакером? — спросил он вяло. — Твою бумагу приняли?
— Она не была правдой, — просто ответила Мэдди. — И я пришла к тебе.
Все звуки отдалились от него.
— Ко мне, — повторил он в оцепенении. Она скривила губы.
— Ты мой муж, и я — твоя жена. Супруга. И нет закона, кроме любви, между нами. — Она тронула его за рукав, легко, как увещевает школьная учительница. — Я буду повторять эти слова каждое утро.
Он схватил ее за руку. Слова внутри у него бились, как птицы о стекло.
— Если ты примешь меня, — продолжала она в тишине. — Мое письмо. У нас нет другого богатства, кроме Господа, который говорит с нашими душами, и только он один может решить, каково должно быть наше служение. И когда, и где, и как его совершать. — Их пальцы переплелись. Она подняла ресницы. — Это было дольше пяти минут.
Кристиан все еще не мог прийти в себя, не мог ответить, стал на колени и прижался к ней лицом со стоном.
— Да! Да, и я люблю тебя, не веришь?
Он почувствовал, что ее пальцы гладят его волосы. Она опустилась, присев на мраморную плиту, и обхватила его лицо, руками. Их глаза оказались на одном уровне.
— Не Гиль? — с мучением спрашивал он. — Не… лучший мужчина?
Она смотрела на свои руки, гладившие его волосы. Когда она не ответила, он издал низкое, жалобное рычание и тихонько потряс ее.
— Ты еще не угадал? — улыбнулась Мэдди. — Боюсь, я хороша лишь для того, чтобы быть твоей герцогиней.
— Ты делаешь меня… лучше.
— О, я буду стараться. — Мэдди играла локоном на его виске. — Но ты — герцог, плохой, грешный человек, и я слишком люблю тебя, чтобы делать из тебя кого-то другого.
— Плохой грешный… идиот, — сказал он, скривившись.
— Нет, — произнесла она. — Звезда, на которую я могла бы только смотреть и восхищаться. Ты понял мою настоящую алчную натуру. Я рада, что ты сбит с ног, и я могу держать тебя в руках.
Жерво засмеялся, хрипло засмеялся.
— Звезда… из мишуры. — Он посмотрел вниз. — Я не достоин тебя, Мэдди, но слишком… грешный, чтобы отказаться от тебя.
— Там, — сказала она, — мы равны в себялюбивом пороке.
Он опять иронически засмеялся.
— Не совсем, не совсем, Мэдди-девочка. — Их пальцы соединились, и он почувствовал жгучее тепло в груди. После небольшого молчания она спросила:
— Как зовут твою дочь?
— Диана. — Он сглотнул, откашлявшись. — Диана Лесли Сазерленд. Ее семья крестила ее. — Он покачал головой. — Мэдди, ты понимаешь, как все будет? Они будут презирать ее. Осуждать ее. Тебя. Они… будут жестоки.
Она сделала презрительное движение пальцами.
— Я научу ее, как уберечься от мирских мелочей.
Он поднял голову.
— Ты сделаешь это?
— О, да, — спокойно уверила она его. Он напряженно засмеялся…
— Вверх дном, Мэдди. Ты перевернула… мою жизнь вверх дном.
Она опустила глаза. Ее пальцы опять нашли его руку.
— И ты со мной. Я боялась этого. Твои поцелуи могут сделать меня буйной и ревнивой. Я боюсь, что ты не сохранишь их для меня.
Кристиан посмотрел на ее розовые щечки, нижнюю губку, которую она покусывала, и увидел, что она серьезна. Он наклонился к ее губам.
— Мэдди, — прошептал он и прикоснулся к уголку ее рта…
Она сильно сжала его руки, повернула голову и встретила поцелуй с неожиданно жадным безрассудством, неопытно и пылко. Он притянул ее к себе, их тела слились. Он глубоко проник в ее рот и почувствовал ответное усердие и пылкость, в страсти такие же, как и в ее добродетелях.
Мэдди заставила его улыбнуться, что не просто сделать в середине очень эротического поцелуя. Ему пришлось оторваться от ее губ и наклонить лицо.
Мэдди выпрямилась.
— Ты смеешься надо мной! — Она пыталась освободить руки.
— Люблю тебя. — Он удержал их и, усмехнувшись, опять поцеловал ее. Он легко прикасался языком к нежной округлости ее подбородка и щеки. — Целуй ты. — Он нащупал галстук и развязал его, отбросив шляпу. — Моя любовь… — Кристиан сжал ладонями ее щеки. Моя сладкая жизнь. У меня три лошади — два тренера — выигрыш — холостая квартира — диванные подушки — кровать… поцелуи. Все мои поцелуи. Все… тебе одной.
