***
— Чш-ш-ш… Ты что кричишь? — кто-то ласково погладил его по лицу.
Какие прохладные, какие ласковые руки!
— Ну вот, то в ознобе трясся, думала — не отогрею, а теперь горишь весь…
И снова чья-то ладонь легла на лоб.
Мужчина, усилием воли принудил себя распахнуть глаза, сопротивляясь сну.
— Ты кто?
— Я? — девушка, которая склонилась над, ним выглядела обеспокоенной. — А ты?
Он облизал пересохшие губы. Вопрос-то непраздный. И впрямь — он кто?
— Я… я…
Она подсказала:
— Тамир.
И он согласился, кивнул — хорошее имя. Даже повторил его эхом:
— Тамир…
— А я… — синие глаза смотрели выжидающе.
— Ты… — он порылся в памяти: — Лесана.
— Верно, — девушка улыбнулась, отчего на щеках обозначились ямочки.
— Ты… острижена, — сказал мужчина.
— И ты тоже, — прохладная ладонь скользнула от его пылающего лба к затылку, убирая потные пряди. — Ты ничего не помнишь?
Он напрягся, пытаясь понять, о чем она говорит, но на месте воспоминаний зияла черная пустота.
— Не помню.
— И меня? И то, что случилось?
Он поднял руку. Она была тяжелая-тяжелая, непослушная, какая-то деревянная. Пальцы еле шевелились. Коснулся гладкой девичьей скулы и хрипло спросил:
— Я обещал жениться?
Она как-то испуганно улыбнулась и перехватила его ладонь.
— Тамир? Что с тобой?
И, правда, что с ним? И где он? И кто она? Почему ему так плохо? Почему он такой слабый? Как котенок. Девки любят беспомощных и жалких, ведь для женщин любовь замешана на сострадании. Какая еще любовь?
В отволоченное окно тянуло свежим прохладным ветром и запахом дождя. Снова непогода. Он перевел взгляд на девушку. В черной мужской рубахе и почему-то мужских штанах она казалась такой тоненькой… Вот наклонилась и осторожно приподняла его голову, устроив ее на сгибе руки. К пересушенным губам поднесла деревянную уточку с теплым сладким питьем. Липовый цвет с медом… Липовый цвет же кончился? Или нет?
Мужчина пил, тяжело глотая. Это малое усилие вытянуло из него остатки сил и, прижавшись лбом к мягкой девичьей груди, он закрыл глаза.
— Тамир, что с тобой?
— Устал… — это было последнее, что он запомнил — сладкая дремота обступила сознание, и оно провалилось в сон, словно в мягкую перину.
Лесана смотрела на спящего колдуна, кусая губы. Сутки он пролежал, съежившись, костенея от озноба. Всю ночь она отогревала его своим телом и к утру заледенела, словно без остатка отдала жизненную силу. Еле отогрелась горячим питьем да дедовым тулупом.
А Тамиру стало хуже. К полудню заполыхал в жару, заметался, взялся что-то бормотать, куда-то пытался идти, скреб пальцами лавку. Девушка пыталась напоить его малиной, но он давился и вертел головой. Лесана понемногу лечила обережника Даром, но не видела от того улучшений. Шли уже третьи сутки, а спутник все маялся в бреду — ни жив, ни мертв.
Впрочем, даже окажись Тамир в ясном разуме и добром здравии — уехать из веси все равно было бы невозможно. Дожди лили, не переставая и сердце, уставшее от безрадостной погоды, промозглости, набрякших туч и желтеющих деревьев, ныло от тоски и недобрых ожиданий. Да еще пленник этот! Всю душу вымотал.
Лесана таскала ему еду в одной и той же старой миске. Мать проклятую посудину даже в дом не заносила, оставляла на крыльце, словно собачью, да еще говорила, что опосля и вовсе разобьет, а черепки закопает в лесу. Та же безрадостная участь ждала и старую треснувшую ложку.
Один лишь Руська не боялся оборотня и старался, тайком от родителей, увязаться за Лесаной. Все хоробрствовал, подглядывал за полонянином, пока однажды не надоел ему. Лют забирал у обережницы скромный ужин — пшеничную кашу с салом и вдруг резко повернулся к мальчишке и отрывисто рыкнул. И так по-звериному получилось это у человека, что Русай бесславно заорал и метнулся прочь. Да вот только ноги заплелись, и вытянулся мальчонок в скользкой грязи во весь рост.
Пленник беззлобно рассмеялся, а Лесана, не сдержав досады, отвесила ему тяжелую оплеуху. Миска опрокинулась на пол, каша просыпалась. Волколак снова зарычал, показывая белые ровные зубы.
— Что? — обережница склонилась над ним, напряженная, готовая к схватке.
Волколак хмыкнул:
— Тошно тебе? Да? — он протянул ей пустую посудину. — Я, может, и не человек, но и не скотина — детворе меня показывать. Еще раз щенка своего приведешь, руку ему откушу.
Девушка посмотрела на него и ответила:
— Еще раз зарычишь на него — все зубы выбью. Кусать будет нечем. Ишь, какой гордый выискался. Жри теперь с полу.
И ушла, злая на него, будто он был достоин ее досады.
На следующий день, когда пришла — просыпанная каша все так же сохла на полу, а пленник лежал в углу. Он не повернулся, когда она вошла. Не потянулся к еде. А когда она вернулась к вечеру за посудиной, похлебка в ней была нетронута. Так же повторилось и на следующий день.
Скрипя зубами, Лесана подошла к пленнику и легонько пнула его, лежащего, словно мертвого:
— Вздумал никак голодом умориться?
Он молчал.
— Эй.
Она не наклонялась, а руку положила на рукоять ножа. С этого станется, притвориться, а потом броситься.
— Лют…
— Надо ж, запомнила, как звать, — хмыкнул он.
— Садись и ешь. Я до Цитадели тебя на телеге не повезу. Много чести. Сам побежишь.
Волк не повернулся.
— Эй, — у Лесаны начало кончаться терпение.
— Уйди… и миску свою забирай. Не хочу я есть.
— Ах, не хочешь, — усмехнулась обережница. — Не хочешь, но будешь. Я, гляжу, ты затосковал. Видать, решил, что лучше сгинуть, чем в крепость тащиться? Только выбора у тебя нет. Последний раз предлагаю. Или добром жри, или силой заставлю.
Он, наконец, повернулся. И усмехнулся с издевкой:
— Силой? Хотел бы я поглядеть.
— Гляди, — она выдернула из-за пояса нож и полоснула себя по ладони.
Оборотень подобрался. Глаза вспыхнули пронзительной зеленью. Ноздри затрепетали. Человеческое слетало с него, будто подхваченное порывом ветра. Наузы не давали перекинуться, но в людском теле отозвался зверь. Он глухо ворчал, собираясь броситься. И бросился бы, но Сила обережницы пригвоздила к полу. Хищник рычал, дрожал от напряжения, готовый в неистовом прыжке порвать сухожилия, но… не мог сняться с места.
Девушка протянула руку к стоящей на полу миске со вчерашними щами, и густая кровь закапала в еду.
На миг Лесана слегка ослабила хватку, перестала вдавливать Люта в пол клети Даром. Ух, как он бросился! К мучительнице своей, конечно, приблизиться не смог. Поэтому кинулся к плошке с едой, жадно заглатывая, давясь и кашляя.
Обережница смотрела с брезгливым отвращением, а потом, когда он оторвался от глиняной миски и медленно поднял на девушку глаза, полные стыда и унижения, сказала:
— Ты будешь есть, волк. Если не хочешь, чтобы я снова сделала то же самое.
В его глазах грела ненависть. Он вытер лицо рукавом и вдруг… рассмеялся.
— Эх, и противная ты девка. Ладно. Буду есть.
Лесана ожидала чего угодно, но не этого беззлобного смеха.
— Что вылупилась? Урок я усвоил. Лучше слушаться.
— Тогда зачем…
Он пожал плечами:
— Скучно. Но… давай договоримся. Не води его на меня смотреть. А я не стану кидаться. Я не нарушу свое слово. А ты свое. И нам обоим будет хорошо.
— Поглядим.
— Поглядим, — он сладко потянулся и снова улегся, закрывая глаза.
Тьфу, зверина дикая!
Но надо отдать должное — слово данное не нарушил. И, когда Тамир несколько суток спустя, все же пришел в себя, Лют сидел — тише воды, ниже травы. Видать и впрямь не понравилось унижаться перед девкой. С его-то гордыней.
Колдун очнулся под утро, когда Лесана прикорнула на соседней лавке, умаявшись обтирать его водой с уксусом.
— Лесана…
Она проснулась мгновенно. Села и громким шепотом спросила:
— Что? Попить?
— Нет, — он попытался подняться, но не совладал. — Я спал?
— Спал. В горячке метался…
— Ничего не помню. Голова трещит…
— Трещит у него… — девушка подошла, села рядом и положила ладонь ему на лоб. — Ну, уже не пылаешь.
Обережник замер, глядя на нее в полумраке.
— Что? Чего ты так смотришь?
Он прикрыл глаза. Смутные воспоминания всколыхнулись в душе: отяжелевшие руки, девушка, смотрящая на него с тревогой и жалостью. Он пытается вспомнить ее имя и свое. Свое кажется незнакомым, чужим. Он и сам себе кажется чужим. Что это было такое? И вдруг воспоминания, словно потеснились, пропуская другие, чужие, далекие…
— Лесана, нам ехать надо… — Тамир зашарил в темноте руками.
— Какое "ехать"? Спи! Только-только ожил. Да и не поедешь никуда. Дождь, вон, который день. Уймись.
— Дождь?
— Да. А у нас еще Лют. Увязнет по брюхо, как его тащить?
— Какой еще Лют? — не понял колдун.
— Да волколак. В клети сидит. Другой раз покажу. Спи.
Тамир послушно закрыл глаза, про себя думая о том, что сознание его, словно раздвоилось и теперь жили в нем одни воспоминания особняком от других. А еще все тело ныло, будто избитое палками. И спать не хотелось.
На примятом сеннике он проворочался до утра. Хотелось встать, выйти из избы, вдохнуть сырого свежего воздуха, собраться с мыслями. Но голова кружилась от слабости.
Подняться на ноги, опираясь о плечи Лесаны, колдун худо-бедно смог только на следующий день.
