***
Распутица нынешней осенью выдалась ранняя. Урожайник исходился дождями, будто оплакивал горькую человеческую долю — сгибших летом людей. Дороги раскисли. Даже в Старграде, где улицы были мощены деревянными плашками, и то из домов не казали носу без нужды. Фебр почти не ездил по требам — лесные дороги оказались таковы, что лошадь проваливалась в грязь едва не по стремена…
Посему отправить Клену в Цитадель к отцу у ратоборцев не получилось — пока стояла сухая погода, торговые поезда, как назло, не шли в ту сторону, а потом из-за дождей не стало вовсе никаких обозов.
Девушка втайне радовалась отсрочке. Обережники сидели дома и если ходили куда, то только внутри городских стен, а Фебру и вовсе не случалось, он спал и ел, ел и спал. Клёне отчего-то это нравилось. Он просыпался поздно, всклокоченный и неизменно веселый:
— Что, птичка, чирикаешь уже?
Она улыбалась и собирала ему на стол. И на сердце было так тепло…
Ратоборец ел, на пару оборотов отвлекался на какие-то мелкие дела, а потом обедал и сызнова падал спать. Если в избе никого не было, Клёна любила незаметно сесть рядом и смотреть на него. Он дышал спокойно и ровно, и лицо было… такое красивое. Даже сломанный нос его не портил.
Как-то Фебр спросил:
— Птичка, что ты тут сидишь? Хоть бы на крылечко выходила, подышать, пока я тут храплю.
— Ты не храпишь.
Он рассмеялся и потрепал ее по макушке:
— "Не храпишь"… Нос-то сломан.
— Я тебя за плечо трогаю, ты переворачиваешься и не храпишь, — заупрямилась она, не желая сидеть на крыльце, словно старая бабка.
Тем более, когда в избе был он.
Дни тянулись ленивые, монотонные, дождливые, но отчего-то уютные. И так не хотелось уезжать! А еще таилась в сердце надежда, что, может, и не придется.
Фебр подарил ей серебряную куну. Тяжелую. Клена отродясь таких денег не держала в руках.
— Зачем? — спросила она.
— Пусть будут. Без денег в этакую даль как отправляться? Мало ли что… да и просто…
Она сжала монету в ладони, понимая, что никогда-никогда в жизни не решится ее потратить, что будет всюду ее таскать и, если придется совсем тяжко, доставать и греть в ладонях. И, наверное, со временем серебро из потемневшего станет блестящим, как маленькая луна.
А потом ее счастье закончилось. Потому что дожди, дотянувшиеся до середины листопадня, прекратились, поднялись ветра, которые просушили землю. В Старград потянулись обозы. Было их немного — осенью дни короткие и ночи темные, сырые, путешествовать — радости мало, только из нужды… Обозники вести несли диковинные, о новом укладе, объявленном Цитаделью. Клёна не очень понимала, что изменилось да и не особо любопытствовала, слышала только из рассказов приезжих обережников, мол, новый Глава то, новый Глава сё… Когда ратоборцы приезжали, она старалась не попадаться им на глаза — краснела и смущалась.
Все оттого, что один из заезжих как-то, увидев ее, спросил Фебра, мол, это чья ж краса ненаглядная тут живет?
— Живет вот, — отмахнулся Фебр, не желая болтать о родстве девушки с креффом. Мало ли.
— Твоя что ли? То-то гляжу глаза у тебя масляные, а у нее счастливые…
Клёна почувствовала, что удушающе краснеет, и прикрыла зардевшееся лицо рукавом.
Незнакомый ратоборец расхохотался, увидев ее смущение, а Фебр осадил его:
— Языком не трепли. Думай, что говоришь. Зачем девочку срамословишь?
— Э-э-э, так новый Глава жениться разрешил, так что, считай, благословил…
Клёна совсем задохнулась от стыда и выбежала из избы.
— Язык у тебя, — досадливо махнул рукой Фебр на воя.
Девушка же стояла на крылечке, тяжело дышала и вдруг впервые поняла, сколь странно ее житье-бытье в одной избе с тремя мужиками, двое из которых были вовсе не старыми. Она-то по глупости все видела в них спасителей, а со стороны… ой… стыдобища! Как в глаза-то людям теперь смотреть?
Но слова обережника о женитьбе запали в душу, и сердце сладко замирало, когда она представляла… ой…
С той поры всякий раз, когда приезжали гости, Клёна пряталась, уходя ночевать хоть в баню, хоть в клеть, только б, со сторонних глаз долой.
А потом наступил ветрень. Он принес с собой первые заморозки, первый снег, который быстро растаял и снова превратил дороги в кашу. Лишь к середине месяца установился крепкий санный путь, а морозы ударили… Дух перехватывало!
Как не держи время, а оно пусть и медленно, но течет. Клёна понимала — вот-вот настанет пора прощаться. То и дело душили слезы, но она не давала им пролиться. Плакала сердцем. И сама себя не понимала.
Ясным слепящим утром, когда солнце так блестело на сугробах, что было больно глядеть, девушка услышала на дворе оживление. И показалось, весь мир перевернулся. Потому что злое предчувствие кольнуло сердце, будто иглой. Знать, все же прибыл в Старград обоз, идущий, хоть и не напрямки, но до Цитадели… Клёна стиснула вспотевшей ладонью серебряную куну, висящую на одном шнурке с оберегом — в полотняном мешочке. Его подарок…
Они расстаются! Может, он все поймет? Должен ведь понять! А не поймет, так она скажет. Что ночи не спит, о нем думает, слушает его дыхание, а едва глаза закроет, так он ей снится. Светловолосый, светлоглазый, со своим сломанным носом и жесткими губами, уголки которых приподняты, будто в полуулыбке.
Клёна завернулась в шерстяную накидку, вышла на высокое крыльцо и застыла, держась одной рукой за резной столбец. Фебр о чем-то говорил с крепким незнакомым мужчиной в черном облачении ратоборца. Солнце сияло. День-то какой! Отчего же хочется прижаться лбом к холодному дереву, вцепиться, чтобы оторвать не смогли, и кричать от боли и страха?
Словно почувствовав ее отчаяние (а, скорее, не отчаяние, а взгляд) молодой обережник вскинулся.
— Клёна! — он улыбнулся.
Не думая, как выглядит со стороны, девушка бросилась к нему.
— Птаха, вот и к отцу поедешь. Все хорошо. Воин надежный, обоз большой. Нескучно тебе будет. Да и поправилась ты. Вон и щеки округлились.
— Я… я…
Она задохнулась и прижалась к нему всем телом. От него пахло морозом и домом. Ратоборец обнял девушку и даже чуть-чуть оторвал от земли. Она взвизгнула и засмеялась.
— Рада? — неверно истолковал он ее порыв.
Глаза у Клены были полны слез.
— Ты… я…
— Идем в дом, не стой, застудишься. Гвор, и ты проходи.
Но мужчина задумчиво смотрел на растерянную девушку с дрожащими губами и ответил:
— Ступайте, я пока коня, вон, расседлаю.
И он пошел к конюшне, словно не было при дворе служки.
А Клёна взяла Фебра за руку и повела со двора. Они неторопливо поднимались по всходу, рука в руке, и вдруг девушка остановилась, повернулась к своему спутнику и сказала:
— Я скучать буду…
Он улыбнулся и ласково погладил ее по щеке кончиками загрубелых пальцев.
— И я по тебе, птичка. Красивая ты какая стала. Женихов скоро толпа набежит.
Она смотрела на него своими огромными влажно блестящими глазами и вдруг тихо сказала:
— Я только за тебя пойду…
И залилась такой жаркой краской, что сама испугалась — не сгореть бы.
Обережник окаменел. Он не был особо речист, а тут и вовсе не знал, что сказать этой девочке, смотрящей на него взглядом, полным обожания и надежды…
— Клёна… ты… — и он привел единственный доступный ему в этот миг довод: — Я же старый…
— Нет! — она воскликнула это так запальчиво, словно он наговаривал сам на себя. — Ты — самый-самый лучший!!!
В ее звенящем голосе мешались отчаяние и страх. Она уже поняла — что-то пошло не так, и испугалась.
— Птичка, — ратоборец мягко взял ее лицо в ладони. — Ты ж дите совсем. Зачем я тебе? Прибьют ненароком — овдовеешь. Тебе муж нужен по летам. Хозяин, заступник, надежа. А я что? Сегодня тут, а завтра нет меня.
Девушка отчаянно замотала головой, разбрызгивая горячие слезы. Несколько тяжелых капель упали на его ладони.
— Нет! Никакой другой мне не нужен!
— Птаха… да ты что ж…
И тут она поняла. Все поняла, что между ними было. Точнее то, чего не было. Она для него навсегда останется девочкой, спасенной от волколаков. Отважной девочкой, потерявшей семью, одинокой, замученной. Девочкой, которую надо утешить, пожалеть, приласкать. И не в чем его обвинить, не в чем упрекнуть, ведь сама обманулась. Да только сейчас это не утешало, а напротив злило.
Клёна вырвалась из сильных рук, чуть не упала и помчалась прочь, ничего не видя сквозь застилающие глаза слезы. От кого она бежала? Кого ненавидела в этот миг? Только себя. Себя, свою глупость и девичий короткий ум.
Как воробей под стреху она забилась в дровяной сарай и с яростью выдирала из косы, вместе с волосами синюю ленту, которую он ей когда-то подарил. Не будет ничего между ними. Никогда! Дура! Курица глупая! И она рыдала от стыда, от уязвленной женской гордости, от жестокого разочарования и обиды. И больно становилось оттого, что ее любовь — такая сильная и бескорыстная не нужна ему вовсе. Почему? Что с ней не так? Лицом или статью не вышла? А ведь в Лущанах первой красавицей считалась среди погодок своих… Чего ему только надо?
И слезы капали, капали, капали…
