Звено четвертое

Мой наставник, давно уже присматривающий за небесными разгильдяями в свите Божа или ублажающий слух Боженки мудрыми беседами, всегда настаивал на том, что промедление в делах приводит к ускорению бега жизни. Проще говоря, каждую остановку мыслей или тела сравнивал с маленькой смертью. А смерть и жизнь, как известно, испокон веков враждуют между собой, так что, когда человек медлит, он прибавляет силу одной из убежденных противниц. И уж конечно не самой достойной. Правда, с другой стороны, тот же наставник временами вскользь замечал, что торопливость сродни глупости…

Так он и ушел в лучший мир, не оставив мне точного рецепта снадобья на все случаи жизни. Пришлось разбираться самостоятельно. Хорошо еще, что я могу позволить себе остановиться там, откуда другим людям нужно бежать со всех ног и без оглядки.

Значит, у Блаженного Дола все же появился новый Смотритель? Отрадно. Уж слишком долго дарственники тянули с назначением, так долго, что ожидание начало перерастать в тревогу. Не дело, когда люди и земли остаются без присмотра даже на седмицу, а тут место отца всея Дола пустовало аж с прошлой осени. Сколько шалостей успели натворить неприкаянные детки за это время? Представить и то боязно.

Но почему же так тягомотно выбирали-судили-рядили в столице? Увязли в череде неотложных и первостепенных дел? Думается, попросту забыли о кончине старого Смотрителя, а когда спохватились, нужно было вписывать в назначение чье-то имя, и очень быстро. Что ж, решили. Выбрали. Только, похоже, близко к парню не присматривались.

Нет, в голове у него водятся и знания и умения. В конце концов, не ребенок. Но, Бож терпеливый, ты-то куда смотрел? Он же не человек. И хорошо, если пока, а не вовсе. Кукла. Кто за ниточку потянет, тот и заставит танцевать. А то и, если силы побольше приложит, разорвет на разные части.

Этот новорожденный Смотритель легко найдет в себе упрямство пройти по назначенной тропке от начала и до конца, но, оказавшись на перекрестке, не знает, куда шагнуть дальше. Словно давным-давно из его головы взяли да и выбили вместо дури всю волю. До крошечки. Скажут, что делать, – он делает. Не скажут – ждет приказа. Видно, в столице совсем очумели, если выбирают не глядя. Хотя Боженка с ним. Пусть лучше будет такой Смотритель, чем вовсе никакой: найдется кому и за ним присмотреть. Но вместе с рано поседевшим парнем появился вопрос, над которым и не хотелось бы, а надо задуматься.

Как он прошел мимо Сева?

Как ему удалось?

Повезло?

Помогли?

Он ведь переполнен желаниями всех мастей. Может, каждое из них по отдельности не особенно сильно, зато, когда их голоса сливаются в единый хор, можно оглохнуть, если попробовать прислушаться.

Он хочет, но и сам не знает, чего именно. Или никак не решается выбрать единственное желание и отдать ему всю свою страсть. Хотя… А вдруг именно это его и спасло? И да-йин, оказавшийся рядом, попросту замешкался, заметался, впервые за свою бесконечную жизнь встретив в одной душе десятки равноярких желаний?

Да, наверняка так и случилось. Но как бы то ни было, демонов в парне нет, чувствую яснее ясного. Следующий Сев пройдет не раньше чем через двадцать лет, и уж тогда, если новоиспеченный Смотритель все же справится с неразберихой в своем сердце, сам позабочусь о том, чтобы эта добыча в лапы демонов не попала.

Ньяна распахнула оконные створки и вдохнула еще не успевший подняться к небу туман. Теплый, сочный, утоляющий жажду лучше чем любая вода. Вдохнула поглубже, как люди говорят, полной грудью…

Да уж, полнее не бывает. Женщина невольно опустила взгляд, вздохнула и предпочла снова посмотреть на жемчужное мерцание, еще окутывающее невесомым покрывалом деревья с только-только начавшими набухать почками.

Весна шагает все быстрее. Не успеешь оглянуться, а она уже войдет на двор, по-хозяйски выметет паутину из сонных голов, встряхнет за шкирку, потянет веки в разные стороны, заливистым смехом зазвенит в ушах. А потом непременно настанет лето, жаркое и слепящее взгляд радугой цветов. Но к тому сроку, как оно воссядет на трон, взоры, проясненные весной, уже попривыкнут к буйству красок, и никто не заметит пересеченного рубежа.

Никто, кроме Ньяны, от которой предстоящее лето было отделено оврагом окончания старой жизни. Жизни, которую хотелось бы забыть, как страшный сон.

Женщина еще раз вгляделась в туман, медленно расползающийся в стороны от робких пока солнечных лучей. Нет, ей не показалось. Скоро, совсем скоро Дол зазеленеет. Осталось немногим более месяца или около того на все про все. И надо же было Боженке смилостивиться настолько, чтобы подарить немного покоя как раз на последнем перепутье! Еще с прошлой осени не нужно каждый день с утра пораньше бросать дом и племяшек на произвол судьбы, отправляясь исполнять службу. Хотя чего греха таить, усопший Смотритель был уже так стар, что и сам не спешил браться за работу, если она того не потребует со всей строгостью.

Эрте Ловиг. Забавный сухонький старичок. Сколько годков отстучало его сердце, когда Ньяна приняла самое важное решение в своей жизни? Должно быть, уже за семьдесят. Но он все равно до самой смерти оставался бодряком и затейником. Весь Дол любил его и почитал, как своего общего дедушку. А главное, старался не утруждать больше необходимого ни Смотрителя, ни его защитницу.

Женщина улыбнулась, вспоминая семь лет, слившиеся в один день, ясный, погожий и добрый. С Ловигом всегда было интересно. Он столько всего знал и умел… Многое из того, что старичок делал, Ньяна не понимала, да и не старалась понять, ведь ее делом было всего лишь хранить Смотрителя в целости и безопасности. Впрочем, ни первому, ни второму ничто ни разу так и не погрозило. И слава Божу!

Ньяна не любила кровь. Даже точно знала день и час, когда будничное равнодушие к красной жидкости, питающей плоть, сменилось отвращением.

То был всего лишь обвал. В горах они часто случаются, правда, никогда без причины, но что или кто стал виновником появления каменного потока, обрушившегося на деревню, так и не выяснили. Перемолотым оказалось все. Дома. Земля. Изгороди. Скот. Люди. Уцелела лишь горстка жителей Тарки, в том числе Ньяна и двое ее малолетних родственников. Да и самой Ньяне было тогда всего шестнадцать. До свадьбы оставался еще целый год… До так и не состоявшейся свадьбы.

Он тоже погиб под теми завалами. Возлюбленный. Жених. Она заставила себя забыть его имя. К чему скорбеть над неслучившимся? Да и над случившимся тоже, как сказали ей приехавшие на место обвала дарственники. Надо возблагодарить Божа и Боженку, а потом отправиться по жизни дальше. Куда именно? Всегда найдется кому показать путь, если сам не знаешь. Один из сереброзвенников, пожилой мужчина с колючими глазами, предложил ей послужить на благо Дарствия. Почему он выбрал ее из прочих, так и оставалось для Ньяны загадкой, но слишком долго сирота не раздумывала: нужно было позаботиться о племяшках, да и о себе, а дарственная служба сулила пристойное жалованье. Хотя бы на семь лет.

Из угла с детскими кроватями послышался скрип. Должно быть, Улле опять снится дневная беготня. Надо будет сегодняшним вечером заварить медовый настой погуще, чтобы спалось крепче и слаще. Ньяна подошла поправить сбившееся одеяло, но не удержалась, ласково провела ладонью по золотистым кудряшкам. Красавицей станет, видит Бож. От женихов отбоя не будет лет через шесть. Правда, к тому времени у племянников кроме тети появится еще и дядя.

Женщина снова улыбнулась. Дядя. Он-то сам на себя такую роль пока не примерял. Хотя и не откажется, уж это-то точно!

Когда раздался осторожный стук в дверь, мечтательница не отставила в сторону мысли о будущем. Этого не требовалось, потому что тело само выполнило всю работу: чередуя неуловимое сознанием напряжение и расслабление мышц, перенесло хозяйку дома к входной двери быстрее, чем иной человек успеет моргнуть. Сначала Ньяну подобное проворство удивляло и пугало, но она скоро привыкла и даже обрадовалась, что не нужно много задумываться о всяких непонятных вещах вроде той, как обезоружить или обездвижить противника, поскольку тело справлялось и без участия разума.

– Не спится? – сурово спросила Ньяна, приоткрывая дверь, и парень, стоявший у порога, растерянно приподнял брови:

– Так я же с заставы иду. Только сменился.

Ньяна улыбнулась. Конечно же для нее не было секретом, что Довин возвращается домой после полудневного бдения на граничной заставе. Только мудрые жены знают: мужа время от времени нужно держать в строгости. Особенно будущего.

– А разве к твоему дому не короче по другой стороне Дола идти?

Довин смутился, однако новость, которой он хотел поделиться с Ньяной, была важнее многих чувств. Даже любви.

– Тут такое дело…

– Какое?

– Смотритель новый пришел.

Ньяна взволнованно задержала дыхание. Ну что за невезение! Всего ведь ничего до лета осталось, раз уж столько времени никого не присылали, не могли еще чуть-чуть подождать?

– Ты уверен?

Парень кивнул с самым серьезным видом:

– Знак у него был. Я сам видел.

Против знака не поспоришь. Женщина вздохнула, покосившись на почти забытый и заброшенный ларь. Ох и не хотелось его открывать снова, да только она своей судьбе не хозяйка. Пока весна через середину не перевалит.

– А какой он из себя?

Не то чтобы Ньяне было любопытно, хотя, как и всякая женщина, она не гнушалась сплетен. Ясно, что второго Ловига в одной жизни не появится. Но может быть, новый Смотритель будет хоть чуточку похож на того милого старика? Однако надежды оправдались не полностью.

– Пошире того, что был. Повыше. Хотя кряхтит и хромает, словно совсем немощный.

– А лет ему сколько?

Довин задумался:

– Откуда ж я знаю? Пегий весь, это я видел. Пегий да перекошенный. И ходит еле-еле. Но уж помоложе нашего прошлого будет.

Ньяна усмехнулась: быть помоложе эрте Ловига несложно. Хотя и тот наверняка был назначен в Блаженный Дол не в глубокой старости… Однако чем старше новый начальник, тем спокойнее.

И она вознесла благодарственную молитву небесам. А там уж кто из двоих местных жителей услышал, неважно.

Съестного в доме не нашлось ничего. Ни крошечки.

Походило на то, что здесь давным-давно уже никто не жил, а рачительные соседи разнесли всю имевшуюся провизию по своим хозяйствам, дабы и добро не пропадало, и дурные запахи вместе с гнилью не появились. Что ж, своего эти заботливые люди добились: в комнатах не пахло ничем. Или, наоборот, пахло ничем, что в общем-то одно и то же. Однако в доме все же присутствовало нечто дававшее даже не надежду, а твердую уверенность: кормить меня будут. Нечто было большим, расползшимся в стороны, как перебродившая опара, и ослепительно-белым.

Печь. Таких я не видел никогда в жизни, потому что в городе предпочитали согреваться жаровнями или жаркими объятиями, а если нет в избытке ни того ни другого, то теплом, поднимавшимся по дымоходам с нижних этажей – обиталища кухарей и прочей прислуги. Да и в родительском доме ничего подобного не было, разве что драконья пасть камина в главном зале, но в нее обильная дровяная пища попадала только по дарственным празднествам и важным для моей семьи дням. Кстати, о пище…

Осмотр кухни вверг мой желудок в уныние, но свежий после продолжительного сна взгляд заметил прорезь люка под половицами. Подпол? Несомненно. Там всегда прохладно и сухо, самое удобное место для хранения продовольствия. Впрочем, торжество наполняло меня недолго. Ровно до того момента, как я запалил свечу и спустился по чахлой лестнице вниз.

Да что они, совсем полоумные тут? Выметено чисто-чисто, ни мешка, ни окорока, ни колбасной ниточки! Мой предшественник постарался? Тогда с него станется. Но как давно он отсюда съехал? Совсем ведь не осталось запахов, ни наверху, ни внизу, – значит, проветривали. С другой стороны, сырости тоже не чувствуется, стало быть, открывали дом не по морозцу, а еще в теплое время, скажем, не позже середины осени. Что же получается? Место Смотрителя пустует уже так давно? И куда же, интересно, смотрели столичные Звенья? А может, должность не столь завидная, как кажется, когда слушаешь чужие россказни?

И все-таки чудо свершилось. Как раз такое, что мне и полагалось. Маленькое, засохшее, спрятавшееся в самом темном углу подпола. Горшочек с парой ложек засахарившегося меда на дне. Впрочем, в моем нынешнем состоянии что-то сладкое, а особенно разведенное в воде, было предпочтительнее всего прочего.

Вода, слава Божу, присутствовала в избытке. Рядом с одной из кухонных стен, той, что выходила на улицу, а не в дом, из пола каменным полураскрывшимся бутоном вырастала чаша, вызывающая в памяти картинки столичных питьевых фонтанчиков, но куда более глубокая и широкая, да к тому же наполнявшаяся каким-то иным образом, нежели летняя отрада городских гуляк.

Поверхность воды, чуть желтоватой, но не мутной, а скорее золотистой, стояла на один палец ниже края чаши и, когда я наполнил глиняную кружку, сначала опустилась, но вскоре вновь вернулась в прежние границы. Должно быть, подножие чаши было соединено с неким источником, да так ловко, что питьевые припасы никогда не иссякали. Впрочем, эта странность, пока не нашедшая объяснения, занимала меня меньше, чем другие, расставшиеся с завесой тайны.

Я подвинул один из табуретов к кухонной полке, заменяющей стол, уселся и, пока настойчиво помешивал сладкое питье, чтобы до конца растворить медовые крошки, невольно начал перебирать в мыслях воспоминания о прошедшем вечере, заставившем сделать несколько неприятных выводов.

Во-первых, следовало дать поправку на местные меры расстояний. Легкомысленное «рукой подать» означало почти полудневное путешествие сначала на телеге, а потом пешком по проезжей, но оттого и не слишком ровной дороге. Хотя, к слову сказать, и чрезмерно разбитой она не была: судя по следам колес, здесь за день можно было встретить пару телег, не больше. Но после зимы подсыпкой и прочими премудростями, видно, никто еще не занимался, а потому каждый кусочек причудливо извивающейся колеи был заполнен водой. В конце концов пришлось сойти на обочину, что и уберегло меня от купания в холодной жидкой грязи, когда остатки зелий мастеров Цепи одушевления дружно покинули мое тело.

А это будет как раз «во-вторых». Ни одна сволочь ведь не предупредила, нарочно или неумышленно! Шутники Боженковы… Только мне было не до смеха, когда на очередном шаге все мышцы вдруг превратились в текучий кисель, и я безвольно осел на усыпанную мелкими камешками землю. Потом все ощущения вообще пропали, словно ни рук, ни ног, ни всего прочего у меня больше не было. Правда, вместе с тем не было и боли, хоть за это спасибо. Я лежал, глядя в серое небо, постепенно заволакивающееся туманной дымкой, ждал развязки, хоть какой-нибудь, и… думал, потому что ничего другого делать все равно не мог. Думал в основном нецензурно.

Да, и о смерти тоже приходила мысль. Но здравый смысл сразу заявил: не было никакой надобности отправлять меня умирать за тридевять земель. А золотозвенник не мог не знать, как я буду себя чувствовать в минуты окончательного прощания со… службой. Зато теперь мне хорошо известно, что такое дарственная служба на самом деле! Огромные и безжалостные жернова, перемалывающие любого попавшего в них человека. Жернова, выжимающие из тебя все соки. А оставшийся жмых, ни на что уже не годный, попросту выбрасывается вон. И тут уж можно лишь молиться и надеяться на милость кого-то, кто тебя подберет. Разумеется, подберет не из чувства сострадания и человеколюбия, а чтобы выжать последнюю капельку того, что в тебе осталось.

Лежал я, наверное, около часа или больше, пока легким покалыванием ощущения не начали возвращаться вместе с холодом и ноющей болью в тех участках плоти, которым довелось при падении повстречаться с особенно острыми камешками. А раз на жизнь ничто более не покушалось, захотелось поскорее разогреться и разогнать застоявшуюся кровь по венам, но первый же тренировочный перекат, один из самых простых, памятный еще по начальному году обучения, убедительно показал: о прошлом следует забыть, и как можно быстрее. Вернее, о победах прошлого, потому что сами по себе движения я мог повторить и теперь. Только совсем в другом ритме.

Нет, обиды не было. Собственно говоря, не было времени обижаться, ведь следовало поскорее привыкать к новому тону беседы с миром и собственным телом. Вот за что можно было искренне поблагодарить наставников, так это за науку «Вхождения в обстоятельства», одну из немногих, казавшуюся в годы обучения особенно скучной, зато, как выяснилось, намертво впечатавшуюся в мою память.

Можно сделать шаг такой, а можно и эдакий, но тогда связки напрягутся сильнее, стало быть, и сил на движение потратится с ненужным избытком.

Можно прогнуться меньше, можно прогнуться больше, но, как только точка, на которую вес тела давит сильнее всего, перемещается вон за ту вполне уловимую границу, с равновесием можно попрощаться.

Можно совершить оборот и плавно и резко, но нужно строго следить за тем, чтобы зрение успевало вернуть себе сосредоточенность в нужном направлении раньше, чем тело, иначе голова начинает кружиться.

Можно…

Все можно, если действовать осторожно, внимательно и не торопиться, изучая пределы возможностей, оставшихся в распоряжении тела. Впрочем, куда торопиться? Времени у меня достаточно. Вся новая жизнь.

Мед оказался вкусным. А растворившись в воде, наполнил кухню ароматом цветов, правда, слегка увядших, а не только что срезанных. Жук, унюхав то же, что и я, слетел с моей груди, смешно семенящими шажками подбежал к кружке и попытался встать на задние лапки, чтобы добраться до сладкого питья. Пришлось найти блюдце и разделить трапезу на двоих. Про кормление ведь тоже никто ничего не намекнул… Ну ничего. Постепенно сам пойму, что предпочитает мой многоногий друг.

Я не ждал роскошного приема, однако зрелище, открывшееся мне утром, чистенькое, пустенькое и безжизненное, на подвиги во имя Дарохранителя и Дарствия не вдохновляло. Дом – едва ли не меньший по размерам, чем жилье, что оплачивал за меня казначей Сопроводительного крыла. Потолки всего на пару ладоней выше моей макушки. На кусочки зеленоватого стекла, чешуей закрепленные в рамах, домостроители вроде не поскупились, зато количество окон урезали: по крайней мере, на каждой стене легко уместилось бы по два оконных проема, а вместо того присутствовал всего один. Хотя… Я же не знаю, какие тут зимы. Может, жечь свечи гораздо выгоднее, чем дрова? Точно! Вокруг долины, на которую мне неопределенно указал возница, поднималось некое подобие гор, а значит, местные леса все наперечет, до последнего деревца. Как и тепло в доме.

Утварь тоже не удивляла и не радовала взгляд ни количеством, ни изысканностью. Стол, кресло, кровать, сундуки – это в комнате, являющейся одновременно кабинетом и спальней, на кухне и вовсе одни табуреты, а вместо стола длинная широкая полка вдоль стены. Добротная, это да. Коренасто-устойчивая. Даже внушающая нечто вроде уважения своей умиротворенной простотой. Но безликая, как капли воды.

Ни единого следа человеческого присутствия. Ни крошечной зацепки, помогающей понять, каким был мой предшественник. А ведь мне хватило бы всего пары вещиц личного пользования, чтобы понять, чем дышал прежний Смотритель… Чтобы решить, как следует себя вести.

За окном неуклонно становилось все светлее. Должно быть, уходил туман, из-за которого я едва не заблудился и не пропустил граничную заставу, находящуюся на дороге в Блаженный Дол. Хотя назвать заставой то, через что меня пронесли подгибающиеся ноги, было трудно. Так, небольшой домик, почти будка, да два камня по сторонам дороги. Даже если на них и было что-то высечено, в туманных сумерках разобрать надписи не удалось. Как не удалось толком разглядеть и лицо заставного, вышедшего мне навстречу. Зато по голосу парня было сразу ясно: взволнован. Интересно – чем? Меня тут то ли никак не могли дождаться, то ли не ждали вовсе. Приятнее, конечно, первое, но на правду больше похоже, увы, второе. Ведь в любом сообществе людей всегда есть свой вожак, а ему, как правило, лишние надсмотрщики, с которыми придется делиться властью, не нужны. Пока не подвернется какое-нибудь дельце, грозящее запятнать руки и честь.

Питье закончилось быстро, но своей цели достигло вполне успешно: я немного взбодрился и отправился в новое путешествие по дому. Вчерашнее натыкание на стены и мебель можно было не считать, потому что меня вело желание добраться до постели и растянуться на ней, расслабив тело и разум. А сегодня нужно уже приниматься за работу. Ту, которую за меня никто не сможет сделать.

Хорошо, что посторонних зрителей не было, потому что человек, с полуприкрытыми глазами стоящий посреди комнаты и то глупо улыбающийся, то хмурящийся в такт своим ощущениям, более всего похож на умалишенного. Однако то, чем я занимался со всей возможной старательностью, являлось крайне полезным действом.

Всякий раз, когда попадаешь в новое, прежде незнакомое тебе место, испытываешь скованность членов и сознания, пока не изучишь все окружение до малейшей детали и не приспособишься к нему. Одно дело, если тебе нужно всего лишь пройти, пересечь, проскочить, пробежать: тогда можно обойтись беглым осмотром. Но если предписано действовать в новой обстановке время большее нежели пара часов, лучше потрудиться на совесть. Хотя насильно заучивать и запоминать каждую пядь пространства – долгое, а главное, бессмысленное занятие, ведь все, что находится вокруг, твои глаза уже успели увидеть, значит, и разум уже поставлен в известность. Все что нужно – лишь позволить ему пройти обратным маршрутом. Сообщить результаты своей работы телу.

Вот там, к примеру, стоит кровать. Непривычно высокая для меня, с упругой, туго набитой периной. Впрочем, будь она рыхлой, задушила бы во сне… До кровати пять шагов от порога, а до стола три шага, только не налево, а направо. Между этими предметами тоже шагов пять или четыре с половиной – как размахнешься. У изножья кровати к стене притулился сундук, явно предназначенный для хранения одежды, а рядом со столом их аж целых два, один на другом, и тот, что поменьше, скорее всего, прячет в себе бумаги, письменные принадлежности и прочие мелочи, следы пребывания которых явственно читались на затейливо выцветшей полировке столешницы. Половицы пригнаны одна к другой хорошо, но вон та и та заскрипят, если перенести на них вес всего тела, это определилось еще ночью, по возвращении с кухни, когда печка сожрала охапку дров и согласилась поделиться теплом со всем домом. Кресло чуть выдвинуто из-за стола, словно мой предшественник покинул комнату не далее как минуту назад, вскорости собираясь вернуться: вчера вечером я стукнулся коленом об изогнутую ножку, сегодня уже не сделаю такой оплошности. Окно смотрит прямо на дверной проем, как и кухонное, а сам проем узковат по сравнению со столичными домами, и не стоит поворачиваться в нем, размахивая руками. Или я со дня прощания с Веентой успел еще больше раздаться вширь?

Ну вот, с первыми донесениями зрения закончено. Теперь следует обогатить их и закрепить свидетельствами рук и прочих частей тела, а заодно посмотреть, какие сокровища достались мне в наследство. Нет, не любопытство вело меня прямиком к припорошенным пылью сундукам. Гораздо громче требовал сунуть нос во все возможные дыры страх, природа которого выяснилась еще намедни.

Золотозвенник уверял, что я смогу поступать, как заблагорассудится душе или, скажем, левой пятке. Что мое слово будет последним, а значит, главным и решающим в любом споре. И что в моей воле будет и действовать, и равнодушно наблюдать. А как вышло на деле? Вроде все черточки и похожи на обещанные, а картинка вырисовывается другая.

Я ничего не решил сам. Почему? Потому, что мне не хватало осведомленности. Каждый из участников событий знал хоть на кроху, но больше меня. Главное, знал обо мне. Вернее, о Смотрителе. Знал, а потому был свято уверен, что я непременно поступлю неким определенным образом, и в своем поведении отталкивался уже не от происходящего в сей миг, а от этой невидимой мне до сих пор ступеньки! Пока не вскарабкаюсь на нее, буду похож на слепого, тычущегося в стену. Мне нужны знания. Нужны как воздух, вода и пища.

Маленький сундучок оказался не особенно увесистым и не запертым на замок, что меня немного огорчило: там, где нет преград, обычно не присутствуют и важные секреты. Внутри сверху лежала папка в два пальца толщиной с листами бумаги, не все из которых умиляли взгляд чистотой. Впрочем, исписанных оказалось немного, штук десять. Однако сами строки, выведенные старательно и ровно, вызывали… Нет, не вопрос. Напротив, все возможные вопросы пропадали, стоило вчитаться в повторяющийся текст.

«Милостью Дарохранителя и мудростью его я, Ловиг Сенн со-Парна, являющийся назначенным Смотрителем места, именуемого Блаженным Долом, и его окрестностей, заверяю Высокий совет в том, что вверенные моей опеке земли и люди продолжают здравствовать и благоденствовать, как заведено законами людскими и божьими. Писано в последний день весны года 735 от обретения Логаренского Дарствия».

Угу, последний день весны. Который, вот ведь незадача, еще не наступил. На следующем листке упоминался последний день лета, потом осени, потом зимы, причем уже года семьсот тридцать шестого, и так далее. Или здесь очень мирная и неизменная жизнь, или тот, кто был Смотрителем раньше, не желал выносить сор из дома. Вернее, из Блаженного Дола. Так какой же ответ принять за правильный?

Впрочем, мне не удалось потратить на размышления, равно как и на дальнейший осмотр содержимого сундука, более ни одной минуты, потому что во входную дверь постучали. Я отправился открывать, одновременно негодуя, что меня прервали на очень важном месте, и немного волнуясь, потому что предстояла встреча с первым из моих, так сказать, подопечных. Если быть совершенно точным, то со вторым, считая заставного, но вчера из меня был не самый лучший собеседник, а вот сегодня… Сегодня я готов.

Вернее, думал, что готов, пока не распахнул дверь и не услышал ласковое:

– Доброго здоровьичка, дедушк…

Соломенно-серый взгляд вздрогнул, на мгновение ошарашенно впился в мое лицо, удивился, спустился ниже, туда, где топтался, устраиваясь поудобнее после сытного завтрака, жук, и неприятно поскучнел. А следующая фраза, которую я услышал из уст незнакомой женщины, постучавшей с утра пораньше в дверь смотрительского дома, хоть и имела ко мне еще меньше отношения, нежели первая, самостоятельно расставила по местам вопросы и ответы:

– Ну и олух, прибить его мало!

Да, должно быть, вчерашним вечером я выглядел на пару десятков лет старше, чем в действительности, если заставный – а не возникало ни малейшего сомнения в том, кто стал разносчиком новостей, – принял меня за старика. И он, скорее всего, по недомыслию, нежели из природной вредности или мести, поспешил рассказать… А кстати, почему именно этой женщине? Или она выбрана переговорщиком от всего Дола разом?

Не слишком высокая, но и не маленькая. Ростом примерно мне до уха. Зато шириной… Я невольно усомнился, что она протиснется в дверь, но пришелица двинулась на меня с такой уверенностью и напором, что пришлось отодвинуться и изумленно смотреть, как пышные формы умещаются там, где я уже немного устал биться плечами.

М-да, даже не все знакомые мне хозяйки колбасных лавок обладали настолько внушительными объемами. Впрочем, истинная величина становилась заметной лишь в сравнении с той же кухонной мебелью, а вот если бы я встретил эту женщину посреди чистого поля, не сразу бы понял, насколько она упитанна. Наверное, потому что при излишней полноте сохранялись пропорции, наблюдение которых облегчал и непривычный для моего взгляда костюм. В столице женщины так не одевались, предпочитая мерзнуть под ворохом шуршащих юбок, но не носить что-то более согревающее, чем кружевные штанишки длиной чуть ниже колена. Незнакомка же была одета куда как практичнее и, главное, уместнее по сырой весенней погоде.

Вполне мужские штаны, заправленные в высокие, но, чувствовалось, очень мягкие сапоги. Длинная рубашка из полотна, похожего одновременно на шерсть и лен, подпоясанная разноцветным плетеным шнуром, а сверху что-то вроде кафтана, доходящего примерно до колен, подбитого и отороченного коротко стриженным мехом. Впрочем, кафтан тут же полетел вниз, на один из табуретов, в сопровождении укоризненного:

– А натопили-то… Так на вас дров не напасешься.

– Слишком жарко?

Мне не ответили: незнакомка занялась перекладыванием содержимого принесенной ею корзины на кухонную полку, и в воздухе запахло…

Еда! Настоящая!

– Вы уж простите, йерте, что я вас дедушкой назвала.

Если честно, сейчас я был готов простить светловолосой пышечке все что угодно, только бы поскорее впиться зубами в один из дивно пахнущих пирогов, однако то, как по-хозяйски действовала женщина в смотрительском доме, настораживало и отгоняло аппетит. Еле-еле, но достаточно заметно, чтобы понимать: без ответов на вопросы я не получу от угощения должного удовольствия.

– И все же ты знаешь обо мне больше, чем я о тебе. Верно?

Она медленно подняла взгляд от корзинки.

Все же миленькая. Даже учитывая полноту. А может, ее украшает уверенность?

– Да что мне о вас знать надо? Вы ж Смотритель.

Забыла добавить: и этого довольно. Прямо-таки волшебное слово! И по умолчанию предполагается, что я тоже являюсь приобщенным к сему тайному знанию. Снова та же ловушка? Ну нет, хватит!

– Кто ты?

Женщина водрузила на полку последний сверток и повернулась ко мне, отряхивая ладони от мучной пыли, просыпавшейся с одного из пирогов.

– Помощница ваша.

Замечательно! А дальше? Мне что, каждое слово придется из нее клещами вытаскивать?

– И в чем именно ты мне помогаешь?

Она нахмурилась, изучающе вглядываясь в мое лицо. Потом светлые брови растерянно приподнялись, а щеки гневно зарделись.

– В службе вашей, в чем же еще? А больше ни-ни, вы даже не подумайте!

Решила, что я собираюсь покуситься на ее невинность? Нет, пышечка, и в мыслях такого не было. Хотя бы потому, что, глядя на тебя, отчетливо понимаю: не справлюсь. Уж больно ты для меня велика.

– Вот о службе я и хочу поговорить.

– Только о службе?

А ведь она ни капельки не испугалась. Скорее, поспешила заранее избавиться от чего-то нежелательного, неприятного, вызывающего брезгливость. Отпрянуть, чтобы… ну да, чтобы не пачкать руки. Странное ощущение. Как будто эта женщина меня невзлюбила. С первого же взгляда.

– Да. Но может быть, сначала обменяемся именами?

Серые глаза недоуменно вздрогнули. Я опять сказал что-то нелепое? Боженка подери всю эту таинственность!

– Меня зовут Хан…

– Да тут никто вас по имени никогда звать не будет, – простодушно оборвала меня женщина. – Вы ж Смотритель, вам имя ни к чему.

Ну и новость! Все золотозвенники вот так, сплеча рубят чужие судьбы? Вот уж действительно новая жизнь… Даже без имени: его будет знать только бумага, четыре раза в год отправляемая в столицу.

Ладно, будем считать, что Бож все еще ведет меня по пути от рождения к смерти и что ему виднее.

– Но у тебя-то имя есть?

– Ньяна.

– А дальше? Род? Место рождения?

– От моего рода не осталось следа. Как и от селения, где я родилась.

Она сказала все это без какого-либо выражения, совсем равнодушно, а я все равно почувствовал себя грубияном, от слов которого краснеют даже уши у любой благовоспитанной женщины. Однако прежде чем мне удалось сглупить еще раз, и уже гораздо серьезнее, моя собеседница добавила:

– Но я надеюсь, что в скором времени смогу обрести и то и другое.

Уточнять она, разумеется, не стала, оставив меня теряться в очередных догадках. Минуты эдак на две, пока я не сообразил, что речь идет о намечающемся замужестве.

– Есть жених на примете?

– Есть. Уж пару годков как.

– Что же до сих пор свадьбы не сыграли?

Серые глаза Ньяны стали похожими на грозовые тучи:

– А то вы не знаете!

Я подумал. Потом подумал еще раз и еще. А потом честно ответил:

– Не знаю.

Она собиралась произнести еще одну укоризненную отповедь, но осеклась, что-то увидев в моих глазах, и пробормотала, глядя уже сквозь меня:

– А ведь молодой он еще. Очень молодой…

– О чем ты подумала?

Женщина вздрогнула, словно очнувшись от забытья:

– Да ни о чем, йерте. Вовсе ни о чем.

– Тогда, может быть, все же расскажешь, какова из себя служба, моя и твоя?

– Так я уже сказала. Помогать вам буду. Пока срок не придет.

– Что за срок?

– Отставки моей.

А вот эти слова были сказаны одновременно и нехотя, будто представляли собой большой секрет, и слегка угрожающе, мол, недолго тебе мною командовать. В любом случае дергать за натянувшуюся струной ниточку я не стал. Чтобы не выдернуть лишнего из полотна окружающего меня мира.

– Помогать, значит… Во всем? – Ньяна округлила глаза, но промолчала, и я начал перечислять: – Еду готовить? В доме прибираться? Бумаги писать?

– С едой и домом вам Натти поможет. Когда из прогулок своих будет возвращаться. А с бумагами я и не умею, тут уж вы сами.

– А для чего же тогда ты ко мне приставлена?

Она склонила голову чуть набок, в то же время приподнимая подбородок, словно прислушивалась к неведомой мне музыке. А в следующее мгновение я кадыком почувствовал сгиб ее локтя.

Воздух был и оставался неподвижным, лениво колыхаясь от моего дыхания, а Ньяна, только что глядящая мне прямо в глаза, уже стояла у меня за спиной. И рука, прежде казавшаяся мягкой и рыхлой, вдруг превратилась в жесткий хомут, сжавший мою шею тщательно наработанным захватом.

Так не бывает… Не бывает! И все-таки оно есть. Оно случилось, и не где-то вокруг да около, а прямо здесь. Сейчас. Со мной. Но как, Боженка меня задери?!

– Теперь поняли? – ласково спросила Ньяна, губами почти касаясь моего уха.

Еще бы не понять! Вот только ни головой кивнуть, ни рта раскрыть. Можно было бы попробовать пустить в ход и свои локти, но… После произошедшего вступать в сражение с пышнотелой женщиной уже не хотелось. Я и в бытность сопроводителем не мог двигаться неуловимо для глаза. Да и никто не мог из тех, что служили вместе со мной. Так откуда же в светлокосой селянке такая сила?

Хватка ослабла, но чуть ли не раньше Ньяна вернулась на прежнее место, и опять воздух не шелохнулся.

– Значит, ты…

– Ваша защитница.

Хотелось бы знать от кого. Но еще больше хотелось бы знать…

– Как ты это делаешь?

Она снова нахмурилась, но сердясь не на мой вопрос, а на себя.

– Меня научили. Но я не помню как. Заснула, потом проснулась. И уже умела все, что было нужно.

– Нужно кому?

Черты Ньяны исказились от какого-то малоприятного воспоминания, и я услышал в ответ не то, на что рассчитывал, а то, что легко мог угадать и сам:

– Он был Звеном. Серебряным.

Все, дальше копать в том же направлении не стоит. Конечно, по всем ощущениям я как раз стою на краю ямы, и одного шага хватит, чтобы провалиться в чужую историю, но… Зачем? Эта женщина всего лишь мой телохранитель, тем более временный, как она сама сказала. А если останется после окончания службы жить в Блаженном Доле, не нужно настраивать ее против меня больше, чем уже есть.

Правда, одна малость меня все-таки пугает. Как быть, если защитник ненавидит того, кого защищает?

Я не слишком любил своих Ведущих, если вспомнить. Однако никогда не испытывал к ним сильных чувств, противоположных любви. Скорее, старался не вдумываться и не замечать больше положенного. Помню, это получалось само собой, без какого-либо труда. Хотя кое у кого из моих соучеников и трудности и труд были. В полной мере. Значит, то, что казалось естественным мне, для других могло выглядеть непонятным или даже… пугающим? Точно. Если залезть в память поглубже, можно найти не один и не десять примеров сражений духа и тела, мимо которых я прошел, не задерживая взгляд. И не всегда те бои заканчивались так, как нужно было наставникам.

И все же… Никто из учеников Сопроводительного крыла не допускался до несения службы, пока не справлялся с собой. А признавшие поражение и вовсе исчезали без вести. Женщина же, стоящая передо мной, уложит на лопатки любого сопроводителя не моргнув глазом, и тем не менее в ее душе мира нет. Как не было мира в моей душе, когда подошел срок оконча…

Кажется, начинаю понимать. Наконец-то.

Ей тоже очень скоро предстоит проститься с подаренным могуществом, должностью и одна Боженка ведает с чем еще. А я, появившись, по всей видимости, нежданно, стал препятствием. Вот только на пути куда?

– Ты служила прежнему Смотрителю?

Ньяна кивнула и невольно улыбнулась. Значит, хотя бы в этой части ее жизни горестей и бед не случалось.

– Долго?

– Почти семь лет.

Большой срок. А главное, способный принести пользу. Мне.

– Каким он был?

– Эрте Ловиг?

Если верить бумагам, прежнего Смотрителя звали именно так.

– Да.

– Тихим. Говорил всегда так… будто ласково, а на самом деле ослушаться его было ну никак не можно. И знал все на свете, о чем ни спросишь. При нем ни ссор, ни споров не случалось, ни вражды какой. Тихий он был человек. И при нем тихо все было.

И наверняка его прислали в Блаженный Дол уже обученным и готовым к исполнению порученной службы. По крайней мере, умеющим приказывать.

– А где он сейчас?

Ньяна хлопнула белыми ресницами:

– Так где же ему быть? На кладбище. Помер он, аккурат перед осенью.

– Что же с ним случилось?

– То же, что и со всеми стариками бывает. Устал жить да помер.

– И сколько ему было лет?

Женщина пожала плечами:

– Да кто же, кроме него, точно знает? Но к восьмому десятку дело шло.

Покой, говорите? Мирный и тихий? Что ж, золотозвенник не врал. Если здесь можно дожить до старческих седин на такой должности, как Смотритель, Дол и вправду Блаженный.

– Да вы поешьте лучше, чем разговоры говорить, – сурово полупредложила-полуприказала Ньяна, заметив, что мой рот приоткрывается для следующего вопроса. – Наговориться еще успеете. Много тут у нас разговорщиков по вашу душу истомилось.

Пироги оказались отменные, даже с поправкой на урчащий желудок. Пока я ел, защитница, как она себя называла, смахнула пыль с кухонной мебели, убрала остатки снеди в подпол, выгребла из печи золу и проделала все это споро и ловко, но вовсе не по-воински. Не видел я в ней, как ни вглядывался, ту опасную противницу, с которой познакомился чуть раньше. Женщина и женщина. Похожая на трактирных подавальщиц и лавочных служанок. Мягкая и сдобная, как булочка. И все же если, как говорят в народе, внешность – коварная обманщица, то сейчас я столкнулся с самой большой ложью, какая только существует на свете. А что самое мерзкое, похоже, Ньяна считает, будто мне все и так известно обо всех ее талантах.

– Ты мастерица готовить.

Похвала не достигла цели: женщина даже не улыбнулась.

– Да какое тут мастерство… Вот вы, если в доме эрте Нери отобедаете, попомните мои слова: пальцы не только оближете, а еще и сгрызете!

– Там хороший кухарь?

– Не кухарь. Кухарка. Да и сама йерте норовит иной раз к плите встать… Правда, вот тогда лучше за тот стол не садиться.

– Ну меня пока никто к столу и не звал, кроме тебя.

Ньяна задумчиво сдвинула брови:

– А я разве не сказала? Запамятовала, должно быть, как вас увидела. К столу не к столу, а в дом другой сходить надо.

– Зачем?

– Как это? Хоть Довин всему Долу уже о вас разболтал, честь по чести представиться следует. Перед главами всех семей показаться.

Ага, смотрины. Ясно. Жаль, нечем поразить воображение сельских жителей. Знал бы заранее, позаимствовал бы что-нибудь парадное в доме с утесом на гербе. Хотя, может, еще не поздно?

– И когда состоится представление?

– Да вот сейчас дожуете последний кусок, и пойдем, – простодушно ответила защитница.

Я не поперхнулся только потому, что не жевал в этот момент, а размышлял.

– С набитым животом идти?

– Да не бойтесь, пока придем, все порастрясете. Хватило бы до обеда наетой сытости.

Спрашивать, как далеко и долго придется идти, я не стал. Опять скажет «рукой подать», а эта мера длины мне уже знакома.

Ремень застегнулся с трудом, а куртка села на талии подозрительно плотно. Странно, я ведь не так и много съел, по прежним меркам и вовсе, можно считать, остался голодным. Неужели теперь придется считать каждую ложку и каждый глоток? Я знавал таких людей, что раздавались вширь от одного запаха еды, искренне считал их несчастными и уж точно не желал оказаться одним из них. Впрочем, как сказала Ньяна? Порастрясу жирок за время пути?

При солнечном свете Дол выглядел намного приятнее, чем давешним вечером, только сначала мне показалось, что туман так и не растаял до конца, задержавшись в кронах деревьев, но стоило приглядеться, как становилось ясно: зеленовато-жемчужная дымка не имеет ничего общего с висевшей в воздухе водой. Почки. Набухшие и начавшие раскрываться. А в столице ведь еще лежит снег… Насколько же это место южнее?

Черепичная крыша дома стала похожа на мохнатую шапку, как только мы с защитницей отошли подальше. Отошли по тропинке, выложенной известняком, белым, пористым и совсем сухим в отличие от окружающей его земли, из которой кое-где уже пробивались тонкие зеленые травины. Спустя сотню шагов тропинка раздвоилась, моя провожатая уверенно шагнула направо, а я заметил, что каменная рогатка под ногами отмечена цветными пятнами – слева желто-синим, справа темно-красным. Особые местные знаки? Впрочем, без них обходиться было бы трудно, потому что совсем скоро тропинка снова разделилась, только уже натрое. А вот куда мы шли, было неясно: высокие кусты изгородями закрывали обзор, и даже отсутствие листьев не позволяло толком разглядеть, мимо чего пролегает наш путь. Иногда, правда, кусты расступались, и вдалеке можно было заметить домики, похожие на смотрительский, да фигурки людей, но Ньяна не останавливалась, и я вынужден был каждый раз отказываться от попытки осмотреться внимательнее.

А потом тропинка вдруг закончилась, уткнувшись в широкую аллею, посыпанную укатанным дробленым камнем.

– Пришли, – сказала защитница.

Сама аллея вела к дому, приземистому, но все же двухэтажному, а значит, зажиточному.

– Кто здесь живет?

– Йерте Нери, помните, я о ней говорила?

– Да. Но зачем мы пришли сюда?

– Ее отец, пока не упокоился, был дольинским головой, так что она, пока другого никого нет, вроде самой главной тут.

Женщина. Видимо, незамужняя, иначе главным был бы мужчина.

– Я должен представиться ей?

Ньяна издала звук, очень похожий на смешок, но не ответила. А через минуту, ступив за дверь, которую еще и самому пришлось открывать, я понял, что именно развеселило мою защитницу.

В любом доме, чьи обитатели претендуют на высокое положение в обществе, обязательно имеется парадная зала, убранная так пышно, как только воображается хозяевам. Строение, в которое меня привели, подчинялось тем же правилам, за исключением одного. Здешняя зала была не роскошна, а вовсе наоборот.

Довольно большая, вытянутая в длину комната, лишенная мебели и любых намеков на нее, кроме одного-единственного кресла в самой глубине. Ни занавесей на окнах, ни гобеленов, закрывающих выбеленные каменные стены, ни ковров на полу, выложенном из того же известняка, что пошел на устройство тропинок. Печей и жаровен тоже не наблюдалось, а потому в зале было чуть ли не холоднее, чем снаружи: прямо-таки царство Белой вдовы, которой пугают детей в самую длинную зимнюю ночь. И даже люди, двумя рядами окаймляющие проход через залу, казались застывшими ледяными фигурами. Несмотря на поголовно рыжую масть.

Сначала я решил, что мне померещилось. Но солнечный свет, добравшийся до окон, вспыхнул заревом сначала на одной макушке, потом на другой, там позолотил усы, тут зажег костры бород, и вот уже захотелось зажмуриться, чтобы не ослепнуть от осеннего пожара посреди весны.

Они все были рыжие. И все были мужчинами, моими ровесниками и старше. Но в самом конце зала из глубины кресла на меня смотрела женщина. Вернее, девушка.

Дождавшись, пока стихнет скрип закрывающихся дверных створок, она встала и медленно направилась ко мне. В тишине зала было слышно, как размеренно, словно нарочно заученно шуршит парча ее серебристых юбок. И чем ближе девушка подходила, тем яснее было заметно, что она уже не юна, но находится в самом расцвете той поры жизни, когда любую особу женского пола восторженно и заманчиво именуют невестой.

Рослая, но тоненькая, и похоже, не склонная к полноте. Спокойная, как скала, но отнюдь не бесстрастная, хоть и старается казаться таковой: пока расстояние между нами оставалось достаточно большим, чтобы любые взгляды могли считаться пристойными, светло-зеленые глаза чуть ли не обшаривали меня с головы до ног в отчаянном поиске. Что именно она искала? Не знаю. Но, видно, не нашла, потому что, подойдя ближе, успешно придала своему миловидному лицу выражение скучного равнодушия.

– Счастлива приветствовать в своем доме вновь назначенного Смотрителя.

Чего-чего, а счастья в ее голосе не звучало, и это отчетливо понимали все присутствующие. Впрочем, возражения или замечания были не к месту и не ко времени.

– Мое имя Нери Соанн. До своего замужества я ведаю всеми радостями и заботами Блаженного Дола.

Королева провинциальной деревеньки, иначе не скажешь. Хотя ее наряд сделал бы честь многим столичным модницам, а значит, водятся и деньги в семейной казне, и мысли в рыжеволосой голове. Эй, постойте-ка… Как она сказала? Ведает радостями и заботами? Но это же моя работа. Работа Смотрителя. А глаза глядят так… Подобный мужской взгляд я бы принял за вызов, не колеблясь ни мгновения. А вот как поступить с женщиной? Она явно желает повоевать. За что? За власть конечно же: больше у меня ничего нет. Вернее, она – единственное, что у меня вообще сейчас имеется, да и то не представляю, как воспользоваться этим сокровищем. И уже объявляют войну…

Вторая женщина, встреченная мною в Блаженном Доле, и второй всплеск враждебности. Может, во мне самом что-то не так? Их чувства оскорбляет мой вид или мое поведение? Не спрашивать же напрямую… Воевать как-то тоже не с руки, но другого выхода не остается. Смотритель я или нет?!

– Рад знакомству. – Я не стал играть в равнодушие и, не отводя взгляда от прелестей хозяйки Блаженного Дола, спросил: – Должно быть, все эти люди также нуждаются в представлении?

– Или вы нуждаетесь в нем, – ответили мне, с холодной ехидностью подчеркнув слово «вы».

Она прекрасно знает мои нынешние уязвимые места. Откуда? Неужели сама догадалась? Если так, война предстоит тяжелая и продолжительная.

– Вы возьмете на себя сей труд или мне самому пройтись по рядам?

– Это мой долг. Прошу, следуйте за мной.

И она медленно поплыла обратно, к своему креслу, покачивая бронзово-рыжими локонами, случайно или нарочно выбившимися из высокой прически. Обманчиво бесстрастная, атакующая при первом же удобном случае, а значит… не особенно уверенная в своих силах, зато упрямая. Почему ее до сих пор никто не взял в жены? Только из-за последнего качества? Но с ним можно было бы примириться, учитывая прочие достоинства. Вот я бы, к примеру, с удовольствием тенью следовал за этой тонкой гибкой фигурой, дыша горьковатым ароматом… Свежей зелени? Ну да, вон там, прямо в ее волосах! Веточки, покрытые только-только пробившимися листочками. Любопытная задумка. Помню, моя мать любила еще по морозу срезать несколько веток, поставить в воду в теплом месте и любоваться весенней зеленью, когда на дворе еще задерживается зима. И по всему дому плыл точно такой же пронзительный запах юности…

Мы шли, а вслед за нами по рыжеволосым рядам полз шепоток:

– Какой-то он совсем молодой…

– И почему с назначением так тянули? Нешто не было почтенных людей на примете?

– Не похож он на Смотрителя, ну никак не похож…

– Зато знак при нем, значит, все по закону сделано!

– А довольно ли он умел? А то видали уж одного, мне еще дед рассказывал, так от того столько бед приключилось, что еле на место все вернулось…

Итак, воодушевления вокруг не слышно. Им бы радоваться, что я пришел, а происходит ровно наоборот. А если бы они догадывались, как именно меня назначили на должность Смотрителя, думаю, разбежались бы по домам раньше, чем под моими ногами закончилась зала.

Девушка изящным движением опустилась в кресло, разложив юбки широким веером, вынудившим меня встать не на одной линии с хозяйкой Блаженного Дола, а заметно позади. Еще один маленький укол? Для кого-то он был бы крайне болезненным, а меня даже не поцарапал. Зря стараешься, лисичка. Ради крупицы знаний я согласен терпеть и большие оскорбления.

– Все, кто здесь сейчас присутствует, это главы достойных семей, на протяжении многих поколений проживающих в Блаженном Доле и способствующих его процветанию.

Разумеется, разумеется. Случайных людей сюда не пригласили бы.

– Среди них невозможно выбрать достойнейшего, поэтому, с вашего позволения, я начну с ряда по левую руку. Эрте Луран Адитта…

Имена я даже не пытался запоминать сразу. Во-первых, их было много, а во-вторых, от рыжих шевелюр и прочей растительности тех же ржавых оттенков на лице у меня рябило в глазах, и мужчины, выходящие вперед по знаку Нери, казались мне похожими друг на друга как близнецы.

Зато по мере представления выяснилось, что в Блаженном Доле есть каменоломни, лесопилки, виноградники, поля и сады, приносящие всяческую снедь на столы не только дольинцев, но и их соседей, близких и далеких, стада овец и коз, рыболовные артели и множество прочих хозяйств, без которых немыслима сельская жизнь. Но, предполагая, что эта скучная церемониальная встреча всего лишь дань традициям, я жестоко ошибся.

Когда затихли звуки последнего имени, хозяйка Блаженного Дола заметно напряглась. Не знаю, заметили ли это те, кто стоял в рядах, но я отчетливо услышал тревожный треск парчи, а стало быть, предстояло что-то еще помимо представления. И это «что-то» не заставило себя ждать.

Сухощавый полуплешивый Луран Адитта, названный первым из всех присутствующих, снова вышел вперед, но не приближаясь к креслу Нери, а занимая позицию посередине между рядами, словно возглавляя их, и, прокашлявшись, обратился… ко мне:

– Я и все остальные пришедшие поприветствовать вас, понимаем, что вы устали с дороги, и еще дня не прошло, как вступили в назначение, и все же… Наверное, сами могли видеть: распутица вот-вот закончится, стало быть, пора начинать собирать обозы, чтобы успеть выставиться на первой же ярмарке.

Я не мог не согласиться с разумностью доводов заботящегося о своем и чужом достатке старожила и кивнул. Как выяснилось, это тоже было ошибкой, потому что Адитта приободрился и заметно окреп голосом:

– Мы уж и так ждали до последнего дня, йерте, ждали да надеялись… Вы уж уважьте нас, назначьте цены.

Цены? На что? Зачем? И помощи-то попросить не у кого, потому что рядом только насмешливо кривящаяся статуя, закутанная в серебристую парчу, да пожилой мужчина, заглядывающий в мои глаза со странной надеждой.

– О каких ценах идет речь? Я могу взглянуть?

Мне с готовностью поднесли папку, обтянутую потрескавшейся кожей, видимо, еще в те года, когда Блаженный Дол только-только начинался. Я напустил на себя глубокомысленный вид и посмотрел на лист бумаги, заполненный длинным списком, в котором известняк колотый сменялся вином прошлогоднего урожая, а пряжа из козьего пуха соседствовала с лососевым балыком. Они что же, хотят, чтобы я указал, почем все это продавать? Ну и дела!

– А разве вы сами не знаете лучше меня, сколько просить за плоды своего труда?

Адитта жадно сглотнул, но поборол соблазн легче, чем можно было ожидать:

– Да мы ж попросить всякое можем, и мало и много… Да только кто запрошенное даст, коли под ценой не будет стоять печатка Смотрителя?

Какой-то странный обычай. Или, быть может, так написано в каком-то законе? Если бы еще знать в каком! Но правило разумное, если вдуматься. Получается, что купцы и ремесленники не сами по себе ведут торговлю, а под строгим надзором. С другой же стороны, когда Смотритель ставит свой знак под ценой какого-либо товара, то он и отвечает за качество, и, не дай Бож, кто-то из покупателей останется недоволен… С судейскими разговаривать будет тоже Смотритель. То есть я. М-да, веселенькую должность мне подкинул золотозвенник.

– Прошлой осенью вы справились и без печатки, – слегка оскорбленным тоном заметила Нери.

– Ну так иного-то способа не было, – виновато развел руками Адитта.

– И назначенные цены были хороши? – продолжила хозяйка Блаженного Дола, упирая на слово «хороши».

– Коли покупатель товары брал, значит, хороши для него были цены.

– А что продавец скажет? – не сдавалась девушка, и по тому напору, с которым она продолжала задавать вопросы, чувствовалось: для нее эта беседа важнее важного.

– Да что продавцу сказать… – Адитта оглянулся на зал, словно ища поддержки, и видимо, нашел, потому что уверенно заключил: – Продавцу главное, чтоб все законно было и чинно.

Пальцы Нери, парчовой складкой заслоненные от зрителей, стоящих впереди, но не позади, отчаянно сжались в кулак, мигом побелев на костяшках.

– Ну что ж. И законы и чины – все у вас теперь имеется. Только потом с обидами ко мне не приходите.

Хозяйка Блаженного Дола подобрала длинные юбки, покинула кресло и прошествовала к выходу из зала. Неужели так сильно обиделась, что даже не соблазнилась приближающимся зрелищем моего блистательного позора? Жаль. Могла бы получить истинное удовольствие. Но раз уж отступать не перед кем, остается только одно. Держать оборону, пока противник не соберет силы для новой атаки.

– Надеюсь, вы понимаете, что я здесь человек новый и многого не знаю?

По рядам рыжеволосых прошла волна кивков, решительных и не слишком.

– И я не могу назначить цены сейчас, в одну минуту.

Адитта мотнул головой:

– Да в одну минуту и не нужно, йерте! Есть еще время, не менее седмицы.

Очень хорошо. Время – это ценная штука. Вот только я пока не знаю, сколько его потребуется.

– Мне нужно будет подумать.

Зал ответил почтительным молчанием. Мол, на «подумать» мы всегда согласны, если человек думает, значит, есть чем и о чем.

Я еще раз пробежал взглядом перечень товаров, которые должен был оценить. Славная задачка, ничего не скажешь! Что, к примеру, я знаю о козьем пухе? Или о колотом известняке? Положим, по поводу вина или балыка еще могу что-то утверждать, но… Любая снедь имеет свой вкус в каждой деревеньке. А у покупателя вкус и вовсе другой, третий, четвертый, десятый. Как можно назначить цену тому, что видишь первый раз в жизни?

Попробовать посмотреть на него не единожды.

– Я постараюсь справиться за седмицу, любезные эрте, но и вы должны будете мне помочь.

По залу прошел легкий гул, но больше одобрительный, нежели наоборот.

– И потребуется от вас всего ничего: представить мне на рассмотрение товар нынешний, который торговать собираетесь, и товар, скажем, нескольких прошлых лет, буде таковой остался в ваших закромах. Что касается вина, тут, думаю, трудностей точно не предвидится… Да, и помногу не приносите! Довольно совсем небольших кусочков.

Пятерни, как по команде, потянулись к рыжим шевелюрам и проплешинам, покрытым золотистым пушком, а я, воспользовавшись возникшим замешательством, быстро пересек залу, закрыл за собой дверь и жадно вдохнул воздух, почему-то показавшийся в эти минуты сладким, как мед.

– Ловко вы справились, – заметила Ньяна, подпиравшая стену дома с левой стороны от двери. – Хотя мужчины завсегда против женщины общий язык найдут.

Ну раз уж ты сама предложила такую тему, давай поговорим.

– Почему против?

Моя защитница хмыкнула, но промолчала.

– Вот что, давай-ка двинем обратно к дому. Сам я дорогу с первого раза точно не найду, а заодно и побеседуем немного. Без лишних ушей.

– А чего ее искать? – Женщина явно не была настроена на откровенность. – Там, где на развилке будет синим или зеленым отмечено, туда и сворачивайте. Не заблудитесь.

– А если я попрошу тебя пойти со мной?

Серые глаза напряженно сощурились:

– А почему не прикажете?

Потому, что не умею, Боженка меня задери! Знаю, как должен звучать приказ, знаю правила его составления и применения, но только с одного бока. Со стороны исполнителя. А с другой стороны…

– И как давно ты сама с рыжей гордячкой сговорилась? Сразу после смерти прежнего Смотрителя или еще до нее?

Ньяна задержала дыхание, становясь похожей на изваяние, угрюмо глядящее вдаль. Эдакое слегка недоделанное резчиком, который не успел еще отсечь от куска камня все лишнее, а только начал свою работу.

– Я понимаю, тебе нужен дом. Да тем более жених нашелся. И наверняка достойный. Так почему бы не осесть в милом уютном местечке? Особенно если потрудиться надо совсем чуть-чуть: где словом поддержать, где делом, а где промолчать вовремя…

Она резко повернула голову в мою сторону, и я поразился странному контрасту между по-прежнему ласково-улыбчивыми чертами лица и смертной тоской в серых глазах.

– Клятвопреступницей меня объявите?

Э-э-э… С чего бы вдруг? Или она имеет в виду что-то вроде присяги, которую не могла не давать при вступлении в должность?

– Нет. Ты присягала не мне.

Ага, догадался правильно: в серой пустыне выпал, правда, и быстро высох короткий дождь.

– Мне некуда идти.

А вот тут ты ошибаешься.

– Могу подсказать по крайней мере одну дорогу. И ведет она к дому, где мне назначено жить.

На сей раз намек был понят и принят без возражений: Ньяна кивнула и ступила на тропинку рядом со мной, благо ширина известняковой полосы позволяла это сделать.

– Теперь, если ты не против, поговорим о том, чем я не угодил женщинам Блаженного Дола. Вроде пока ни одну не успел обидеть. Или успел?

Защитница бросила на меня быстрый взгляд, словно проверяя, шучу я или нет. Что она разглядела в моих глазах, не знаю, надеюсь, не затравленную растерянность, но беседа все же началась:

– Обидели. Даже если сами того не заметили.

– Хорошо. Начнем с тебя? Перед тобой чем провинился?

На меня посмотрели с ярко выраженным сомнением, мол, ты, дядя, наверное, совсем глуп, если задаешь такие вопросы.

– Рано или поздно я или догадаюсь, или узнаю точно. Помнишь, меня назначили Смотрителем, а это значит, что мое пребывание здесь продлится… – Пришлось сделать неумышленную паузу, поскольку о сроке и прочих деталях службы мне никто так и не сообщил. – Достаточное время. К тому же ты сама сказала: очень скоро мы расстанемся, как начальник и подчиненный.

– Да, очень скоро… – с задумчивой надеждой пробормотала Ньяна.

– Так стоит ли хранить молчание?

Она обернулась, словно проверяя, не идет ли кто следом за нами.

– Если я скажу, вы рассердитесь.

Чем дальше, тем запутаннее. Хотя, как правило, там, где развешивают кружева недомолвок, сама тайна не стоит и ломаной медной монетки.

– Попробуй и узнаешь. Ты же не робкого десятка, верно?

Губы женщины изогнулись в немного грустной улыбке:

– Откуда ж я знаю? Случая проверить не было. Ладно, скажу. Устала я от службы этой. Верите?

Если б ты знала, пышечка, как я тебя понимаю! Семь лет – не десять, но ты и не помышляла в юности заниматься тем, что тебе всучили.

– Верю.

– Не подумайте, я очень жалела йерте Ловига. Хороший он был человек. Только как стало понятно, что из столицы на замену нового Смотрителя присылать не торопятся, мне радостно стало.

– Нет начальника, значит, и службы нет?

– Вроде того. – Она улыбнулась снова, теперь почти виновато, но в то же время дерзко. – Мне месяц осталось служить. А тут вы…

Да, а тут я. Как снег на голову в разгар лета. И ведь никто не виноват, вот беда-то!

– Я не просил о своем назначении нарочно.

– А если и просили, что сейчас переменишь? – разумно заключила Ньяна.

Ничего. Все решено и скреплено печатями.

– Что ж, с причиной твоих обид разобрались. А Нери?

– Неужто не поняли?

– Я должен был понять?

Защитница укоризненно мотнула головой:

– Она ведь неспроста такую встречу вам устроила.

Я задумался.

В столичных домах мне доводилось видеть и более церемонные приемы: простота в Веенте была не в почете, потому потуги на придворную вычурность не показались мне странными. А должны были, здесь ведь не столица. Но я пока еще не знаю, куда именно попал.

– Да, наверное. Только я решил, будто так заведено.

– Заведено! – фыркнула женщина. – Лучшее платье она надела, самое дорогое в Доле. И дольинцев нарочно так расставила, чтобы вы сразу поняли…

– Сразу понял, кто здесь хозяин?

– А что же еще?

Пожалуй, девушка старалась изо всех сил. Но все ее усилия оказались напрасными, и похоже, по очень простой причине.

– Дольинцы не хотят видеть над собой женщину, так?

Ньяна согласно развела руками:

– А вы бы захотели?

Я бы не отказался. Мне привычнее следовать указанным путем, а не прокладывать новый. Но наверное, если с детства воспитываешься как хозяин, потом очень трудно заставить себя прислуживать. Даже достойнейшему из достойных. Хотя… А как же быть со Смотрителем? Он ведь тоже в каком-то смысле поставлен над Долом.

– А меня, получается, хотят?

– Вы хотя бы мужчина. Да и дело ваше… стороннее.

Любопытное замечание. И почему-то оно мне не нравится.

– Объясни.

– А чего объяснять-то? – недовольно нахмурилась Ньяна. – Вам только знак свой поставить на бумагах надо, и все.

Я тоже так думал. Еще вчерашним утром. А потом вдруг выяснилось, что действительность немного сложнее.

– А бумаги откуда возьмутся?

Серые глаза мило округлились:

– Принесут. Уже готовые, расписанные.

– А если мне не понравится то, что в них указано?

Защитница остановилась, перекрывая дорогу и мне:

– Как так не понравится?

Как не понравилось, к примеру, желание двух склочных женщин избавиться от хозяина дома. А впрочем, кажется, теперь я все понял:

– Прежний Смотритель так и вел дела, верно? Подписывал все, что от него требовали, даже не читая?

На лицо Ньяны опустилась тень:

– Почему же… Читал он.

– Но не писал по-своему?

Молчание. Напряженное. Вспоминающее.

– Больше не буду спрашивать, не волнуйся.

– Никто ему ничего дурного и не приносил!

Сказано с вызовом и легким налетом отчаяния. Одно из двух: или защитница сама замешана в невинных проделках почившего старика, или ей даже в голову не приходило, что можно поступать иначе, чем действовал «йерте Ловиг».

– Я же сказал: больше не спрашиваю. Незачем. Человек умер, и Бож ему судья.

– Он был хорошим человеком!

От очередного повторения уже набивших оскомину слов мне вдруг стало зябко. Хорошим или плохим, какая разница? Он вел дела, как считал нужным, и, если вспомнить наставления золотозвенника, имел на то полное право. Я вообще могу сейчас войти в дом, закрыться и не отпирать дверь до самого наступления лета. Нет, сначала нужно провизией запастись.

– Ньяна, пожалуйста, не надо. Я уже все понял.

– И что же вы поняли?

Вызов в голосе стал рьянее. Не хватало мне еще повздорить с собственной подчиненной в первый же день службы!

– Он тебе нравился. И Нери нравился. И всему Долу, наверное, тоже. Но его больше нет, и к этому нужно привыкать. Я же не смогу стать таким, как он.

– Не сможете, – серьезно подтвердила женщина. – Для этого вам сначала нужно лет на тридцать постареть.

Обратная дорога по ощущениям заняла намного меньше времени. То ли я расходился, то ли за разговорами тропинка закончилась сама собой. Пока проходила церемония представления, дом почти не успел остыть, но Ньяна все равно подкинула в теплящиеся угли еще пару поленьев. Подогреть пироги, как выяснилось. А есть после прогулки по свежему воздуху захотелось снова, хотя живот пока еще сыто упирался в поясной ремень.

– Я так в двери скоро пролезать не буду.

Мое сокрушенное бормотание было живо воспринято защитницей:

– А я вас научу. Это вовсе не сложно, нужно только повернуться особым образом и все.

Я еще раз оценил стать моей дородной помощницы и не удержался от вопроса:

– Ты всегда была… э-э-э… пухленькой?

Любая столичная дама сочла бы подобный интерес едва ли не оскорблением, но в Блаженном Доле, видимо, порядки были совсем иные, потому что мне охотно ответили:

– Нет. До службы я была такой же, как йерте Нери. А может, и тоньше.

– Тогда… У тебя есть дети? Или были?

Она непонимающе обернулась. Пришлось пояснить:

– Твоя фигура. Иногда женщины раздаются так после родов.

Моя мать, насколько помню, сохранила тонкую талию. Но вот грудь… Пожалуй, та была не намного меньше Ньяниной и вызывала зависть всех соседок, а заодно – вожделение соседей.

– Ах вот вы о чем! Нет, с детьми я подожду пока. А толстеть мне велели.

– Зачем?

Защитница пожала пышными плечами:

– Не сказали зачем. Но настрого наказали. Тот человек, что меня на службу определил. Говорит, ты вес набирай как только сможешь, да побольше. Мешать он тебе не будет, а потом еще спасибо скажешь, когда служба к концу подойдет.

Еще одна странность. Нам ничего подобного не приказывали. Или помощницу Смотрителя готовили совсем по другим правилам?

– Ты пьешь какие-нибудь особые настои?

Ньяна отрицательно качнула головой, даже не раздумывая над вопросом.

Да, тут кроется что-то совсем другое. Может быть, похожее, но куда более действенное. И все же почему подобным образом не обходиться с сопроводителями? Если можно сразу, с пустого места создать воина, способного победить любого врага, зачем тренировки и прочие истязания плоти и духа? Загадка. Кто-то наверняка знает, в чем она заключается, но этого «кого-то» и меня разделяет невесть сколько миль.

– Скажи, прежний Смотритель вел какие-нибудь записи?

– А вы в сундуках посмотрите. Там все его вещи сложены.

Так и поступлю. Но живое свидетельство лучше бумажного. Хотя бы потому, что слова, начертанные пером, обычно тщательно обдумываются, прежде чем доверяются чернильному отображению.

– Посмотрю. А может, и ты мне поможешь?

Как она забавно округляет глаза каждый раз, когда ее удивляют мои вопросы… Честное слово, влюбился бы. Если бы она была хоть вполовину меньше, чем сейчас, а то даже обнять не получится.

– Да что же я могу?

– Например, сказать, какие в прошлом году в Доле были весна, лето и осень. И в позапрошлом. И еще год назад.

– А к чему это вам?

– Мне нужно назначить цены за… всякую всячину. А я даже не знаю, хороший был урожай или нет.

Ньяна засмеялась:

– Это вам к йерте Нери надо было обращаться!

– Я бы обратился. Но ты ведь сама все слышала. Она не собиралась мне помогать.

– Да обиделась она, вот и весь сказ.

– Обиделась? Почему ты так решила?

– А когда девушка из дома выходит да носом шмыгает, разве только не рыдает, что это значит?

Что мое поведение довело ее до слез. Как кочка, подвернувшаяся под ногу на ровном месте. Наверное, я бы тоже чувствовал себя не лучшим образом, если бы меня вдруг отставили в сторону в том деле, в котором я дока, и отправились за советом к неучу.

– Если бы она была чуточку помягче…

– Рыжие зазнайки все равно насели бы на вас.

Потому что не хотели терпеть правление женщины. Или потому что она правила недостаточно хорошо?

– Но ведь на осеннюю ярмарку назначать цены должна была Нери?

Ньяна кивнула.

– Она в чем-то ошиблась? Ввела купцов в разорение?

– Да как вы могли такое подумать?! – взвилась защитница, и стало понятно, что защищает она отнюдь не одного меня. – Ничего подобного не было!

– Тогда почему вся рыжая братия настроена против нее?

– Так ведь женщина… Она семьей заниматься должна. Дом вести. Детей растить. С этими-то делами лучше нее справиться никто не сможет. А йерте Нери не такая. Она учиться хотела, еще когда отец ее был жив. И поехала бы в город, да только сначала родитель сильно занемог, а потом не до учебы стало, когда весь Дол на нее свалился нежданно-негаданно.

Но тогда девушка должна бы радоваться моему появлению, ведь оно означает обретение свободы. И возможность осуществить мечту. Однако пока я вижу ровно обратное отношение. Почему? Или короткое время власти затуманило юную голову?

– Теперь-то она может учиться сколько пожелает.

– Может, – согласилась Ньяна. – Да только кто ж ее возьмет? Не девочка уже, а невеста на выданье, таких в города одних не пускают.

Это верно. Одно дело учеба, и совсем другое – поиск забот на плешь мужей, уставших от своих старых жен. Если в столице строжайшим образом присматривают за молодыми приезжими девицами, то в небольших городках должны и вовсе глаз не спускать.

М-да, один узелок за другой цепляется, и вот уже целый ковер навязался. Всего несколько случайностей, которые могли бы вовсе не случиться, если б Боженка не решила поиграть судьбами, и юные надежды оказались загублены на корню. А что самое печальное, эти сухие корешки будут у меня теперь под ногами мешаться, куда бы ни пошел. Не потому, что виноват, а потому, что… так получилось.

– Так что в Доле с погодами?

– А ничего, – отмахнулась защитница. – Каждый год одно и то же.

– Так не бывает!

– В другом краю, может, и не бывает. А у нас одно лето от другого не отличишь.

Воистину блаженное место! Точно знать, когда придет тепло, а когда затрещат морозы – это ли не мечта любого человека, живущего что на земле, что в городе?

– И неурожая не случается?

– Даже старики не припомнят.

М-да. Была надежда сопоставить качество товаров годам… Не сбылась. Значит, придется действовать иначе. А что, если и цены ненамного менялись? Может, достаточно будет только прибавить по монете или отнять?

Но и вторая моя надежда на «удачу» не оправдалась. Хранящиеся в большом сундуке у стола сводки цен за прошлые десятилетия отличались друг от друга то в одной цифре, то на порядок, и после часового изучения я отчетливо понял лишь одно: весной за товары просят обычно больше, чем осенью. Но это как раз вопросов не вызывало. И дураку ясно, что после зимы припасы поуменьшились, а то и вовсе закончились, и спрос растет как на дрожжах, а после лета ту часть провизии, что не пошла во всяческие засолки и прочие заготовки, надо скидывать с рук, пока не начала портиться – подобных премудростей торговой жизни я насмотрелся, пока ходил тенью за тем же хитрецом Атьеном. Но от чего оттолкнуться, чтобы и не заломить цену сверх всякой меры, и не оставить торговцев недовольными?

На дне сундука, под ворохом пожелтевших бумаг и изношенных долгим использованием гусиных перьев обнаружилась книга для записей, похожая на те, которыми пользуются столичные невесты для составления списков претендентов на каждый из затейливых танцев бала, устроенного по случаю дня рождения или прочей надобности показать себя миру и самой хоть краешком глаза на мир посмотреть. А ведь когда-то мое имя тоже бывало в таком списке. И не в одном… Правда, ни я, ни девушки, в юбках которых доводилось путаться моим ногам, не думали тогда о чем-то серьезнее мимолетного прикосновения губ. К тому же для меня балы закончились, едва успев начаться.

Под потрепанной кожей переплета мой взгляд встретили листки, исписанные мелкими округлыми буквами: по несколько строк, разделенных пустыми кусками. Каких-то чисел, похожих на даты, не стояло ни на одном листке, значит, мне в руки попался не дневник, а что-то другое. Я подвинул кресло так, чтобы света из окна было достаточно для чтения, присел на подлокотник и открыл первую страницу.

«В юности кажется, что время мчится так, что за ним не угнаться, но как только переваливаешь за половину жизни, понимаешь: вот сейчас оно только-только понеслось вскачь, а раньше едва переставляло ноги…»

Мудрые мысли, записанные впрок? Должно быть, старику и точно нечем было занять себя в Блаженном Доле, если он тщательно выводил в книге истины, которые и так узнаешь, когда наступает срок.

«Никогда не нужно жалеть ни себя, ни других. Чем больше жалеешь себя, тем глубже проваливаешься в темную бездну уныния. А как выбраться из ямы? Только взлетев, потому что края ее норовят обвалиться, когда пытаешься цепляться руками и ногами. Других же жалеть и вовсе нет никакого толку, потому что малейшую жалость, исходящую от тебя, они принимают за предложение снять с их плеч груз. А зачем тащить лишнее, когда и сам не знаешь, куда деть скарб, болтающийся за твоей спиной?..»

Странно понимать, но дедушку определенно что-то мучило, иначе он не искал бы оправдания своим страданиям. Я бы думал так же, если бы, к примеру, отказал кому-то близкому в помощи. Хотя кому – близкому? После смерти родителей никого не осталось. Лодия не в счет: она всегда шла по собственному пути. Впрочем, как и я.

«Дарственная служба заманчива тем, что позволяет совершать любой свой поступок, прикрываясь плащом должности, да еще получать за это жалованье. Но когда спускаешься с небес большого города на землю, поближе к людям, видящим в тебе действительно оттиск Дарохранителя, случаются весьма горестные чудеса. Понимаешь, к примеру, что как люди служат тебе, так и ты служишь им. И нельзя отказать даже в самой завалящей просьбе, потому что сначала останется разочарованным один, потом другой, потом десяток, и поток монет в казну Дарствия начнет иссякать. А жалованье твое проистекает ручейком из той же реки, и, если она пересохнет, тебе тоже станет несладко. Ведь с тобой делятся деньгами для того, чтобы ты делал что-то, недоступное простому человеку. Недоступное по знаниям и умениям…»

А вот такого я раньше никогда не слышал. Ни из чьих уст. Что же получается? Мне будут платить из податей, которые Блаженный Дол отправляет в дарственную казну? Но если подати вдруг начнут уменьшаться, значит, и я недосчитаюсь сначала одной монеты, потом другой? То бишь чем хуже я буду исполнять свою службу, тем горше буду жить сам? Впору схватиться за голову. Выходит, даже с ценами нельзя оплошать? Покой, значит?! Возможность делать все что заблагорассудится?! Золотозвеннику легко так думать, он-то живет на подати со всего Дарствия целиком, а мне что прикажете делать?

Негромкий, но настойчивый стук, раздавшийся от входа, чуть не заставил меня подпрыгнуть, но, как бы я ни спешил встретить посетителя, первой у порога конечно же оказалась Ньяна. Она распахнула дверь и пропустила в дом девицу, не столько чем-то озабоченную, сколько сосредоточенную. Правда, мгновением спустя, когда взгляд пришелицы добрался до моего лица, я понял, чем вызвано такое впечатление: она немного косила, и буро-зеленые глаза смотрели чуточку друг на друга. Во всем же остальном девица была ладная и для своих не особенно великих лет вполне похожа уже на женщину, а не на ребенка. А одета почти так же, как моя помощница: штаны, сапоги и длинная рубаха под кафтаном. Наверное, таковы местные традиции. Да и по сырой весне так уж точно удобнее ходить, чем пышными юбками грязь мести.

– Доброго дня, йерте.

– И тебе доброго.

Повисло неловкое молчание, потому что я не знал, с чего начать: спросить у незнакомки имя, предложить присесть или сразу осведомиться, зачем пришла. Зато Ньяна подобных затруднений не испытывала.

Защитница подошла к девице, ласково погладила по гладко заплетенным и уложенным баранками косам:

– Что случилось, Соечка?

– Беда у нас. Дерк пропал.

– Как же так получилось?

– Третьего дня с пастбища не вернулся.

– Что же молчали?

– Так думали, придет. Он и раньше, бывало, седмицами пропадал, прямо как Натти ваш. Только всегда возвращался. Он помечтать любит, вот иногда и забывает про время. А работник он хороший! – с неожиданным жаром закончила свою грустную речь девица.

– Знаю, что хороший, – куснула губу Ньяна. – А почему решили, что сейчас-то он пропал?

– Так стадо же вернулось. Сива назад пригнал.

– Сива – это пастуший пес, – пояснила защитница и нахмурилась, а просительница посмотрела на меня своим косым взглядом и с угрюмым нажимом сказала:

– Вы уж отыщите его, йерте, сделайте милость.