Глава 9
Неведомый берег
«Называя верующих овцами, мы не проявляем к ним неуважения. Мы всего лишь подтверждаем истину, явную для стоящего на холме пастуха. Чем больше толпа, тем незаметнее в ней голос и разум каждого в отдельности. Нет ни у кого, кроме Дарующего, такого величия и могущества, какие позволяют вслушиваться в отдельные выкрики. Мы всего лишь люди – мы, стоящие на холме. Мы всего лишь пытаемся сохранить все стадо в целом, отгоняя не только волков, нет. Есть ведь еще и иные стада и иные пастухи, норовящие обогатиться за счет кражи наших овец и ведущие счет своих. Увы, тут кроется еще одна причина именовать овцами тех, кто стоит ниже в иерархии. Ибо многие из них готовы сменить лужайку бездумно, интересуясь лишь кормом для утробы своей, но не для души.
Мы оберегаем их. Мы взращиваем их. Есть ли грех в том, что мы же их стрижем? Полагаю, это вполне естественно и неизбежно. Как и то, что с нашего ведома и при нашей помощи избирается вожак для стада. Умно и то, что псы принадлежат нам и исполняют нашу волю, отгоняя волков, но не служат тому барану, который идет первым и орет громче прочих…»
(Из размышлений прементора Дарио, сперва доверенных бумаге, а затем преданных огню)
Море тяжело ворочалось, нехотя и без спешки унимая высоту валов после большого шторма. Асари, вечно пребывающий в движении начинатель перемен, славно разогнался над просторами серой сумеречной воды. Он вылепил из ровной, как степная трава, глади грохочущие валы, ростом своим способные удивить лиственный лес, и погнал их, смешивая небо и море, наполняя воздух соленой пеной и с хрустом разрывая путы парусов, норовящие удержать ветер… Ичивари лежал, слушал море, прикрыв глаза и не двигаясь. С некоторых пор ему нравилось спать на полу. Койка – так моряки именуют кровать – узкая и неудобная. Куда приятнее доски пола, их гладишь – и ощущаешь тепло своего берега. Нет сомнений, сосну добыли там. Может статься, прежний пол сгнил, времени было много, оптио ждали и ждали, заодно подновляя немолодой корабль.
Попривыкнув к пребыванию в море, Ичивари полагал корабль живым и потому прощал использование свежей древесины его бестолковым морякам. Эти люди искренне не понимают мир зеленого берега, но зато родные морю, а это уже немало. Он теперь тоже родной морю, он ощущает своими ладонями-волнами хрупкое тело корабля и бережно передает окрыленную парусами ношу от одного вала другому, украшая борта росписью узорной пены. Есть еще одна запасная мачта. Ставить мачты – весело. Жаль, что он слышит море и принимает его как часть себя, но не смеет лишний раз просить о помощи. Нельзя из-за мелочей обращаться к асхи, и так просителю дано больше, чем мечталось, – право и способ сохранить себя и остаться махигом. Трудно поверить, что так много важного уместило в себе хрупкое крошечное перышко, принявшее тепло дыхания Шеулы.
– У-учи, Чар, – едва слышно шепнул себе Ичивари. – Ты еще не выиграл. Ты надеялся, что сможешь просить море о помощи в побеге. Но ты уже истратил свою просьбу. Теперь думай головой. Или чем там думают? По науке бледных – головой…
На столе, как всегда, стояла в кольце крепления, спасающего от качки, толстостенная бутыль с «живой водой». В чистом виде ее больше не переводили на пьяницу-дикаря. Слишком дорого. Отраву разбавляли простой водой, поддерживая не опьянение даже, а саму тягу к напитку. Ичивари знал это, видел в настороженном и изучающем взгляде оптио, и старался соответствовать. Одной попытки испугать Алонзо ему вполне хватило, чтобы поумнеть и уже не вынуждать хитроумного служителя прибегать к самым крайним и непредсказуемо опасным мерам.
– Впятеро развели, – задумался Ичивари, поглаживая бутыль и сосредоточенно хмурясь. – Это я не пьяный должен быть, а злой и, как говорят моряки, не похмелившийся. Руки дрожат умеренно, и только от жажды я должен припасть к напитку, но никак не от слабости или утраты контроля. Речь внятная, но с нотками раздражения. Гордиться нет сил, сговорчивость высокая. Вроде так?
Еще раз поболтав жидкость в бутыли, Ичивари проверил свои умозаключения и счел их надежными. Затем снова погладил бутыль, наклонил над кружкой, зажимая горлышко пальцем. Чуть приотпустил «пробку», уговаривая воду вытолкнуть чуждое и легкое. Сцедил ядовитую гадость, увлажнил ею волосы и руки. Выпил воду, задумчиво проверяя по ощущениям, все ли в порядке. Первые дни после бессознательного состояния, наполненного огнем и бредом, были воистину ужасны. Он исступленно звал асхи – и получил ответ и помощь. Но отказаться от «живой воды», однажды досыта попробовав ее, едва хватило сил. Если бы он не испытывал бесконечного отвращения к себе самому, он бы все же отпил эту воду еще хоть раз. И вернулся в мерзкое состояние потворства безумию, дарующему ощущение праздника, наполняющему все существо ликованием вопреки плену и боли, отчаянию и даже стыду. Жажда оказалась яркой, а «живая вода» воистину желанной. Но сын вождя помнил себя времен весны этого года, себя, больного горячкой бешеного ариха. И эта память оказалась страшнее и сильнее искушения «живой воды».
– Некоторые едят красные грибы, – утешил себя Ичивари. – Им тоже хочется праздника. Ничего нового этот бледный не придумал. Надо с отцом поговорить. Может, и грибы – под запрет? Хотя зачем, употребляющих и так презирают… Запрет сделает их интересными. Так сказал дед, дед мудр.
Ичивари улыбнулся, выплеснул остатки гадкого пойла на койку, снова лег, прикрыл глаза. И стал слушать море. Где-то там, очень далеко пока что, иные волны, невысокие и ласковые, баюкали в ладонях маленький кораблик, упрямо повторяющий путь каравеллы оптио. Это было замечательно, это давало надежду… и наполняло тревогой. Люди моря хитры и коварны. Как бы они не обманули даже мудрого деда.
Замок шевельнулся в проушинах, звякнул ключ. Тощий нескладный провожатый постучал по стенке каюты и жалостливо уставился на махига, шевельнувшегося на полу, невнятно застонавшего. Эту особенность бледных Ичивари тоже отметил и счел отвратительной: они охотно сочувствуют свысока тем, кого полагают «кончеными людьми». Сочувствуют, но не помогают. Просто наблюдают, как хороши и чисты сами на столь грязном и мерзком фоне. Или, как этот парнишка, боятся вмешаться и покорно принимают несправедливость в отношении себя и окружающих. Они даже не трусы, они просто не умеют бороться, словно от борьбы можно отучить еще до рождения.
Ичивари закончил вздыхать и возиться на полу, поднялся на ноги, чуть пошатываясь и опираясь на широкую доску стола, поболтал пустую бутыль, убеждаясь, что не осталось ни капли… Зло зыркнул на провожатого и, чувствуя себя хуже некуда, указал тому взглядом на ядро. Мол, тащи, мне сегодня плохо, меня колотит.
Оптио ждал за тем же ненавистным столом в той же опротивевшей каюте – Ичивари усердно грел свое раздражение и проявлял его, даже с некоторым избытком. Сел, придвинул пищу, понюхал и оттолкнул.
– Сегодня мы поговорим о том, как надо приветствовать сэнну, – негромко начал оптио.
– Было, – хмуро бросил Ичивари.
– Да, было, и мы повторим то, что уже изучено, ибо это важно, чадо, – настойчиво указал Алонзо.
– Ставь бутыль. Полную, неразбавленную.
– Тебе принесут в каюту. Сперва урок, затем награда. Видишь, ты снова путаешься в самом простом. Как следует именовать сэнну?
– Хотя бы кружку.
– Еще одно слово, не относящееся к уроку, и ты проведешь пять дней в трюме. Без «живой воды». Как следует именовать сэнну?
– Ваша благость, радетель благодати, исполненный света, премилостивый… Хлаф, промочить бы горло, слова такие длинные, язык нерхски заплетается.
– Кто именно из моряков сообщил тебе грязные слова, чадо?
– Какого абыра я могу знать? Они на палубе орали, мать их, отродья арповы.
– Всякое благое деяние имеет пользу, но содержит и тьму, ибо две чаши – воистину закон всеобщий, – вздохнул Алонзо покаянно и без злости. – Ты прежде не пил, но ты и не ругался… Теперь ты послушен и покладист, но намеренно сквернословишь, получая от того неясное для меня удовлетворение. Показать тебя такого ментору затруднительно. Люди южного материка так темны кожей, что опознать их просто. Ты же удручающе похож на пьяного забулдыгу из портовых кабаков Шамхи или Тэйры, что на самом юге Тагорры… Один грех тянет за собой другой, увы. Как следует приветствовать сэнну?
– Да мордой в пол, ясен пень!
Поморщившись, оптио звякнул колокольчиком, вызывая слугу:
– Отведи в каюту. Выдай четверть бутыли настойки, разбавленной. Пусть затем умоется и отдохнет. Когда сам постучит в дверь, веди ко мне. Кажется, с «живой водой» я немного перестарался…
Оптио покачал головой, сетуя на избыточный успех применения столь сильного средства, и забормотал себе под нос так тихо, что лишь тренированный слух Ичивари мог выделить в шелесте слова:
– Но столько сведений! Он бы никогда не рассказал мне и половины без должного поощрения. Наставник подготовил ученика, тот жив, владеет даром ариха и ушел в степь. Война меж племенами неизбежна… Коварный воин племени хакка украл пегого коня, пытаясь отнять у леса удачу, но схвачен и окончил, надо полагать, жизнь у столба боли. То есть война уже началась, жаль, мы не знаем ее хода…
Ичивари покинул каюту оптио, низко опустив голову, глядя под ноги и пряча улыбку, гордый своей изобретательностью. Он в который раз удивлялся оборотной стороне коварства бледных – их готовности верить в нелепое и заведомо ложное, но добытое хитростью и обязательно с немалым трудом.
Суеверный вождь, не покидающий столицу по причине дурных снов, – это глупость. Жена вождя, день за днем поющая колдовские слова над амулетами, призванными ловить сны вождя и испарять из них вред, – это уже слишком даже для оптио, но ведь верит! Слеза самой Плачущей, добытая дедом Магуром из ствола сосны и означающая скорые перемены, Слеза, тщательно скрываемая от света: вдруг почернеет, обещая несчастье?.. Джанори, уцелевший в огне потому, что «я, сын вождя, дал ему подержать нож ранвы». Этот нож теперь хранится под десятком замков и его Алонзо намерен передать ментору в качестве средства надежной и полной защиты от неведомого оружия. Ведь ранвы сами не сгорают, они заговоренные, их ножи тоже… Но самое смешное суеверие, истинный шедевр изобретательности – перья. Оба пера из волос пришлось отдать, оптио ими заинтересовался особо. Ичивари добрел до своей каюты, проследил за тем, как закрывается дверь, с отвращением взболтал выпивку и сцедил из нее огонь, как обычно.
– Вплети одно перо, снизойди до бледной, и родится девочка, вплети два – и жди мальчика, – давясь от смеха, повторил он якобы данные отцом наставления, усердно записанные оптио. И добавил так же тихо, разговаривая с самим собой: – Ичи, ты был в ударе. Ты его потряс. Он намерен предложить ментору перья, чтобы тот подарил их королю. Это, оказывается, наилучшее средство для устранения причин споров о престолонаследии, вот как. Если бы я взялся искать способ победить бледных, я счел бы суеверия и страхи неплохим подспорьем…
Выпив воду, Ичивари лег на пол, прикрыл глаза и стал слушать море. Сперва вблизи, у самого корабля. Потом все дальше, точнее – шире. Асхи отзывался охотно, так, словно ему уже давно было одиноко без общения с открытой душой, без собеседника, пусть и не самого духовно зрелого и опытного. Кто знает, может быть, одиночество ведомо и духам. Как говорил дед? «Закат несовершенен без взгляда людского, ибо только взгляд создает золотую дорожку от самого солнца и до правой души… Прикрой глаза – распадется она бессчетными неупорядоченными бликами света. Открой – снова закат улыбается тебе, человеку. И ты ему улыбнись…»
Улыбка получилась слабая, короткая. Блики света, танцующие перед внутренним взором, оборвались у темной черты. Ичивари распахнул глаза, задышал часто, сердце заспешило, перекачивая кровь и торопя мысли. Там, впереди – берег! Край владений асхи. Конец договоренностей с оптио. За краем океана начинается берег, где сына вождя ждет новый плен, куда более тягостный, уже не дающий надежды на побег. Он почти проиграл невесть в какой раз, поверив в неизменность привычного. Должен был насторожиться сегодня утром, когда Алонзо предложил повторить правила приветствия ментора. Это важно, потому что скоро понадобится.
– Проклятая «живая вода», – процедил Ичивари сквозь зубы. – Я не пью, но запах в каюте сам впитывается в кожу, я дышу им, и я болен… Надо думать. Надо срочно думать, не позволяя себе расслабляться.
Слуга стукнул в стену, завозился, отпирая замок. Поставил поднос с тарелкой и кувшином на доску, укрепленную возле стены и заменяющую стол.
– Лито Диаз ждут через час, просили умыться.
Второй слуга внес ведро, бросил на койку полотенце, морщась от спертого, тяжелого запаха, и постарался поскорее уйти. Ичивари проводил его взглядом, резко вскинулся, озираясь, растирая затылок и плечи. Берег совсем недалеко, но и не рядом, учесть расстояние сложно, но прикинуть время… Остаток дня, ночь, еще день, еще ночь и время до нового полудня, так получается. Ветер не переменится, но ослабеет, в настроении асари махиг сегодня уверен, поэтому и знает надежнее капитана, когда моряк на мачте углядит берег… Утром бежать станет поздно. Это тоже безусловно. Не зря стало так много птиц и не зря их появлению радуются: он слышал обрывки разговоров и должен был сообразить. Что для него означает близость берега? То, что завтра его, пленника, под предлогом наказания упрячут в трюм, если не сделают этого уже сегодня вечером. Плыть отсюда самому далеко и трудно. Плыть с ядром на ноге – невозможно. Лодку, одну из тех, что имеются на палубе, взять нельзя, заметят. У бледных оружие, их много, и они снова перехитрят и поймают, уже окончательно…
Набрав полные горсти воды, Ичивари плеснул в разгоряченное лицо. Вздохнул, чуть успокоился и стал мыться, продолжая даже не думать, просто слушать асхи, разыскивая хоть самую малую надежду. Справа, довольно близко, в воде постепенно обозначилось искажение, не сразу отмеченное сознанием, поскольку оно было слишком мало. Его едва удалось выделить из общего шевеления волн и мешанины образов, малопонятных для сознания человека: не глазами ведь видит асхи и не руками ощущает… Лодка. Совсем маленькая лодка.
– Рыбак, рыбак, я тебя поймал, – шепнул Ичивари. – Теперь уже не потеряю…
Проглотив обед быстро, давясь пищей и не ощущая вкуса, Ичивари с подозрением глянул на кувшин. В прошлый раз он выпил нечто, и тело отказалось слушаться. Чистую воду ему не дают уже очень давно, и вдруг – перемена. Опасливо принюхавшись и попробовав на язык, никакого подвоха сын вождя не обнаружил. Задумчиво нахмурился – и не стал пить. На всякий случай…
Час спустя оптио встретил «посла» все в той же каюте. Ничто не нарушало обыденность. Прежнее место, прежнее перо в чернильнице, бумага приготовлена. На столе две чашки чая.
– Встань там, – велел оптио, указав на место у двери. – Подними ядро. Хорошо. Теперь пройди до стола, исполняя в точности приветствие ментору. Слова, поклоны, затем молитва Дарующему, вставание на колени и все прочее. Надеюсь, ты не пропил остатки памяти и ума. В последний раз ты не справился; если это повторится, строго накажу.
Ичивари засопел, виновато поводя плечами и обшаривая внимательным взглядом каюту. Особенно – плотно прикрытые створки, прячущие запас бутылей. Оптио сердито постучал пальцами по столу, требуя внимания. Сын вождя нехотя кивнул, переложил ядро в левую руку, освобождая правую для сотворения знака приятия света. Без выражения пробормотал первые слова, шагнул вперед, чуть увереннее продолжил речь посла, которую оптио вынудил заучить наизусть. Исподлобья глянул на Алонзо, уточняя и спрямляя путь слегка заплетающихся ног.
– …и да будет вовеки полна светом чаша его, и да не иссякнет благость, направляемая людям и питающая души, ныне и впредь…
Если бы оптио лучше знал способы обучения воинов зеленого берега, он, пожалуй, насторожился бы еще тогда, когда сын вождя перебросил ядро в левую руку и поддел снизу ладонью, взвешивая и уточняя длину цепи. Но оптио жил в поселках фермеров и в столице, а воинов воспитывают в лесах, во время малых и дальних охотничьих походов. Дед Магур своих учеников гонял и наставлял постоянно, но тоже никогда вблизи столицы, чтобы не бросить на родной дом и тень немирья…
Пальцы толкнули ядро почти без замаха, резко и коротко. Оно полетело вперед, через стол – слишком широкий, на что наверняка рассчитывал Алонзо, полагая себя в относительной безопасности по другую его сторону. Оптио успел откинуться на спинку кресла, как и ожидалось. Тихо щелкнул курок пистоля, во время каждой их встречи лежащего на коленях оптио невидимкой для пленника. Но оружие, предавшее Гуха, снова оказалось бесполезным… С некоторых пор Ичивари глубоко верил, что спокойная расчетливость асхи куда страшнее взрывной непредсказуемости ариха.
Ядро смяло вскинутую в защитном жесте кисть руки, с хрустом сокрушило ребра, вмяло тело оптио в спинку сиденья и даже чуть наклонило его назад, вынудив ножки кресла пискнуть. Исчерпав силу толчка, ядро вернулось в ладонь сына вождя, разочарованно лязгнув до предела расправленной цепью. Ичивари поймал ее обеими руками, не позволяя сложиться и создать громкий звук. Убрал со стола левую ногу, опиравшуюся при броске на самую середину столешницы. Покосился на чашку с чаем, поднял, принюхался.
– Снотворное? Полагаю, так… – негромко уточнил он у хрипящего и медленно синеющего оптио, вынимая из сведенных судорогой пальцев Алонзо пистоль и бережно убирая подальше. – Не притворяйся, удар сильный, но ты вовсе не при смерти. Дыши животом. Конечно, больно, и кричать не можешь, да… А ты и не пытайся, не надо. Дыши тихонько, о своей жизни думай и гордись. Я учился у тебя, лито Алонзо. Я хороший ученик, усердный.
Ичивари последовательно проверил все открытые полки, выставляя на стол бутыли и выкладывая иные полезные вещи. Вернулся к двери, надежно заклинил ее. Сунул оскалившемуся от боли оптио в зубы салфетку, повозился, привязывая ноги к ножкам кресла. Присмотрел два бестолковых тяжелых ножа, разложил руки оптио на столе и загнал оба клинка меж костями, чуть выше запястий, старательно избегая повреждения больших сосудов и сильного кровотечения. Удовлетворенно изучил результат своих трудов.
– Вряд ли до заката нас обеспокоят, тебе опасаются лишний раз попадаться на глаза и досаждать без приглашения колокольчика, – сообщил махиг. Погладил выбранный сразу широкий удобный нож, явно вывезенный Алонзо с зеленого берега, что было понятно по узору на лезвии и по знакомой форме. – Сиди, дыши… Я так и не решил для себя, ты ли убил Гуха. Я намерен рискнуть всем и истратить драгоценное время, Алонзо, чтобы это выяснить. Ты подумай, стоит ли упираться. Я ведь скоро подожгу каюту. Сгореть заживо – плохо, очень плохо. Я сам предпочел бы смерть попроще, – махиг зло сверкнул глазами, – но, как ты любил мне повторять, это не мой выбор, это твой выбор…
Ичивари говорил и вгонял нож, расщепляя край столешницы и отделяя широкую, в большой палец, щепу. Выломав ее, задумчиво рассмотрел, приладился и начал вырезать край, часто рассматривая свою работу и подправляя. Асхи не отвечал на новые просьбы о помощи, не желал нарушать висари, но охотно делился своими возможностями в более простом. Он не обглодал ржавчиной механизм замка, не сделал слабой и тонкой цепь. Он всего лишь точно указал форму ключа… Ровно так же асхи не послужил злу, не заполнил легкие оптио мокротой и не разрушил его здоровье, но позволил пороху отсыреть чуть быстрее, чем это происходит обыкновенно. Ичивари бережно вставил в скважину хрупкий деревянный ключ, не дыша, плавно нажал на щепу, надеясь на хорошую смазку замка и мягкость его работы. Огорченно вздохнул, вынимая две половинки ключа, и взялся отделять новую щепу, уже из более ровных волокон древесины, не имеющих узора, обычно близ основания сучка… Потом покосился на оптио и задумчиво хмыкнул. А верно ли то, что ключ от оков хранится у капитана? Зачем бы хитрец Алонзо стал передавать важное невесть кому и тем более просить о помощи и вводить в курс дела?.. Обшарив карманы оптио и не найдя ничего полезного, Ичивари снова зашуршал по шкафам и полкам. Добрался до койки, осмотрел ее, ворочая одеяло и подушки. Покосился на Скрижали в красивом переплете, осмотрел, встряхнул, полез пальцем за корешок – и добыл ключ. Настоящий. Один поворот – и челюсти оковы бессильно звякнули, утратив хватку.
– У-учи, Чар, – одернул себя Ичивари, запрещая радоваться и терять покой. – Ты еще не выбрался.
Он взялся внимательно осматривать каюту, радуясь вновь обретенной возможности двигаться мягко и тихо, не имея ограничений, налагаемых тяжестью ядра и неудобством цепи. Обдумывая еще раз свой побег, Ичивари вскрыл поддавшийся без усилия замок сундука, выбрал среди вещей оптио самую просторную рубаху, добротные штаны – не по размеру, но хоть такие. Увязав вещи и нож в небольшой тюк, сын вождя чуть подумал и туда же добавил замотанные в тряпицу кругляши монет, не тратя времени на дотошное их изучение. Возле койки оптио обнаружились записи Магура, знакомый полный переплет не вызывал сомнений. В старательно сработанном жестком толстом футляре хранились знания, настоящая драгоценность махигов. То, что дед бережно собрал, по малой крупице выяснил у стариков – о мавиви, о природе висари, об амулетах истинных и ложных… Очевидно, оптио читал записи недавно и наверняка за время плавания он просматривал их весьма часто и заинтересованно. Вместо закладки он использовал лист с записями бесед с «послом». Ичивари с любопытством просмотрел и этот документ. Пометок на листке было много, и над буквами, и на полях. Три верхние строки подчеркнуты и рядом мелко написано: «Пьяный бред». Далее усердно замазаны две строки, возле следующих стоит знак, показывающий их высокую важность. Бросив листок, Ичивари взвесил на ладони дедовы записи, виновато покачал головой.
– Он все помнит и сделает новые, – утешил себя сын вождя.
Вернулся к столу, положил книгу на середину, раскрыл, больше не глядя на текст, написанный знакомым почерком. На ощупь взял бутыль, сцедил из нее жидкий огонь на бумагу и столешницу, чувствуя себя злодеем похуже многих бледных. Он жжет книгу… Стиснув зубы, махиг бросил в гнусно пахнущую лужу несколько тряпок, сцедил вторую бутыль, допил безопасную воду со дна, нахмурился, пытаясь в очередной раз понять, насколько он свободен от тяги к «живой воде»? Ведь дышать ее парами приятно, хоть и постыдно. В четвертой и пятой бутылях огня было очень много, их Ичивари целиком вылил на пол и расплескал на стены, не тратя сил на просьбы к асхи.
Алонзо смотрел на происходящее с ужасом – это отчетливо читалось в его глазах, особенно когда махиг подошел с последней бутылью вплотную и наклонил ее над одеждой оптио, зажимая горлышко пальцем.
– Порой ваш Дарующий вроде бы наказывает умерших, отсылая после суда своего жариться у злющего абыра… Знаешь, если верить вашим Скрижалям, удел мученика высок и славен. Ты уже решил, гореть тебе или не гореть теперь, еще при жизни?
Ичивари резким движением выдрал салфетку и влил в рот оптио несколько глотков «живой воды». Тот судорожно захрипел, захлебываясь и вынужденно глотая, давясь от боли в сломанных ребрах. Нужного результата сын вождя добился: постепенно взгляд Алонзо стал более осмысленным.
– Иногда эта штука полезна, хорошо стирает из ощущений боль, – предположил сын вождя. – Ну что, пора прощаться, лито. Ты убил Гуха?
– Нет.
– Все же я тебя уважаю, – задумчиво вздохнул Ичивари, ставя бутыль на стол и затыкая пробкой. – Ты не стал просить и унижаться… Алонзо, ты хоть понимаешь сам, что не будешь ни единого дня счастлив на этом берегу? Ты лжешь себе, но я вижу, я уверен, ты любишь наш лес и уже не веришь в Дарующего так, как верил в юности. И тем более не веришь в орден… Ты еретик, Алонзо, за кормой остались твои ученики и твоя свобода, но бежать тебе, в отличие от меня, некуда… Я вижу в тебе отчаяние и слом. Мне жаль тебя. Джанори прав, иногда надо прощать врагов, только это бывает тоже проявлением жестокости.
Ичивари вырвал из столешницы оба ножа, освобождая руки оптио, стянул их приготовленной заранее тканью, останавливая кровь и перетягивая раны, а затем связал запястья поплотнее, но без грубости – у оптио и так нет сил сопротивляться, он еле дышит. Даже неловко снова забивать салфетку в рот Алонзо. Но надо… Сын вождя отнес пленника к самой двери, подальше от залитого жидким огнем стола. Вернулся, закрепил в углу жесткого переплета дедовой книги короткую свечку, найденную у изголовья койки оптио. Зажег, кивнул Алонзо:
– Не знаю, сможешь ли ты поймать меня и успеешь ли ты убить меня на этом берегу, но ведь и я со своей стороны приложу ответные усилия при встрече… Так что лучше нам избирать разные тропы в лесу жизни.
Подхватив тюк с вещами, Ичивари прошел через каюту, забрался на кровать и открыл узкое оконце. Усмехнулся. Кажется, именно такое было и на том корабле, с которого Рёйм унес свою будущую жену, спасая от страшной участи…
Пролезть в щель окна оказалось непросто. Но Ичивари знал, что иного способа покинуть корабль нет, и это помогало лучше, чем самый скользкий жир на коже. Прихватив зубами тюк, он сполз по борту и упал в воду. Нырнул и плыл под поверхностью так долго, как только мог, стараясь не покидать след корабля, где вода более мутная, взволнованная. Вынырнув, Ичивари увидел каравеллу довольно далеко, сделал несколько вздохов и снова нырнул, прилаживая тюк к поясу и выбирая направление к лодке рыбака.
Он выныривал еще несколько раз, все дальше от белого цветка раскрытых парусов, дышал вволю, позволяя себе отдохнуть и полюбоваться кораблем. Он слышал от деда: многим было жаль жечь эти «большие лодки», их красота казалась загадочной и притягательной. А гибель в огне подобна мести, направленной против слабых и невиновных, ведь не корабли начали войну, ее избрали люди…
– Да ломайте уже, – расстроился Ичивари, оттягивая очередное погружение. – Погасить ведь не успеете. Ну что за люди! Запах дыма не могут разобрать… Банваса на вас нет! При таком запасе воды у него б пожары исключались, любые.
Словно в ответ на попреки, над водой разнесся резкий свист боцманской дудки. Забегали люди, маленькие, похожие на муравьев. Полетели в воду крошечные ведерки на веревках… Ичивари удовлетворенно кивнул, нырнул и усерднее заработал руками и ногами. Теперь за морем смотрят все, кто может. Капитан – в хорошую трубу с дорогим стеклом, моряк на мачте – в плохонькую, зато с изрядной высоты. И вдоль бортов тоже стоят, обшаривают воду, прощупывают взглядами… Только зря, асхи им сегодня не друг. Уколет глаз бликом, нарисует зеленые круги утомления, ослепит и запутает. Ичивари оглянулся в последний раз, когда корабль стал лишь белой пушинкой у горизонта. Справились с пожаром, хорошо… Сын вождя улыбнулся. Никому из моряков он не желал зла.
Рыбак при виде руки, щупающей борт, подавился криком, а затем проявил боевитость и неразумность, за что Ичивари упрекнул его, отобрав весло и сердито растирая шишку на макушке.
– Ох, беда, мил-человек, ты уж не серчай, я-то думал – хлаф на дно тянет, – покаялся пожилой тагорриец, щурясь и убеждаясь, что незнакомец, забравшийся в лодку, исполняет знак света точно и уверенно. – Ну-ка еще побожись, что ты не хлаф! Кожей-то темен и глазом яростен…
– Ты смирного стукни по голове и глянь, как он заголосит, – буркнул Ичивари, смущенный тем, что изругал пожилого человека. – Не хлаф я, клянусь золотой чашей. И про маму мою ты зря высказался. Если б я не успел разглядеть твою седину, отправил бы в воду и вылавливать не стал.
Хозяин лодки, слегка сомневающийся в том, что это по-прежнему его лодка, поежился, внимательнее рассматривая нового знакомца. Ростом огромен, а ведь такие-то здоровяки, по слухам, все до единого состоят в личной охране герцога: подобных старательно высматривают во владениях их светлости де Брава еще мальцами и покупают. Кто же из родителей откажется? Кормить прожорливое чадо не надо, плата щедрая, да и в податях немалое послабление. Детей охотно везут на смотр и еще гостинец с собой берут, норовя подкупить и умаслить придирчивого наемщика. А то, что это на всю жизнь и, по-честному если, почти что в рабство… ну и пусть: не особо оно и тягостное, дома спину гнуть от темна и до темна ничуть не легче. Рыбак подумал еще немного и решил для себя, что этот здоровяк чем-то провинился и сбежал из герцогского дворца. Потому и носит он чужие короткие штаны, а рубаху пытался натянуть, но ткань не выдержала, лопнула на груди… Да и весло отнял не пойми как, будто само ему в руку прыгнуло. Опасный человек, бою обученный. Зыркает исподлобья, волосы длиннющие, видом дик…
– Положим, не хлаф, – осторожно согласился рыбак. – Мое дело маленькое, я мирный человек. Мне бы рыбки наловить да семью накормить. Ан вишь как: на течение попал, унесло меня сюда… Парус-то старый, лопнул, да и весло второе я уронил. Думал, хлаф со мной шутит, беды насылает. Тут ты из воды и полез, ручища здоровенная, головища черная…
Ичивари фыркнул, представил себе зрелище – и рассмеялся в полный голос. Жестом показал, как, по его мнению, рыбак отбивался от злокозненного хлафа. Тагорриец согласился и тоже засмеялся, часто кивая и поглаживая тощую бородку. Безбородость незнакомца тоже была подозрительна, но ведь всякий знает: хлафы как раз бородаты, а еще у них имеется хвост. То есть два раза мимо…
– Залатать парус я помогу, с одним веслом тоже управлюсь, если стоя грести, – задумался Ичивари. – Ветер-то попутный, к берегу.
– Ветер ему попутный, ишь, разговорился, учить меня надумал, – скривился рыбак. – Берег не всяк годен! Ума в тебе – тьфу, на ноготь, и того нет, весь в рост ушел да в плечи… К орденскому порту нас несет, к мысу Роха. Туда вон. Выгребать к югу зачнем, и хуже беда приключится: в пролив угодим, куда простому человеку и сунуться грех. Нам надобно держать к северу, обогнуть мыс да все морем, морем, до самого Серого плеса… Самое малое – пять дней труда и голода. Без рыбы я нынче. Ты ж, злодей, меня съешь! И на кой ты вынырнул здесь, и как это я веслом промахнулся…
– Дед, не вздыхай, – утешил Ичивари, споро, хоть и неумело снимая парус. – Ты пока заплаты ставь, а я рыбы наловлю.
– Нету ее! Вон – удочки все не шелохнутся, сеть пустая.
– Здесь нет, ниже найду. Я хорошо плаваю.
Ичивари подмигнул деду и нырнул через борт, почти без плеска уйдя в воду. Тагорриец недоуменно пожал плечами, помолился наспех – да и сел латать парус в тайной надежде, что чужак как явился из моря, так в нем и сгинет. Долго уже нет его. Даже слишком долго. Рыбак беспокойно оглядел море и вздохнул. Покосился на борт, на весло. Потом на длинный багор, уложенный на дно лодки возле ног. И решил, что самое верное – ничего не делать. Пусть движется все, как угодно Дарующему… Подкрепив здравую идею самой короткой из известных молитв, тагорриец выбрал лоскут и приладил на парус. Удачно… можно браться за починку.
Чужак выплеснулся из воды эдакой смуглой тушей, вывалил в лодку пару рыбин и полведра брызг. Вцепился в борт и улыбнулся своими ненормально белыми и ровными зубами. «Ни один не выбит и не попорчен», – почти расстроился рыбак, невольно плотнее сжимая губы.
– Такая годится? Или покрупнее?
– Тунец, – благоговейно выдохнул рыбак, гладя длинную, почти в его рост, рыбину. – Такого обычно большие лодки берут, да… Крупнее нам и не доставить, всякие доны – они свежую рыбку потребляют, а плыть пять дней.
– Сами съедим, сытые будем грести в полную силу, и у берега я выловлю еще рыбы, – пообещал Ичивари. – Должен ведь я как-то отблагодарить тебя за место в лодке, дед.
– Оно, может, и так, и должен, – всерьез задумался рыбак о цене своего молчания. – Двух больших выловишь, я тебе подходящие штаны куплю и рубашку, башмаки тоже. Без этого на берег и не суйся, враз поймут, что беглый. А трех поймаешь, скажу, как бумагу полезную справить.
Рыбак значительно помолчал, радуясь наивности чужака. Здоровущий, сильный, а сразу видно – теленок, наивности в нем столько же, сколь роста… Самое оно: забрать рыбу да спровадить дурня в город, не ближний, а совсем дальний, за большим лесом. Там или поймают, или сам затеряется, в любом случае за долей с улова не явится…
Ичивари после еды греб не просто усердно, но прямо-таки яростно, соорудив плохонькое, но годное второе весло и не делая передышек. К ночи удалось поставить парус и поймать ветер, не вполне попутный, но и не встречный ведь! Ичивари косился на юг, ругая себя и все же не имея возможности не смотреть. Если каравелла не пойдет в порт, если капитан прикажет взять курс на север, все еще сохраняется неприятная возможность встретиться с Алонзо… Море пустое и спокойное, лепесток одинокого паруса виден издали, даже в сумерках. Асхи, как бывало и прежде, много отдал утром и теперь не отзывается. То ли утратил интерес к общению, то ли берег дает о себе знать, то ли сам Ичивари слушает плохо, все время отвлекаясь на болтовню рыбака. Тот полагал себя очень умным и ловким, но уже обсудил и цену на рыбу, и много иного, весьма важного и полезного.
Ночь погасила закат, прокралась над морем без звука и следа – а каравелла так и не появилась на горизонте знаком беды… Ичивари приободрился, позволил себе отдохнуть, поесть и даже вздремнуть. И снова греб, теперь уже торопясь по иной причине. Когда каравелла достигнет берега, смуглого рослого беглеца начнут искать. Нет сомнения, в первую очередь осмотрят ближние селения и поговорят с рыбаками.
– Как ты их ловишь, если ты не хлаф и не продал ему душу? – восхищался рыбак, любовно гладя спины трех тунцов. – Они ж рыбы, а ты без толковой сетки, просто ныряешь и вот…
– Мне везет, – предположил Ичивари. – Штаны и рубашка, помнишь, дед?
– А как же, – степенно кивнул рыбак, хитро щурясь и раскапывая залежи мусора на дне лодки. – Вот тебе штаны, почти годные. Вот рубаха… Там, под лавкой, есть башмаки, агромадные. Не пойду покупать, слышь? Что я скажу, ежели спросят? Не-е, бери вещи, какие даю. Вон берег, ты здоровый парень, в неполных три дня мы почти до места дошли. Утро раннее, из лодки я тебя высажу там, у зарослей. Здесь везде окрест владения вассала герцога, его охотничьи угодья. Ходить в них нельзя, даже хворост брать без разрешения и знака нельзя. Понял?
– Буду прятаться, это я умею, – кивнул Ичивари, встряхивая ветхую рубаху, чихая, полоща ткань в забортной воде и лишь затем натягивая через голову.
– Пойдешь сперва на юг, миль эдак сорок, через весь лес и далее полями, до большой каменной дороги. На нее не выходи, заметят. Перелесками, ночью, двигай на запад. До города Бранвара, значит. Говорят, там у лихих людей можно купить бумагу и любым именем назваться.
– Точные указания, – усмехнулся Ичивари. – Ты не сутулься, дед, я ведь понимаю, зачем тебе из-за меня втравливаться в беду? И так я тебе должен, без лодки в море не жизнь…
– Не жизнь, – охотно подтвердил рыбак, довольный покладистостью собеседника. – Ладно же… Вот возьми шейную нитку со знаком чаши, негоже без нее в путь пускаться. И волосы обстриги покороче, до плеч, так вот примерно. Кожаным ремешком повяжи, есть у меня годный. Южане обычно вяжут, оставляя узел сбоку у левого уха. Понял? Вот и ты вяжи, с открытым лбом ты не столь на злодея похож… Палку вырежи подлиннее, именуй стержнем веры и себя назови страждущим. К пещерам Златозвучного Эха многие свершают путь в непотребном виде. Те пещеры на самом западе владений нашего герцога, когда ж его призовет Дарующий на суд свой, старого развратника…
Расчувствовавшийся рыбак пустил слезу, сердито стер и махнул рукой чужаку, мол, иди, пора… Ичивари спрыгнул в воду, тут оказалось ему по грудь, и побрел к берегу. Выбравшись на сушу, он еще раз оглянулся, вежливо поклонился пожилому тагоррийцу. Неплохой ведь человек, хоть чуждого склада, привычно отгораживающий забором от всего мира свой малый жизненный интерес… Опасается дедок глянуть по сторонам, бережет покой неведения, в котором ему чудится безопасность. Вон погреб во всю свою невеликую силу вдоль берега, напоследок сотворив благословение света для незнакомца, так и не назвавшего имени. У правого борта снаружи лодки привязана одна рыбина, у левого – вторая, и она совсем уж велика, а в лодке все дно занято третьей.
– Надо думать, улов прославит его имя, – беспечно улыбнулся Ичивари. Он уже шагал по траве и наслаждался игрой теней и света раннего утра, прочностью тверди амат, не подверженной качке, шепотом зеленых листьев чужого, совсем иного – но все же леса…
Местный туман показался Ичивари возмутительно редким: он быстро усох под лучами солнца, не напоив влагой листья и не создав столь любимый и привычный в секвойевом лесу звук утренней капели, шелестящей от далеких вершин великого леса к его подножию. Зато трава оказалась густа, подлесок пышен, а тонкие стволики обрастали ветвями едва ли не от самой земли. «Прятаться в подобном лесу гораздо удобнее, чем дома», – сразу отметил Ичивари. Он выбрал неглубокую лощинку и сел на траву, придирчиво рассматривая свежую мозоль над пяткой и две потертости на пальцах. Его ноги просто требовали отказа от башмаков! Однако, осмотрев свой след на земле, Ичивари не внял боли, предпочтя здравый смысл.
– Мой большой палец оттопырен, – вслух повторил он доводы рассудка. – Это неправильно для бледного, привычного к башмакам. Всякий толковый охотник сразу меня выследит.
Подперев ладонью подбородок, сын вождя нахмурился и тяжело вздохнул. Именно рассудок в полный голос кричал, что надо сидеть возле берега, в запретном лесу этого «вассала», вот бы еще понять, кто он такой и почему никого не пускает в гости? Но тем лучше, чужака тут не станут искать и не смогут заметить. Тихо и тайно он дождется лодки, как-нибудь уж поймет, договорившись с асхи, что свои рядом. И сможет вернуться домой, не рискуя ничьей жизнью, уплыв в море и забыв про берег бледных. Навсегда.
– Только они не забудут, – угрюмо упрекнул самого себя Ичивари. – Раз я здесь, я обязан попытаться их понять. Что тагоррийцы у нас нашли такого ценного? Как их отвадить от нашего берега? Как им объяснить, что мы не колония, не рабы и не враги, что дар мавиви не оружие, что они нам не нужны со своими нелепыми законами и своей насильно навязываемой верой…
Сын вождя покосился на море, плещущее серебряными рыбками бликов в прорехах лиственного невода опушки. Поклонившись асхи, махиг отвернулся и глянул в тень основного леса. Он не имеет права попасться и вынудить своих спасителей совершать опасные действия, от переговоров до применения способностей ранва. Но и сидеть здесь, ничего не делая и не пробуя понять то, что внезапно оказалось рядом, доступное для изучения и осознания, – разве это верно и достойно сына вождя? Внук великого Ичивы должен стремиться к новому, ведь смог же дед переломить толстенный ствол черной ненависти, дозволил бледным жить на берегу смуглых и проявил широту души в то время, когда прочие копили лишь жажду мести…
– Я только посмотрю на один город, осторожно, – предположил Ичивари. – Там каменные дома в три яруса, а то и в пять. Там картины, большая площадь с часами, мощеные улицы. Лошади, кузница, телеги особенные. Библиотека… Университет!
Слова определенно таили в себе некую колдовскую притягательность и, произнесенные вслух, не сгинули слабым эхом, не рассыпались и не пропали. За ними было слишком много мечтаний и рассказов, детского восторга и более взрослого интереса. А еще за словами пряталось в засаде ревнивое огорчение: «У нас так мало знаний, а там, за морем, их куда больше! Там настоящие профессора, и книг так много, что они не поместятся и в двух домах, и даже в трех…» Ичивари прикрыл глаза и представил себе город со светлыми каменными мостовыми, с медными крышами, с красивой коновязью, нарядно одетыми людьми в удобных башмаках. Кто-то бежит в университет, у него сумка с книгами, а кто-то степенно шагает на работу. Еще есть градоправитель. Он живет в самой середине города и разбирает жалобы жителей, он мудрый вождь, у него хранятся законы, записанные на бумаге. Здесь ведь много законов! Их очень давно начали создавать и преуспели в описании того, что пока даже и неизвестно народу зеленого мира…
– Город посетить надо, – выдохнул сын вождя и открыл глаза, уже горящие азартом предстоящего обретения знаний о мире, неведомых пока никому в его народе. – Я буду осторожен. Вырежу палку и назовусь страждущим. Веру здешнюю я знаю, молитвы их освоил, именование людей заучил, приветствия и все прочее – тоже, уж Алонзо постарался, и не зря… Верховым кланяться, а у кого герб и перед кем слуга, тем низко кланяться. Разберусь. Сперва со стороны погляжу, как другие себя ведут, а потом и сам попривыкну. Деньги у меня есть. Золота два неровных кругляша, серебра семь рубленых кусочков, меди вон – полная горсть. Сколько стоит рыба, я знаю, про хлеб он тоже говорил… Тут до города ходу – два дня, я мигом!
Убедив себя в допустимости и даже полезности затеи, Ичивари широко улыбнулся, упал на спину в густую траву и подставил лицо солнцу. Идти надо вечером. Тем более в первый раз: примеряясь к этой их местности, осматривая лес и пробуя шагать в башмаках. Пока же он заслужил отдых. Лес дышит покоем, птицы посвистывают и щелкают редко, все же конец лета. Но в их голосах, пусть и незнакомых, нет тревоги. Никто не бродит по запретному лесу нелюдимого вассала. Ичивари прикрыл веки и провалился в сон, продолжая слушать лес.
Открыл глаза он уже в сумерках, зевнул, покачал головой – поесть бы не мешало! Но пока не время и не место. Надо вырезать палку, прочесать пальцами непривычно короткие, только что обрезанные ножом волосы, поправить нитку на шее, помещая знак чаши точно меж ключиц.
– До университета и обратно, – еще раз предупредил себя сын вождя, в мыслях уже мечтающий повидать и замок герцога, и столицу страны, и корабельные верфи.
От башмаков, вздыхая и виновато пожимая плечами, пришлось отказаться на второй сотне шагов. Они скрипели, нещадно терли и оставляли следы. Ичивари повесил их на палку и зашагал шире, увереннее. Потом вспомнил о сорока милях, попробовал эти мили перевести в километры.
До прихода бледных махиги вымеряли расстояние пешими переходами. Люди моря знали несколько мер. Чаще всего фермеры зеленого мира упоминали ту, что была принята на севере их прежней родины, привычная для «исконных тагоррийцев», как себя порой звали старики, тем отделяясь от южан-шамхаров. И расстояние они вымеряют не по-южному, в лье, а на сакрийский лад – в милях. Никто в зеленом мире не пожелал перенять способ учета длины от бледных: зачем свои земли вымерять так, словно они – колония, собственность захватчика? Дикость и неточность пеших переходов мало годилась для нового времени. Махиги задумались…
Понятие to metrov, происходящее из древнейшего языка, оказалось крепко сидящим в памяти одного из фермеров, в доме родителей которого долго жил настоящий профессор, поправляя бычьей кровью свое чахлое здоровье. Профессор городил малопонятное о каком-то «ускорении» и еще о качании маятника. В деревне профессору было скучно, и он охотно излагал свои мысли единственному любознательному слушателю – тогда фермер был еще ребенком и охотно впитывал все новое. Гость говорил и говорил, пояснял с усердием, рисовал картинки, а малыш запомнил, как умеют помнить только дети, до последней линии – пусть иной раз не понимая ни единого штриха. Однако и в старости он нарисовал без существенных ошибок то, что видел однажды, и передал листки деду Магуру. Еще фермер сказал, что никому в университете бледных идея не пришлась по душе. И что профессор вздыхал: «Еще не время…» Желание быть впереди бледных во внедрении важного и умного стало последним доводом в пользу метра – и слово прижилось. Маятник сделали, метр по его качанию разметили, пусть и не понимая сути процесса. Потом вычислили десиметр, обычно определяемый приблизительно в шагах. Стометр чаще всего оценивали на глаз. А для карт и изображения границ понадобился уже и километр – это слово придумал дед Магур, большой поклонник чужого древнего языка, корни которого он выискивал во многих словах тагоррийцев и сакров…
Вспоминая и улыбаясь, Ичивари довольно быстро перевел мили в привычные километры – больше шестидесяти их до дороги, – покачал головой и заторопился. Оказаться на рассвете в полях эдаким пугалом в старой рубахе нехорошо. Если он страждущий, его место близ каменной дороги. Там и надо провести день, прячась, рассматривая путников и выдумывая удобный способ купить еду. Потому что у бледных еду не добывают сами, а именно покупают. Готовую. Просить же не принято, это называется нищенством. Непонятно… В родных краях любого охотника, заглянувшего в селение, накормит первая же хозяйка, как можно иначе? Верно ведь и обратное – он поделится добычей, шагнув под гостеприимный кров…
– Разберусь, – еще раз утешил себя Ичивари, укрепляя на миг пошатнувшуюся уверенность в том, что решение покинуть лес верное.
День, проведенный у обочины, в удобных зарослях пыльного кустарника, доказал: жизнь в мире бледных не так уж и сложна. Устроена совсем иначе, но поддается изучению. Людей тут невероятно много, они идут и едут, поднимая облака пыли и создавая грохот и шум, распугивающие живность по всей округе. Они говорят в полный голос, не слушая лес и не подставляя лицо ветру. Путники в большинстве своем – замкнутые люди, постоянно глядящие под ноги, сутулые. Еще тагоррийцы редко улыбаются и неохотно заговаривают с незнакомцами. Двоим служителям ордена кланялись в ноги, от верховых шарахались, ограждая себя знаком света и испуганно щурясь. Шли все больше по обочинке, оставляя середину дороги телегам и красивым повозкам, один вид которых вызывал у Ичивари восторг. А лошади… Конечно, не было ни одной, равной по красоте Шагари. Нарядных, с узорной шкурой в пятнах света, вообще почти и не встречалось. «Видимо, лучших увезли на зеленый берег», – решил для себя Ичивари, гордясь счастливым жеребцом народа махигов. Но встречались тут рослые кони с приятной внешностью, пышногривые, ухоженные и мощные. «Даже воин хакка со сложением Гимбы мог бы подобрать коня на этом берегу», – осознал сын вождя, охая и провожая взглядом темного, как ночь, огромного жеребца. Тот ставил ноги уверенно, звучно брякая по камням, и тянул тяжеленную повозку, по виду – не сдвигаемую с места. Вся повозка была черная, похожая на огромный ящик, щедро окованный медью. Коня сопровождали вооруженные люди, три десятка. Видимо, столь славная лошадь делала важное и ответственное дело.
К ночи Ичивари счел себя вполне готовым выйти на прохладную беспыльную дорогу. Правда, в темноте бледные, наоборот, все до единого устроились отдыхать. Их поведение показалось сыну вождя нелепым. Сумерки, свежо, пыль осела – чего еще желать? Иди себе и иди без устали. Тем более впереди лесок, такой приятный, зеленый, шепчущий о живом и родном…
– Ну и пусть спят, вот ведь лентяи, – сердито буркнул Ичивари.
Поудобнее перехватив палку, к которой до сих пор были привязаны башмаки, он выбрался из кустов на дорогу. Камни еще хранили тепло, пыль осела плотным мягким слоем, и шагать по ней было приятно. Стихшая опустевшая дорога чем-то напоминала свою, знакомую, которая проложена вдоль берега по секвойевому лесу и ведет в степи магиоров. Ичивари шагал, улыбался, слушал посвист птиц и размышлял о том, что мир бледных не беспросветно плох, если разобраться и притерпеться.
Лес наверняка не принадлежал вассалу. В нем жили люди. Даже теперь, ночью, они двигались по каким-то своим делам, правда, предпочитали мелкие тропы. Ичивари дважды отслеживал перемещения и даже вежливо кивал чужакам, но его то ли не замечали, то ли не находили нужным отвечать на приветствие. Третий тагорриец попался более общительный и совсем не пугливый. Он сидел на поваленном стволе у самой обочины и осматривал свою ногу. Обернулся в сторону Ичивари, едва тот появился из-за изгиба дороги, и указал широким жестом на бледную пятку:
– Поделись башмаками, добрый путник! Видишь, беда у меня.
– Да забирай, – обрадовался Ичивари возможности избавиться от обузы и заодно поболтать. – Только они неудобные, уж не обессудь. Я вон сам стер пятку и пальцы намял.
– Странный ты путник, хоть и добрый, – задумался незнакомец, почесывая затылок. – А что, ежели я попрошу рубаху? Знамо дело, еще и от штанов карман…
Ичивари отвязал башмаки и бросил незнакомцу, внимательнее рассматривая его и примечая движение в зарослях. Широко улыбнулся, кивнул и подсел к чужаку. Тот собрался было встать и отойти, но сын вождя накрыл его плечи рукой, чуть придавливая охнувшего страдальца с голой пяткой.
– Слушай, как удачно! Ты что, этот… лихой человек? Ты-то мне и нужен!
– Может, все же не я? – как-то не обрадовался незнакомец, пытаясь отдышаться и отодвинуться.
– Мне бы бумагу справить. Имя вписать, понимаешь? Чтобы ходить тут всюду законно. Поможешь?
– Ты из гильдии или так, залетный? – насторожился любитель башмаков. – Учти, тебе в спину целят мои лучники, и, клянусь светом, это лучшие лучники на всю Тагорру, не зря в наш лес ночью сам и-Вьер, здешний владетель, не решается въехать.
– Эти? Да он один, к тому же целит тебе в пятку!
– В наше время так трудно набрать людей, – пожаловался незнакомец, сутулясь под рукой Ичивари. – Как Тощего и Крошку застрелили, наша шайка стала совсем мала и слаба. А ведь были и славные дни, под рукой Шляпника Гильермо пребывало до сорока обученных стрелков… Я был десятником. Мы владели лесами… Эх, счастливые были дни… Потом Гильермо свихнулся и застрелил человека герцога. Ведь говорили ему, и я сам твердил: «Не лезь к седому хлафу в пасть!» И вот расплата. Нас трое, мы голодаем и вынуждены проверять кошели у нищих. Гильермо колесовали на площади… – Незнакомец покосился на Ичивари. – Это я к тому говорю, что не поможем с бумагами. Самим бы уцелеть. Ты о Хуане-мяснике слышал? Первый наемник герцога. Когда больших дел нет, он от скуки нами занимается… Вот так-то. В городе о бумагах и не заикайся, сдадут вмиг! Хуан вернулся с юга злющий, что-то у него сорвалось, и он хочет крови.
– Давай хоть зайца подстрелим да поужинаем, – осторожно предложил Ичивари, припомнив точно: зайцы тут, в Тагорре, имеются.
– Подстрелим! Ночью! Нашелся умник, – скривился незнакомец. – Грибы есть. Их и едим, а что в зиму делать? На юг уйдем, точно… Нам бы еще монет пять серебром – и в путь.
Сидящему в засаде стало скучно, он захрустел ветками и выбрался на край дороги. Совсем пацан, тощий и кривоплечий, хуже Гуха… Ичивари тяжело вздохнул. Жить воровством немыслимо дурно, дома подобного и не ведают, все знают друг друга, даже столица невелика, как возьмешь и куда потом денешь добытое неправдой? Хуже воровства только предательство. И все же нескладных «лихих людей» отчего-то жаль. Может быть, из-за того, что они и не особо плохи рядом с неким неведомым Хуаном? Ичивари встал, отнял у недомерка лук, придирчиво выбрал две довольно ровные стрелы. Всего пять шагов в тень притихшего леса, одно плавное движение, напрягающее плохонькую тетиву, – и заяц на ужин готов…
– А ты где промышляешь? Чем? – со слабой надеждой поинтересовался незнакомец, недоверчиво ощупывая зайца, брошенного ему на колени. – Может, люди нужны?..
– Охотой живу. И там, откуда я родом, воровать нельзя. Совсем.
– Наверное, это далече отсюда, – задумался лесной житель. – Меня Костесом зовут. Это Эньо. Пошли ужинать.
– Я Чар. Пошли… Слушай, а вот вассал – это кто? Мне бы разобраться.
Костес, уже шагнувший в тень ветвей, остановился, оглянулся, недоуменно пожал плечами, буркнул:
– Совсем издалека, – и почему-то покрутил пальцем у виска.
Взвесив зайца в руке, Костес уточнил, не били ли гостя чем тяжелым по голове. Ах, дубинкой… Мужчина сочувственно кивнул – и стал рассказывать так, как и следует рассказывать глупому: просто, короткими фразами, все-все поясняя.
Утром Ичивари вышел в путь невыспавшийся, хмурый и полуголодный, но довольный собой. Он узнал очень много важного о жизни в Тагорре и теперь куда лучше представлял свое место здесь. Лесные разбойнички тоже покинули свою убогую землянку под корнями старого дерева, благодаря то нелепого гостя, то самого Дарующего, то хитрюгу хлафа: мало ли кто расстарался больше прочих? В кошеле нищего Чара, страдающего потерей памяти, нашлось пять монет серебром, и дурень отдал их, не понимая ценности подарка. Иначе кто бы расстался с деньгами ради незнакомых людей? Да еще советовал бросить старое и заняться обычной, достойной работой.
– Костес, хорошее имя, – бормотал Ичивари, шагая по обочине. – Это уже что-то. Я страждущий Костес, житель портового города Брава. Рыбак я. Иду в поло… в паломничество! Это не место, а цель. Я беден, я молюсь, и я немного не в себе. Мне даже можно побираться и просить хлеб. И мне не обязательно иметь бумагу, я же не в своем уме! Это тут допустимо. Самое большее плеткой по спине врежут, никому я не нужен. Если что, буду кашлять, как показали… с кровью. Дело нехитрое.
Довольный собой, Ичивари зашагал быстрее, почти не глядя по сторонам и стараясь не рассматривать небо, поскольку тагоррийцы так не делают. Да и не время, надо добыть еды, любой. Жалкий кус заячьего мяса – этого хватило только на то, чтобы раздразнить желудок.
Лес кончился. Был он так мал, что, по мнению махига, и лесом не мог считаться в полном смысле слова. Как жить зверю, когда кругом поля, печной дым по земле стелется, мешается с туманом?.. Псы зло перелаиваются, а их слыхать из самой чащобы. Поля же нарезаны так плотно, что дикой травы вовсе и не осталось, а какая есть, истоптана скотом и выщипана до голых кочек с короткой щеткой едва наметившейся зелени…
Ленивые сонные тагоррийцы понемногу просыпались, выбирались на дорогу, опасливо и уважительно косясь на плечистого паломника, шагающего широко, босого, с диким огнем веры во взоре. И рубище у него так убого – хоть в святые записывай, да и идет без устали, словно свет его питает, как и обещают своим чадам приходские гратио… Столь внушительная твердость в вере скоро обеспечила Ичивари первым пожертвованием в виде довольно черствой и даже несколько плесневой краюхи хлеба. Потом к ней добавилась связка подгнившего лука. Страждущий уместил толстую веревку с луковыми головками на шее и принялся завтракать, вгрызаясь крепкими зубами в краюху и заедая луком прямо со связки. Солнышко раздвинуло занавесь розового тумана и выбралось на тропу дня. Махиг улыбнулся рассвету, вдоволь напился из небольшого ручейка, умылся и пошел дальше, бестрепетной рукой сотворив знак света для двух местных фермеров, несмело попросивших благословить поле. Жизнь на берегу бледных снова показалась вполне сносной. Люди пашут и ходят по меже с тяпками, осматривают свои наделы, гонят скот на выпас, косят траву… Не такие они и лодыри.
Почему в какой-то момент стало жизненно необходимо свернуть с каменной дороги на малую, плотно накатанную двумя глубокими колеями в сухой грязи, Ичивари не мог объяснить. Но с собой спорить не осмелился. Когда правая душа ноет и тянет, отказа ей нет: правая – она ведь к неявленному чутка. Тем более у него, воспитанного дедом для служения. Он и на ферму бледных свернул не вполне случайно тогда, в утро встречи с Шеулой. Правая душа шевельнулась, он не понял, но и не ослушался… Была величайшая неожиданность и загадка в самой возможности уловить похожий знак духов здесь, в чужом и мертвом краю, забывшем запахи природы и заменившем их ненастоящим, горелым и прелым, домашним и пыльным… Ичивари щурился, не понимая своего поведения, чаще глядел по сторонам и обещал себе: еще один поворот дороги – и все, и он убедится, что душа ошиблась. Не его дело бродить по чужим полям, здесь нет толпы и нет паломников, на него и так косятся с недоумением, а то и подозрением. Всего один изгиб дороги – и довольно, и хватит.
Лощина, холм и деревушка на склоне явили себя взору за дружной порослью незнакомых, но нарядных и опрятных деревьев со смуглой и гладкой, как кожа девушки, корой. Ичивари ненадолго остановился, опираясь на палку и любуясь красивым видом. Потом нахмурился: здешние люди не занимались своими полями, они сгрудились у большого дома и шумели в полный голос. Нехорошо так, раздраженно и даже зло. Махиг поправил знак чаши на шее, откусил пол-луковицы, сунул в рот последний кус хлеба и пошел к большому дому. Для себя он назвал его «домом старейшин»: длинный, добротный, в таком удобно собираться и решать важные дела.
Подойдя ближе, Ичивари понял, что привычка примерять свои обычаи к чужой жизни обманула: перед ним растопырилось в семь окон то, что называется у бледных таберной. Место для еды и отдыха, покупаемых странниками за деньги. Махиг даже приободрился: самое время усилить завтрак чем-то более существенным, нежели лук и хлеб. Толпа народу уже была совсем рядом, по краю переминались самые тощие и нерешительные. Ичивари врезался в массу людских тел с целеустремленностью страждущего и побрел к дверям таберны, разгребая людей, как пловец – волны.
– Арпа! Истинно говорю, люди, она – арпа! – верещал у самой двери тощий мужичонка, тыча пальцем куда-то в сторону. – И хвост у нее есть! Я как подол задрал, так сразу и разглядел. Она ваш скот прокляла, как есть она!
– Так пропала же корова, а не подохла, – попыталась вставить слово дородная женщина, прижатая к самой стене таберны. – Искать надобно! Всем миром!
– Арпу изведем, сама найдется, – прогудел рослый мужик, копаясь в бороде так усердно, словно в ней можно было добыть завтрак. – Глаза отвела тебе! Туточки твоя корова, ан не видать ее!
– Бей проклятущую! – тоньше и злее взвыл тощий.
Ичивари, уже одолевший толпу и вынырнувший в первый ряд, на эдакий берег – впереди пусто, до самой двери таберны – остановился и огляделся. С высоты его роста все люди были видны хорошо, подробно. Тупая злоба на лицах, единая для всех, производила гнетущее впечатление.
– Неужто хвост? – поинтересовался Ичивари, возвышая голос и ощущая себя самозваным борцом с местным безумием ариха, пусть и не явленным прямо, но пляшущим искрами зла в глазах.
Толпа притихла, вслушиваясь в гулкие отзвуки голоса. В задних рядах насторожились и подались вперед, в ближних, наоборот, постарались отодвинуться и рассмотреть незнакомца. Тощий поморщился, стрельнул взглядом в пыльные кусты и забеспокоился: не стоит ли скрыться? Толпа плотная, а он всем заметен, особенно теперь, когда ему громогласно задан вопрос…
– Длинный, тощий, с волосьями на кончике, – твердо и убежденно сообщил тагорриец, затеявший шум. И взвизгнул звонче: – Бей ее! Арпа!
Двое молодых парней выволокли жертву, пытавшуюся укрыться от расправы возле самой двери, согнувшись за плетеным нарядным заборчиком. «Девчонке на вид не больше тринадцати-пятнадцати лет», – прикинул Ичивари и поморщился, снова припомнив Шеулу и свое поведение при первой встрече. Он развернулся к тощему, злясь уже всерьез на лживое отродье, – вполне понятно, зачем тот сунулся задрать подол юной арпе. Мужичонка оказался проворен и ловок. Он понял все быстро и еще быстрее подцепил с земли ком сухой грязи и бросил. Названная арпой девчонка тихо взвыла, осела и закрыла голову руками. Вокруг нее как-то в единый миг стало пусто, дверь таберны хлопнула, плотно закрываясь, – осталась лишь арпа да каменная стена за ее спиной, сложенная криво и без особого усердия. Из одного оконца высунулась на миг женщина, прихватила ставни и закрыла, второе оконце так же ловко захлопнул парень. Стало тихо и страшно. Толпа качнулась, сомневаясь. Потом люди стали нагибаться и собирать годные камни и комья земли.
Ичивари сердито покачал головой, шагнул вперед и развернулся к нелепым тагоррийцем, в которых суеверий больше, чем в любом дикаре… Два или три камня клюнули в плечо, затем кто-то в задних рядах охнул – и толпа онемела окончательно.
– Я спросил, где хвост? – строго уточнил Ичивари у тощего. Тот усердно и ловко, как червь сквозь рыхлую грязь, протискивался все дальше от объявленной арпой. – Эй, ты! Уж не у тебя ли хвост? Я его прямо вижу.
– Святой человек, – опасливо шепнули в задних рядах, рассмотрев обглоданный лук на связке.
– Лови хлафа! – первой заорала дородная баба, прежде уговаривавшая всех искать корову.
Тощий пал на четвереньки и резвее заработал руками и ногами, с поистине редкостным проворством изворачиваясь, избегая протянутых рук и находя щели в частоколе ног… Ичивари подобрал самый увесистый камень из брошенных – даже плечо заныло от удара – взвесил на ладони и метнул, целя в затылок. Как обычно, попал: удар подтолкнул тощего вперед, ломая его движение и вынуждая перекатиться через голову.
Сзади в подаренный лесными людишками веревочный пояс, перетягивающий рубаху, вцепилась «арпа», всхлипывая и прижимаясь к спине всем телом, отчетливо понимая, что иных безопасных мест для нее в здешней безумной деревне нет… Ичивари завел руку за спину, поймал плечо девчонки, почти сердито отодрал ее руку от пояса. Усадил арпу – иного имени он не знал и пока в мыслях звал спасенную так – на нижнюю ступеньку входа в таберну.
– Я скоро. Сиди тут и даже не двигайся, – буркнул он, огорченно тронув раскровавленную губу. Обернулся к дородной. – Где корову видели в последний раз?
Женщина всплеснула руками, радуясь тому, что хоть кто-то уловил главное, ее беду со скотиной. Указала пухлой красной рукой на полянку и поплыла, раздавая подзатыльники, через сомневающуюся и раздраженно гудящую толпу.
– Туточки она была, родимая, самая лучшая, молочная, молодая. У меня торговали ее за такие деньги! Но я не уступила, потому что цены ей нет.
Ичивари осмотрел траву, ткнул пальцем в след, удивляясь тому, что никто не пришел и не разобрался в столь простом деле:
– Вот тут сидел человек, тряпки у него имелись, волоконце осталось, видите? Он обмотал корове копыта. Повел сюда, посуху, короткой травой, чтобы не натоптать уж вовсе явно. И дальше… ага, дальше сюда.
За спиной скопились и шагали след в след уже все до единого жители, благоговея и охая, лишь иногда позволяя себе украдкой отогнать от лица невыносимый по мощи луковый дух, прямым доказательством святости окутывающий паломника.
– Ведь видит все, как по книге читает, – шептались в задних рядах, рассматривая затоптанную траву, на которой никто и утром следов не нашел, и теперь тем более не видел.
Ичивари шагал уверенно, по-прежнему дивясь неумению примечать столь явное. Таберна осталась позади, в сопении жителей все громче звучало сомнение, медленно нарастающее даже в душе хозяйки коровы. Оно пропало в единый миг при виде неоспоримого следа пребывания скотины на лугу – свежей плюхи навоза. Дальше уже не шли, почти бежали. В задних рядах на ходу мяли бока тощему и, кажется, проверяли наличие хвоста – ткань так и трещала, глухие удары не прекращали сыпаться.
– Она! – всхлипнула от избытка чувств женщина, первой рассмотрев рыжее пятно шкуры в тенях перелеска. – Цела! Святой человек!
– Бей хлафа!
– Вора, – со вздохом поправил Ичивари, разворачиваясь и направляясь к таберне.
– А, все одно, – буркнул кто-то из мужиков, присоединяясь к потехе.
Толпа распалась на несколько групп: одни следовали за хозяйкой коровы, другие усердно изливали гнев и лупили визжащего вора. Прочие торопились за паломником на удалении, одновременно почетном и позволяющем не задохнуться в луковой святости.
Кровь у побитой девчонки еще капала с губы и из носа, скула налилась здоровенным синяком. Ичивари тяжело вздохнул, глядя сверху вниз на новую неприятность. Сам ввязался, винить некого…
– Что мне с тобой делать? – уточнил он вслух.
– Все одно арпа она, – лениво сообщил парень, открывая оконце и обмахивая полотенцем ставни. – Не за корову, так просто по пьяни пришибут. Глаз у ней острый и губа особенная. В обитель света надобно бы отдать, пусть там отмаливают. Или уж забери ее до пещер, святой человек. Говорят, там всякие чудеса творятся, может, Дарующий и ей вымеряет что годное от щедрот…
– А родня? – зацепился за последнюю надежду Ичивари.
– Так прижил ее хозяин от кого-то. Поди ж не зря под дверь подкинули, он не оспорил, в дом занес и растил, – охотно изложил парень историю доброты табернщика, опираясь локтями о подоконник и отлынивая от дел. Даже полотенце бросил. – Арпа, и не сомневайся. Мы и без чужих людей разбираем, где в чаше света трещина. Давно замечать стали: то молоко скиснет, то дождь зарядит не ко времени. Да и мужиков она приваживает, будто липким чем намазана.
– Ты язык-то прикуси, – хмуро посоветовал Ичивари. – Совсем ведь дитя… На вот медяшку, собери что попроще поесть… ну, в дорогу. – Он повернулся к арпе. – Так что мне делать-то, а?
– Я с тобой, – решилась заговорить девчонка, с надеждой глядя на чужака. – Умоляю, добрый господин. Я буду тебе ноги целовать и…
– Как звать?
– Лаура.
– Лаура… – Ичивари усмехнулся, выговаривая знакомое имя и примеряя его к новому человеку. Принял мешок с едой, не глядя и не проверяя, привязал к палке и поднял на плечо. – А я Костес. Пошли. Пристрою там, где люди подобрее здешних.
Девчонка неуверенно улыбнулась, вскочила, снова вцепилась в пояс и заспешила рядом, пытаясь приладиться к широкому и уверенному шагу паломника. Дважды она оборачивалась и показывала таберне язык, хихикала и приплясывала. Иногда оттягивала пояс и заглядывала махигу в лицо, пытаясь понять, как бы угодить ему или хотя бы не вызвать гнева… Корова уже брела через поля, невозмутимо пережевывая сочную траву. Впереди рысью поспешала хозяйка, размахивая руками и охая:
– Отдарить-то, эй, люди! Уйдет ведь, поля не благословив! Да что же вы…
Ичивари хмыкнул, широким жестом начертил знак света и зашагал быстрее. Он не ощущал после посещения деревни ничего, кроме гадливости и желания отмыться. По отношению к девчонке испытывал некоторое смутное и малопонятное раздражение. Слишком она липла к боку и норовила иногда погладить по руке, да и в глаза глядела как-то… нечисто.
– Ты хочешь стать гратио или уйдешь в закрытую обитель? – Лаура решила вслух уточнить важное для себя.
– Я иду к пещерам. Пока это все. У меня плохо с памятью, и я надеюсь на чудо.
– Ны-ы, то есть ты не чернорукавник, – обрадовалась попутчица и еще плотнее прильнула к боку. – Это хорошо.
– Я тебе куклу сделаю, – серьезно пообещал Ичивари, за шиворот оттягивая подальше в сторону липкую – прав был тот парень! – девчонку. – Тебе сколько лет?
– Почти пятнадцать, – заулыбалась Лаура, старательно показывая зубы, довольно ровные и всего с одной дыркой на месте выбитого или вырванного.
– Вот и играй с куклами, а меня не трожь, ясно? Не то выломаю прут и отхожу по заду так, что хвост отвалится.
– Тоже мне святой… У меня нет хвоста! – со слезами в голосе закричала Лаура и даже попыталась задрать подол. – Я не арпа, я обычная, почему все сразу пальцем тычут?
– Обычная? Так и веди себя обычно, без липкости! – во весь дух рявкнул махиг, с криком выпуская злость. Тише добавил: – Иди вон обочиной и гляди на цветочки. Ясно?
Лаура шмыгнула носом, кивнула, пощупала разбитую губу и молча зашагала по обочине, сутулясь и глядя под ноги.
На душе сделалось совсем гадко. Босая, грязная, волосы колтуном, всхлипывает… Ничей ребенок из мертвого мира, где все безразличны всем. Ичивари задумчиво повел плечами. Дома, на зеленом берегу, нет сирот. Если папа и мама погибли на войне, найдется дальняя родня. Не уцелели и эти – так вождь-то разве ослеп и оглох? Он подберет ребенку семью и еще не раз наведается, убеждаясь, что приняли дитя хорошо и еды хватает, что очаг горит жарко и душа семьи, хотя бы левая, малая, не холодна… Желая отвлечься от неприятных мыслей, махиг развязал мешок и порылся в нем, проверяя припас, выменянный на медяшку. Сухой старый сыр, еще одна веревка с гниловатым луком, несколько похожих на батар печеных корней, уже изрядно заветренных, хлеб в виде плоской длинной лепешки и сухая оболочка незнакомого плода, заполненная кислым молоком и заткнутая пробкой.
– Есть хочешь, Лаура?
– Да.
– Бери что нравится. Тебе куклу сплести наспех из соломы или вырезать настоящую, из дерева?
Девчонка вытащила из мешка сыр, жадно откусила большой кусок и вцепилась в лепешку. Довольно долго молчала, глотая и давясь от поспешности. Было видно: есть ей хочется сильно. Явно накопилась привычка недоедать, оборотная сторона которой – эта вот безобразная, неопрятная жадность. Даже не помолившись своим богам и не поблагодарив спутника, хватает еду грязными руками, облизывает пальцы, чавкает, рычит и сопит.
– Настоящую, – с новой, вдруг прорезавшейся нагловатой уверенностью заявила Лаура, дожевав остатки сыра.
– Мальчика или девочку? Волосы короткие или длинные? Лицо какое? Ростом кукла такая или побольше?
Лаура остановилась, долго недоуменно глядела на махига, потом покрутила пальцем у виска, совсем как лихой человек из ночного леса:
– Ны-ы, вот понять бы, тебя по голове…
– Дубинкой, – сразу подтвердил Ичивари. – Но я иду к пещерам и надеюсь на чудесное исцеление.
– Гы-гы, – невнятно и грубовато прыснула Лаура. – Так ты впрямь блаженный, понятно. Значит, как исцелишься, только тогда и полезешь под подолом хвост искать. Ны, ладно, делай куклу. Вот верно сказывал батюшка, чтоб ему подавиться, гниде: от плохих людей нет пользы, от хороших нет и удовольствия… сплошная морока.
Ичивари отвернулся, долго смотрел в поле, затем в высокое синее небо, такое настоящее, живое, родное… Он чувствовал себя одиноким и потерянным, не способным понять на этом берегу совсем ничего. Даже простого на первый взгляд. День уже разогрелся и горел в полную силу, солнце пекло, на дороге шумели, пыль стояла густо, забивая нос, вынуждая часто моргать и словно советуя выбрать тропку в стороне от главного пути. А потом и присесть на отдых у ручья, метрах в ста от дороги. Лаура использовала передышку, чтобы доесть остатки хлеба и погрызть лук. Она морщилась, всем видом выражая неудовольствие, но не превращая его в слова. Насытившись и напившись, странная попутчица вцепилась в пояс и спокойно заснула, надеясь, что так-то махиг не сможет незаметно уйти и бросить ее. Ичивари развязал пояс, потянулся, стащил рубаху и вымылся, щедро расплескивая воду. Стало лучше на душе, светлее. Когда руки замерзли в ручье, когда звук его журчания заполнил внимательный слух целиком, асхи откликнулся, порадовался живой душе и зажурчал веселее. Ичивари тоже улыбнулся, погладил воду, выгреб со дня родника мусор, освободил русло от гнилой пробки из веток и спутанной травы. Осмотрелся, выбрал сухую корягу для куклы. Достал нож и начал счищать остатки коры, мох, подгнившую древесину. Он срезал лишние сучья и для начала работы простругал фигуру грубо, приблизительно. День клонился к вечеру, работа спорилась, заботы нелепого мира бледных не донимали.
Пробуждение Лауры махиг смог заметить сразу. Она дернула к себе пояс, охнула и завыла тихо, как-то безнадежно и жалобно. В звуке быстро появились болезненные нотки, безумные и визгливые. Пришлось вскакивать на ноги, окликать и самому спешить к оставленной совсем рядом попутчице. Он утешающе погладил ее по голове, снова чувствуя себя виноватым.
– Что я буду делать, если ты меня бросишь, каналья? – Лаура повторяла это уже в десятый, наверное, раз, дергая за руку и продолжая подвывать от ужаса. – Кому я нужна? Замуж – так приданое надо, сваху, родню, толику света из храма. В таберну – и то плати, а чем мне платить-то? Ты какого нерха меня с места сдернул, ны? Ты во всем виноват!
– Нет. Ты сама выбрала. Держи куклу и думай, какое делать лицо. Пошли, хватит отдыхать.
– До города семь миль, вечер уже, куда пошли? – В голосе звенела упрямая злость.
Ичивари молча встал, вырвал из-под руки спутницы пояс, резко затянул, подхватил палку с мешком и зашагал прочь. Некоторое время он слышал вой и ругань, потом ноги споро зашлепали по траве. Лаура догнала, сопя и втягивая носом, вцепилась в пояс и молча пошла рядом, куклу тоже принесла. Держала грубо, за шею, словно намереваясь удушить.
– Тебя папаша-дон от табернской девки прижил? – то ли уточнила, то ли сама предложила надежное пояснение слишком взрослая девочка. – Ты слова говоришь чудно и не ругаешься. Спина у тебя прямая и нож дорогой. А, ну да, ты же головой нездоров… Так слушай меня, умную! На хлафа нам в город переться, ны? Ворота до заката закроют. Дошло?
– Заночуем у дороги.
– Холодно! Ты каналья!
– Иди к папаше, в его таберну, и ори там сколько пожелаешь. Спасать блед… то есть незнакомых вредно, я понял.
– Ты как меня хотел назвать? – тихо, едва слышно шепнула Лаура, делаясь совсем белой. – Ты… Да ты…
– Бледной хотел назвать. – Ичивари от недоумения повел плечами. – Нельзя?
– Ты не блаженный! – Лаура опять закричала в голос. – Ты кретин!
Она отвернулась и дальше пошла молча, чем сильно обрадовала спутника, утомленного непонятным шумом. В поздних сумерках стены города наконец-то обозначились впереди темным валом. Ичивари выбрал удобное место и устроил для Лауры ночлег. Набросал веток, расстелил мешок, даже пожертвовал свою рубаху на одеяло… Чем на сей раз осталась недовольна нелепая арпа – а в зловредности ее характера махиг уже не сомневался, – понять не удалось. Сердито шепча ругательства, девчонка завернулась в рубаху и заснула. Ичивари долго смотрел на звезды, каплями дождя севшие в узор ночной листвы. Он отдыхал от пыли и шума дороги бледных и думал: «Настоящий дождь не помешал бы». Земля здесь южная, благодатная, фермеры наверняка собирают по два урожая, второй еще не очень скоро. Колос сохнет, висари совсем плохо устроено, неправильное оно здесь. Может, леса мало? А может, злости в людях многовато…