Глава 8
Красота и ее жертвы

Крем-суп из шампиньонов. Я поблагодарила и даже улыбнулась, чувствуя, что получается не ахти как. Мари профессионально засияла в ответ. Полагаю, если сказать ей, что суп отвратительный, она и тогда изобразит на лице точно такую же искреннюю и неподдельную радость. Сегодня двенадцатый день моего пребывания в замке. За мной ухаживают как за настоящей королевной. И что в итоге?

Я устала от обилия золота и помпезности украшения комнат. Меня начинают бесить их дурацкие франконские парковые дорожки, на которых даже неровности продуманы и спланированы. А предупредительность Мари похожа на этот суп: она безупречна и от нее тошнит. Я заставила себя съесть несколько ложек. Приятный вкус, равномерный и просчитанный, как и консистенция… Ох, зачем я думаю о супе? Ну не по душе мне их кухня.

– Спасибо, все очень вкусно, – дежурно скривилась я, глотая подступившую тошноту. – А где Шарль?

– Он работает в башне. – Мари расцвела очередной улыбкой.

Интересно, зубы у нее настоящие? Ровные, мелкие, белые. Иногда мне кажется, что у нее даже кожа не своя. И вообще она нелюдь, эдакое привидение замка. Старается мне угодить. Искренне старается, но выходит так казенно, в полном соответствии с их «протоколом»…

Одно радует: хоть Шарль настоящий. Зря я так настороженно относилась к нему в первые дни, не виноват ведь человек в том, что уродился до неправдоподобия красивым. И что на него все глупо пялятся, даже я. Он еще молодец, держится. Не задирает нос и не носит себя как величайшее достояние республики. А еще он, кажется, очень хорошо ко мне относится. Не знаю, чем заслужила, но это радует. Из-за Шарля я и терплю их франконскую жизнь, мерзкую и равномерную, как крем-суп.

Коридор, лестница, еще коридор. Снова лестница, узкая витая. И вот выход на улицу, во внутренний дворик. Башня стоит обособленно. Белокаменная, высокая, тонкая. Скорее даже шпиль. Шарль объяснил мне, что ее построили отдельно, для наблюдения за звездами, и такой нет во франконском замке Ле-Буш.

Я уже толкнула створку двери, когда краем глаза заметила движение за спиной. Или намек на движение? Почем знать. Все способности птицы спят и не пробуют пробудиться. Полагаю, это следствие переутомления, и надеюсь, что оно обратимо. В первые дни у меня болела голова даже от пятиминутного сосредоточенного размышления. Любая попытка вслушаться в тишину доводила до головокружения. Сейчас стало лучше, мы с Шарлем разговариваем часами, и я не устаю. Вчера и позавчера мы сидели в башне безвылазно, так увлеклись, что не заметили, когда стемнело… Потом он заставил Мари зажечь свечи в бальном зале и играл для меня на клавесине старинные франконские мелодии. Было замечательно. С ним так легко.

До башни добежать полминуты. Я решительно развернулась и скользнула в зал, сегодня пустой и полутемный, притененный тяжелыми, плотно сдвинутыми шторами. Широкая арка ведет из него в пустую прихожую, и я решительно не могу представить себе, что тут двигалось. Не иначе опять у меня головокружение. Признаваться не хочется, иначе Шарль переполошится, станет суетливо жалеть и опекать. Не люблю выглядеть больной и слабой.

Проще убедить себя, что тень движения мне почудилась. Пройти через зал, оглядеться, проверить все досконально и убедиться, что никого тут нет. Разве только в прихожей одна штора задвинута не до конца, из-под нее яркими потоками льется солнечный свет. Очень красиво. Сияние на темном фоне и танцующие пылинки. Если бы я на пару лет дольше проучилась в «Белой розе», мы с Шарлем тоже могли бы так вот кружиться в танце. Но я, увы, не обучена. А то, что мы азартно, с привизгом и частушками, отплясывали на насыпи возле вагонов, едва ли приемлемо для исполнения на паркете этих франконских полов…

Пылинки завораживающе кружились, а я стояла и мечтала, что сумею станцевать вальс. Протянув руку, я бережно погладила поток света, как будто свет можно гладить. Из круговерти сияния выделилась крупная, перламутрово переливающаяся пушинка. Я сделала реверанс – хоть это умею – и протянула ей ладонь. Пушинка насмешливо унеслась с потоком воздуха, но тотчас вернулась и чинно присела на синий бархат моего сегодняшнего платья.

– Значит, мы все же станцуем тур вальса? – предположила я, бережно пересаживая ее на плечо. И, довольная собой, пошла назад, к двери в дальнем конце зала. Никого здесь нет. И головокружения у меня нет.

У двери материализовалась Мари с теплым плащом в руках. Она как-то недоуменно изучала помещение. Даже с подозрением.

– Вы с кем-то беседовали? – спросила она, повторно осматриваясь.

– С пылью, танцующей в солнечном луче, – честно пояснила я.

– В вашем возрасте я не выдумывала сказок, – нахмурилась Мари. – Я посещала кружок суфражисток. Мы были молоды, но уже боролись за права женщин.

– Какие права? – поразилась я непривычной серьезности ее тона и отсутствию улыбки.

– Равные с мужскими, – гордо заявила Мари.

Я чуть не споткнулась и с некоторым сожалением оглядела тощенькую, прямо-таки чахоточную служанку этого богатого замка. Ну далось ей равноправие! Вот уж не жила в ремпоезде, точно. Я села в ближнее кресло, предложила ей устроиться рядом.

– Мари, я не верю в равноправие. Оно ужасно. Я большую часть жизни прожила в поезде, рабочие-жильцы которого ремонтируют пути. Понимаете? И я видела, что такое равенство. Это когда с одной стороны шпалу удерживают две женщины, а с другой – два здоровых мужика. И нормы выработки у них одинаковые.

– У вас такое есть? – заинтересовалась Мари.

– Есть. Двенадцать часов таскать шпалы на равных. И зимой, и в дождь, и по голому льду.

– И вы таскали?

– Я была маленькая и слабая, куда мне. Мама таскала, она сильная. И все же она однажды едва не надорвалась. А ее подруга таким вот образом, из-за непосильных тяжестей, потеряла ребенка. Я верю в другое равенство, Мари. Когда мама готовит суп и воспитывает детей, а папа работает на путях. Это разные занятия, но их разумное сочетание и позволило вырастить нас с Саней. Значит, и то и другое было равно полезно и важно. – Я решительно подняла руку, не давая себя перебить. – Мари, я не стану говорить, что так надо жить в городе. Просто разные условия создают разное равенство.

Я забрала у нее из рук плащ и выскользнула во двор. Суфражистка! Вот еще словечко выдумала. Нет, франконский вариант «либертэ» не для меня. Все у них по полочкам разложено и все единообразно. Вроде и страна немаленькая, а широты размаха нет. Вот бы папу спросить… Но пока это невозможно. И куда запропал Потапыч со своими письмами? Сколько мне еще сидеть тут?

Шарль встретил меня у двери башни. Он, наверное, и правда меня ждет, потому что всегда встречает тут, помогает снять плащ, подает руку. И я забываю про тошнотворный крем-суп. С Шарлем мне даже Франкония кажется сносным местом.

Мы взбежали на верхнюю площадку башни – в круглый большой зал с дюжиной окон под потолком, позволяющих свету заливать полы в любое время дня. Шарль усадил меня в глубокое кресло и пристроился рядом, возле подлокотника:

– У тебя все еще есть вопросы?

– Да сколько угодно!

– Бэкки, за всю свою жизнь я сам не задавал себе и другим столько вопросов, сколько выслушал от тебя. – Он развел руками и схватился за голову в комичном отчаянии. – Но я готов слушать. Мне даже нравится с некоторых пор заново думать о самом очевидном.

Я прикрыла веки, радуясь возможности поиграть в вопросы. И даже припомнила один давний, из детства. Конечно, Шарль не мой папа Король, но и он иногда отвечает неплохо, особенно если думает и говорит всерьез. Правда, для этого его надо забалтывать часа два. Он не умеет сразу отвечать по-настоящему. Вот пусть для разминки потрудится над этим:

– А судьба и удача – одно и то же?

– Как? Судьба и удача?

Шарль удивленно потряс головой, его великолепные глянцевые волосы рассыпались кудрявыми прядями, закрыв лицо. Он подпер кулаком щеку – у меня перенял этот жест – и нахмурился. Округлил губы, пробуя ответить, и не произнес ни слова. Вскочил, сделал пару кругов по мягкому ковру, забился в кресло напротив и настороженно глянул на меня:

– Бэкки, я могу тебе сказать совсем честно?

– Да. А зачем еще мы тут сидим и болтаем? Нет смысла обманывать друг дружку, если разговор только для нас двоих. Ведь так?

– Наверное… Десять лет я общаюсь с девушками и ищу себе кого-то… Не знаю кого. Мы ведь стараемся найти вторую половинку, ты знаешь эту притчу о разделении начал?

Я кивнула. Он сел иначе, передернул плечами:

– Я разговаривал о разном с ними… с вами. О цветах и духах. О конфетах и книгах. О нарядах, равноправии, сплетнях, деньгах, скачках, развитии техники и философических воззрениях… Но твои вопросы – самое странное из всего, что я слышал. Я совершенно не могу представить, что ты скажешь в следующий момент, и у меня нет правильных ответов. На твои вопросы вообще нет ответов! Ты Сфинкс. Знаешь, что это значит?

Знаю, а как же. Приятно… Я раздулась от гордости вовсе не как Сфинкс, а скорее уж как поющая лягушка по весне. Оказывается, я уникальная и со мной по-настоящему интересно. Ох, если уж говорить честно или хотя бы думать, я не надеялась быть интересной. Я до сих пор боюсь, что он ищет во мне не собеседницу, не друга и не привязанность, а птицу.

– Значит, тебе не скучно со мной.

– Нет, – возмущенно замотал головой Шарль. – Просто я не понимаю… Красивая девушка в пятнадцать лет могла бы не гадать на судьбу. Она могла бы судьбу устраивать сама. Бэкки… неужели ты до сих пор мне не веришь? И не желаешь понимать то, о чем я твержу тебе самым нескромным образом?

Он снова вскочил и забегал по ковру. Получалось до странности бесшумно. Он двигается изумительно, как кот. Мягко, гибко и грациозно. Словно танцует. Или крадется… Скорее все же крадется. Скользнул за кресло, туда, где я не могу его видеть, и уже возник рядом, у самого плеча. Я вздрогнула от неожиданности, проклятые мурашки снова побежали по спине. Шарль склонился и бережно поцеловал мое запястье, мгновенно доведя меня до паралича. Я ничего не могла сделать, просто сидела и смотрела на его скользкие, глянцевые кудри, мягкие и упругие одновременно, падающие на лицо, щекочущие мою кожу. Он повернул голову, и синие глаза взглянули на меня в упор:

– Может быть, я именно тебя искал все десять лет?

Не знаю, куда делся мой паралич. Я вылетела из кресла пулей, метнулась по лестнице вниз, едва соображая, что на ней есть ступени. Парк – дверь замка – коридор – еще коридор – лестница – коридор – дверь.

Запор щелкнул. Я для надежности дернула ручку и села на ковер своей комнаты, тяжело, со всхлипом, дыша. Не могу я так. Слишком все сложно получается и чересчур просто. Не понимаю, как Лена рассмотрела отца сразу, едва живого. Не знаю, отчего он пришел в сознание и без колебаний решил, что она и есть его вторая половинка. А я дура. Я тупая и слепая. Шарль настолько ослепительный, что я, слепая, не вижу его за сиянием бархатно-глубоких глаз. Не могу узнать лицо за неподражаемым совершенством черт. И голоса не слышу – он тоже идеальный, в нем нет личности. Вот если бы маркиз охрип, простудился – я истерически рассмеялась, – а заодно окосел или вообще нашел на чердаке не спящий глубокой осенью осиный рой и растревожил его! Мысленно я представила опухшего, бугристо-багрового Шарля с неразличимо-мелкими щелочками вместо глаз. Н-да… Вот из-за таких, как я, и говорят, что любовь зла. Кое-как отдышавшись, я налила себе стакан воды, выпила, скинула туфли и забралась с ногами на кровать. Огромную. Весь наш закут в вагоне был чуть более этой чудовищной конструкции с дебелыми бронзовыми ангелочками ростом с Саню. Оба херувима нагло и сахарно лыбились возле изголовья и подглядывали за мной спящей. Сволочи. Соглядатаи.

За дверью возник шум шагов. Понятно кто тихонько постучался в дверь:

– Бэкки, я тебя чем-то обидел? Прости, я не…

– Я не слушаю.

– Но мы…

– Я не слушаю, не собираюсь ничего объяснять и вообще не выйду отсюда сегодня.

– О да… Но ужин?

– Сам хлебай эту приторную крем-мерзость.

– Хорошо. – Он обиженно вздохнул и добавил более резко: – Удаляюсь. Изволь капризничать, раз таков твой выбор.

Я уже приготовилась крикнуть в ответ: «А нечего было…» Только отвечать – значит начинать общение и открывать дверь. Нет уж. Я не готова сейчас общаться с ним лицом к лицу. Надо успокоиться. Первое истерическое раздражение схлынуло. Чувствовать себя глупой и невоспитанной девчонкой было противно, пришлось идти в соседнюю комнату и умываться холодной водой, освежая лицо и сгоняя румянец. А потом долго, до жжения в коже, мылить и тереть запястье. Чтобы затылок этого гада не мерещился. Чтобы в ушах не звучал этот голос, нечеловечески красивый и сладкий. Мне нравится суп из шампиньонов, но меня же от него и тошнит. Я по уши влюблена в Шарля, нет смысла себя обманывать. И я панически боюсь его. А еще мне стыдно, ведь Потапыч за мою безопасность заплатил немалые деньги, а я тут выпендриваюсь. Понять бы, с чего вдруг такая щедрость в отношении малознакомой ему Ренки – партнера по бильярду, и не более того?

Я ослабила корсет. Потом, ругаясь хорошо известными мне по жизни в поезде словами, – едва ли их знает Шарль, даже если подслушивает, – стащила гнусное платье с дорогущим кружевом ручной работы. Вместо него надела иное, совсем простенькое. Погрозила себе пальцем: ну что за забывчивость, а как же мой партнер по вальсу в солнечных лучах?! Шутки ради проверила: пушинка сидела на прежнем месте. Я пересадила ее на плечо нынешнего наряда и прошлась по ковру мимо книжных полок. Не знаю, как воспитывают девушек во Франконии, тем более теперь, когда они что ни вечер собираются и обсуждают вопросы равенства в кружках суфражисток. Но в полках моего шкафа стоят идеально ровными рядами исключительно и только любовные романы. На трех языках! Я фыркнула. Наугад открыла первый попавшийся и пробежала глазами текст.

«Я искал вас всю жизнь. Вы мой идеал. Как жаль, что я понял это столь поздно, что заставил вас страдать. Нет мне прощения!» – Он склонился, и губы их слились в страстном и долгом поцелуе».

Ядрена вошь! Ненавижу я этот замок, вали он… И гада слащавого, бес его в…

Воспитание в пансионе «Белая роза» и мамино отвращение к грязной ругани делали свое дело. Я уже успокоилась и в сознательном состоянии не могла договорить фразы до конца, хотя слова знала и соединять в связные предложения умела. Пришлось снова сесть на кровать, отдышаться… и ощутить тяжелый стыд перед Мари: за что я так гадко обозвала ее фирменный суп? Человек старается, готовит для меня, убирает со стола, моет посуду – немалая морока. Улыбается мне. А может, я ей противна со своими дикими обычаями и малопонятной неприветливой хмуростью?

Ужинать я не хочу. Но сказать об этом горничной я должна лично, это у воспитанных людей называется минимально необходимой вежливостью. Приняв решение, я встала – и удивленно замерла на месте. Пушинка вспорхнула с плеча, повисла перед самым носом, скорее даже возле переносицы. Она выглядела темной, словно ее накрыла тень моих волос, убранных, между прочим, в гладкую прическу. Я недоуменно дернула плечом и села на кровать. Пушинка опустилась, словно прикрепленная к переносице незримым стерженьком, стала чуть светлее. Странно.

Я прилегла, и она устроилась на подушке, светлая и спокойная. Интересно, а если изменить условия и переводить взгляд, не шевелясь? Левый ангел – светло. Правый – чуть темнее, но сносно. Книжный шкаф, стена, окно – светло. Стол, картина на стене, зеркало.

Стоп. При взгляде на зеркало пушинка потемнела резко и весьма существенно. В моей голове, небрежно забитой разнородными сведениями, можно найти странные мысли и обрывочные знания. Например, Алексей Бризов излагал мне по осени теорию магической оптики: он готовился к экзаменам и нуждался в критическом слушателе. Критическом – вот почему Тома на эту роль не годилась, она взирала на своего Лешеньку восторженно, снизу вверх, как на святого и несравненного. Суфражистки бы вымерли от эдакого добровольно-подчиненного отношения к мужчине… впрочем, не в них дело. Много они понимают в равенстве! Да по одному движению Томиной брови Леха сделает все, что угодно. Они же дополняют друг друга.

Итак, магическая оптика. Она позволяет довести искусство наблюдения до окончательного совершенства. Технология и без магии допускает создание зеркал с односторонней прозрачностью. За любым, в том числе и за этим зеркалом может стоять человек и смотреть, что я делаю в своей комнате. И я подвоха не заподозрю, пока соглядатай не чихнет, например. Если к технологии добавить магию хорошего уровня, то чиха я не расслышу. Можно «склеить» поверхности двух зеркал, отнести их на изрядное расстояние друг от друга – и вот вам полная и современная реализация сказочной тарелочки с катящимся яблочком, демонстрирующей дальние дали. Насколько я помню, зеркала в идеале должны иметь одинаковые размер и форму, а еще лучше – отливаться сразу, парой.

Продолжим смелое рассуждение. Даже если во Франконии нет своих магов, то кто мешает пригласить чужих для исполнения разового заказа? Это ведь в прямых интересах посольства: держать гостевую комнату под наблюдением. Мне стало неуютно. Я тут ругаюсь, рыдаю, переодеваюсь, а там, в ином помещении, некто сидит и наблюдает. Мерзость. Точнее, пока всего лишь предположение, но и его достаточно, чтобы ощутить холодок тревоги. Спать спокойно в этой комнате я уже не смогу. И лежать, когда на меня пялятся, тоже. Что же делать? Продолжать истерику.

Я села, мрачно обозвала обоих ангелов уродами и посоветовала им отвернуться. Бронзовые, само собой, внять совету и не подумали. И тогда я стала экспериментировать с плотным пологом над ложем. В ходе опытов две трети кровати исчезли из поля зрения предполагаемого наблюдателя. Усевшись в густой тени, чихая от пыли – а она на пологе копилась давно, судя по густоте облака, – я повторно изучила комнату, более не удивляясь поведению пушинки. Все в порядке, новых потемнений нет. Улыбнувшись и мысленно похвалив себя, я охнула и замерла. Потому что осознала, что именно показывает мне пушинка. То самое, что прежде я знала и без нее: игру бликов удачи… В голове загудели хором, перекрикивая друг друга, весьма неорганизованные мысли.

Кто прислал? Нет сомнений, что неслучайно и именно мне. Но кто? Ректор Юнц? А кто еще владеет пониманием удачи?

Зачем прислал? Если я тут спасаюсь от беды, то я в безопасности. А если нет, если меня украли? И врут? Потому-то и нет писем от Потапыча…

Чего ждут от меня теперь, когда я получила пушинку? Осторожности? Побега? Помощи в разоблачении врагов Ликры?

Эк меня понесло! Прямиком в спасители отечества. Кажется, от такого у нас в Ликре лечат долго и весьма усердно, а называется болезнь манией величия. Нет уж, стоп! Надо выбрать дело по силам. Большего от меня ждать не могут. Первое: мне тут явно врут. Прямо камень с души свалился! Значит, я не истеричка, а Шарль… Упавший с души камень пребольно стукнул меня же. Считать Шарля врагом оказалось тяжело, даже невозможно. Его обаяние неотразимо и огромно. Чудо, что я до сих пор способна сопротивляться. Ладно, пока не станем делать резких выводов. Не врут – недоговаривают. А еще, возможно, прячут меня и от врагов, и от друзей.

Значит, мне нужна информация. Не игра в вопросы и ответы, лишенная смысла уже потому, что я не могу думать беспристрастно, когда Шарль рядом. Мне требуется то, чем они донимают меня: подглядывание и подслушивание. Эх, будь мое умение видеть удачу со мной, проблем бы не возникло. А так…

Тоже можно попробовать. У меня имеется пушинка. Кто знает, может статься, приглядываясь к ней, я даже сумею восстановить способности быстрее. Может, она – мой новый урок от ректора Юнца? Не хуже игральных костей.

Я поползла по кровати, часто замирая и озираясь. Пушинка исправно висела перед лицом и не темнела. Даже когда я выглянула из-под полога. Не сдержавшись, я обернулась к зеркалу. Стекло выглядело чуть более ярким, чем прежде, так мне показалось. Либо я выдаю желаемое за действительное, либо Лешке не зря поставили высший балл по оптике. Когда ответное зеркало, именуемое вторичным, накрывают тканью, сочтя дальнейший надзор излишним, первичное меняет тон. В нем четче отражаются объекты. Выходит, в мою истерику поверили и сочли, что я выплакалась и уснула.

Я прошла к двери, не надевая туфель, чтобы не стучать звонкими каблучками. Прислушалась. Скосила глаза на пушинку. Аккуратно отперев защелку, выскользнула в коридор. Темно. Во всей галерее горят две свечи, возле поворотов. Тихо. Слева полное безмолвие, а справа вроде бы есть некий приглушенный отзвук. Значит, мне туда. Перемена обстановки подействовала на меня наилучшим образом: настроение поднялось до боевого и замок Ле-Буш стал нравиться гораздо больше, чем днем. Ночью роскошь убранства не давит, в густой тени позолота едва заметна, а резные и бронзовые детали выглядят сказочными чудищами.

Коридор я миновала уверенно, даже не советуясь с пушинкой. Если меня прячут, то наверняка людей в замке немного. Это первое соображение. И второе: в этом коридоре нет зеркал, зато на первом этаже они имеются, их даже слишком много. Если предположения верны, то каждый шаг там просматривается. Потому и Мари с плащом оказалась в бальном зале удивительно быстро. Она побежала вниз, едва я сделала несколько шагов в сторону главного входа… то есть выхода.

Я увлеклась мыслями и едва успела остановиться у нового поворота коридора: пушинка была совершенно черна. Голоса звучали из холла первого этажа уже вполне отчетливо, можно подслушать и отсюда. Хорошо все же, что я изучаю франконский, а не иной из пяти предлагавшихся в «Белой розе» на выбор иностранных языков. Еще лучше, что у меня превосходная память и талант к языкам, по словам преподавателей.

– Вы быстро вернулись, – насмешливо сообщила Мари. – На вас не обратили внимания и там?

– Обратили, – как-то безразлично, даже огорченно, отозвался Шарль. – Скучно. Зря я всполошился, ничто не переменилось. Приехал, сказал пару дежурных фраз. Собственно, мог и промолчать. Все равно был бы принят с полным радушием.

– Вы ведете себя глупо.

– Мари, я искал ее десять лет. Я не могу допустить оплошность, иного случая уже никогда не представится, по крайней мере для меня. И я не желаю действовать излишне грубо.

– Вы должны отправить сообщение послу, таково поступившее сегодня указание.

– У нас столько времени, сколько потребуется, уж в этом нет сомнения. Я не спешу, мне интересно. Мари, видите ли вы некоторую разницу между судьбой и удачей?

– Нелепый вопрос.

– Скорее провокационный, и я не знаю ответа. Что заставляет вас хмуриться? Она уже исключила вас из числа активных суфражисток? О да, и не спорьте, я вижу у вас на манжетах кружево, прежде вы его избегали.

– Это вас не касается. Не смейте так смотреть, я ваш партнер в деле, а не объект.

– О гнусное ощущение несовершенства! Я огорчен. Я даже уязвлен!

– Вынуждена указать, что избыток эмоций…

Шарль рассмеялся так мягко и музыкально, что знакомые мурашки проползли по спине. Дыхание сбилось, я села на пол, чтобы не покачнуться. Ничего себе голос! И сейчас он адресовал его интонации не мне, а Мари. Точно – горничная всхлипнула, охнула, задышала часто и судорожно.

– Вы меня не утешите, вы стары и дурны собой, для вас остается лишь борьба за равноправие. – Голос прошелестел сладко и ядовито. Затем звякнул деловым металлом: – Я вынужден снова уехать, за завтраком не появлюсь. Навещу особняк князей, по-соседски, там и откушаю. Младшенькая у них ничего, одной масти с нашей упрямой птицей. Это помогает настроиться. К тому же князья имеют доступ к делам тайной полиции, и девица поможет вызнать, что происходит в столице занятного.

Шаги Шарля простучали по паркету, резко хлопнула входная дверь. Фыркнул конь, перебор копыт удалился. Мари внизу, в холле, всхлипнула и прошептала что-то невнятное. Мне было ее жаль. А еще мне было горько осознавать, насколько сильно я ошибалась в идеальном франконском маркизе. Он умел смотреть на окружающих как на грязь. И он полагал себя достоянием республики. Женщины вокруг должны были, очевидно, бороться за право восхищаться Шарлем. А самым никчемным из них он оставлял «либертэ» – одиночество брошенных и униженных. Как много значений может иметь в устах людей одно вполне определенное, казалось бы, слово…

Я вернулась в комнату бегом, усадила пушинку на плечо. Надела туфли, привела в порядок прическу. И побежала назад по тому же коридору.

– Мари! Мари, вы тут?

– Да, что вам угодно? – Голос прозвучал глухо, но выдержка ей не изменила.

– Мари, я хотела бы извиниться за свою грубость. Не могу спать. Вы готовите замечательный суп, Мари, и я не имела права отказаться от ужина так вот, хлопнув дверью.

Я сбежала по лестнице в более ярко освещенный холл. Женщина сидела на краешке дивана, бледная и какая-то потерянная. Она комкала воротник строгой блузки, неловко пыталась застегнуть верхнюю пуговицу, но пальцы упрямо не слушались.

– Мари, не надо так огорчаться из-за одной глупой девчонки. Ну хотите, я сама приготовлю ужин?

– Как вам угодно.

– Я вас приглашаю на блины. Само собой, настоящие делать долго, но мы испечем обманные, тонкие. Это делается быстро.

– Я не пеку блины, не умею. Это ваше блюдо, местное.

– Ах, Мари, вы просто сядьте и распоряжайтесь. Я вас обидела, я и буду суетиться. Знаете, я тут подумала о равноправии. У нас его больше.

Она наконец-то справилась с пуговицей, несколько успокоилась, сделала приглашающий жест, указывая в сторону кухни, и попробовала улыбнуться. Я присела в реверансе, рассмеялась и пошла по коридору. Сегодня у нас ночь полной свободы. Искуситель сбежал, поле боя наше.

– У вас нет ни капли свободы. Вы закрепощены и нуждаетесь в осознании своей реальной роли…

– Мари… – я быстро нашла муку, яйца и изрядных размеров миску, – посмотрите на дело с другой стороны. Нами правит женщина, и вы бы видели, до какого состояния порой она доводит даже Потапыча, человека бесстрашного и необузданного.

– Страх еще не равенство.

– Да я же и говорю – бесстрашного! Он уважает Дивану. Понимаете? В душе, глубоко внутри, Мих осознает, что, если бы не она, давно бы пустился во все тяжкие.

– Пустился во что?

– С цепи сорвался бы, озверел, изворовался вдрызг. Расставил бы у золотых корыт своих родственников, всех до последнего свинорылого придурка.

– У вас дикий язык и дикие нравы, – ужаснулась Мари, заинтересованно присматриваясь к моим действиям. – Тесто не жидковато?

– Добавим муки. Здесь есть некоторая свобода в рецепте.

– О, свобода в рецепте, – неуверенно улыбнулась она. – Это я понимаю. Бэкки, почему вы не сказали мне сразу, что вам не нравится суп?

Пришлось виновато пожимать плечами и оправдываться. Мари слушала внимательно, иногда кивала. Потом признала, что похожую реакцию на крем-суп она уже встречала. Бороться с этим неприятием можно лишь уменьшением порции и сокращением частоты подачи блюда. Правда, пока что я не пробовала суп из шпината с устрицами. Он совсем иной и, возможно, изменит к лучшему мое мнение о франконской кухне.

В целом мы превосходно провели вечер. Ели блины, запивали чаем. Спорили о том, насколько конфитюр франконцев отличается от джема англов. Обсуждали наше родное варенье, которое имеет слишком много вариантов рецептуры и оттого не может быть успешно запущено в промышленное производство – так считала Мари, и она смогла неплохо обосновать свое мнение. А потом этот мой нелепый вопрос о судьбе и удаче опять вернулся, ну что за напасть! Мы уже мыли посуду, зевали и лениво обменивались мыслями о моде вообще и новой коллекции Ушковой в частности.

– Бэкки, в чем смысл вашего вопроса про судьбу и удачу? – осторожно спросила Мари. – Он что, вроде проверки для нас, иноземцев?

– Нет. Просто я люблю задавать странные вопросы. И себе самой, и другим.

– Этот слишком уж странный, – отметила Мари. – Разве может судьба сложиться хоть как-то без удачи? Я родилась в небогатой семье, но я упорно училась. Знаю семь языков, могу бегло писать и печатать на любом из них, переводить на слух и стенографировать. Это определяет мою судьбу. Но без удачи я бы никогда не попала на место в посольстве, где мне доступен весьма высокий для моего происхождения доход в семь ваших рублей еженедельно. Как же вы можете разделить мою судьбу и мою удачу?

Я отдернула тяжелую штору, полностью освобождая для нас вид из окна. Там, за стеклом, стыла изморозью ноябрьская ночь. Из небесного сумрака сыпался первый в этом году для столицы настоящий пушистый густой снег. Он осаживал и связывал все звуки, выбеливал черноту голой, затянувшейся осени и наполнял ночь удивительным светом. Первый большой снегопад. Ни единого следа на дорожках, словно весь мир готов начать жизнь заново, с чистого листа.

– Мари, давайте прогуляемся по парку, – предложила я. – Хоть пять минут. И тогда я смогу вам все объяснить и про судьбу, и про удачу, как я вижу их и как различаю.

– Хорошо, – заколебалась она. – Во внутреннем парке, в пределах посольской ограды, да?

– Конечно.

Мы оделись и вышли. Я шагнула на снег первой. Голова закружилась, я съехала по наледи с крыльца и распахнула руки, удерживая равновесие. Позади меня остался первый след на снегу, впереди была нетронутая целина, и оттого мне показалось, что я не иду, а лечу. Нет веса тела, нет шороха листвы, укрытой пока лишь ничтожно-тонким слоем снежинок, нет дорожек с их прихотливой и упорядоченной продуманностью. Есть я и эта новорожденная белизна. Если бы Мари не шла рядом, я снова раскинула бы руки и побежала, стараясь взлететь. Но и теперь, когда я сдерживала себя, в голове творилось нечто невообразимое. Весь этот снег казался мне сплошной сияющей удачей, и не было в нем ни единой тени зла. До самого утра мир останется чист. А потом мы, люди, протопчем свои привычные тропки, и растревоженный покой удачи колыхнется, потечет по ним, переливаясь различными оттенками.

– Красиво, – сказала Мари, когда мы добрались до самых кустов и остановились. Дальше газоны, деревья и ограда, а за ней поле. – У вас очень много места, можно выйти и никого не услышать, не говоря уже о том, чтобы увидеть… Как будто мы одни во всем свете.

Мы повернулись лицом к замку. Окно кухни светилось золотом и рисовало свой след на снегу, яркий и теплый. Сам замок был темным, и падающий снег делал его контур мягким, чуть размытым. Я указала рукой на наши следы:

– Вот ваша нынешняя жизнь, Мари. Вы не обижайтесь, я скажу так, как понимаю, и будет ничуть не умнее, чем с супом. Вся цель жизни – это умеренный достаток и некоторый статус. Вы сделали все для достижения ее, вы своего добились. Но такой путь лишь один из бессчетного числа возможных. Сегодня снег чист и вы можете вытоптать любую новую дорогу. Если вы выберете цель и пойдете к ней, она создаст вашу новую судьбу.

– Какую же цель? – удивилась Мари, опасливо озираясь.

– Не знаю. Можете сказать себе: «Это дикая страна, и я хочу, чтобы она стала другой. Я добьюсь права быть принятой правительницей Диваной и буду убеждать ее в необходимости всеобщего обязательного образования для детей, в том числе для девочек. Либертэ…»

Я махнула рукой в сторону, как мне представляется, центра столицы. Мари задумчиво поглядела на заснеженную целину. Пожала плечами и поежилась от холода:

– Такое невозможно. Кто станет меня слушать? Кто меня пустит к ней?

– А вот успех ваш определится упорством и удачей, – довольно отметила я. – Чем больше вы вложите первого, тем, как я полагаю, выше окажутся шансы на отклик второго. Удача любит упрямых.

Мари укуталась в тоненькое пальто плотнее, с подозрением глянула на целину еще раз. Кажется, новый вариант судьбы ее поразил слишком уж сильно. Ладно, есть и другие. Не зря говорят, что язык без костей, а меня сегодня прямо несло. Не взлетела я над снегом, так хоть помечтаю вдоволь. Все равно мир выглядит странно, будто сверху на него гляжу.

– Или вот туда идите, к сударыне Ушковой. Верните ей платье и присоветуйте, как защитить его крой. Валентина ценит деловых людей, она давно хочет продавать свои вещи иноземцам. Кто знает, вдруг вы станете управляющей ее нового ателье во Франконии?

– Такое тем более невозможно. – Мари сделала несколько шагов к замку.

– Любая швея в ателье Валентины получает не менее семи рублей в неделю, – добила я франконку. – Поэтому людей туда отбирают строго. Сударыня Ушкова говорила мне, что хотела бы нанять управляющей своего дела обязательно женщину. Вы имели бы высокий доход и смогли бы устроить в нашей стране кружки суфражисток, вы бы познакомились с влиятельными женщинами, склонными прислушиваться к новому.

– Ваши искушения страшнее, чем мсье Шарль с его… – Мари охнула и прикрыла рот рукой. Решительно подхватив под локоть, она потащила меня к крыльцу. – Ваши блины вкусные, и они странно действуют. Я забылась, мне следует помнить, кто я и где состою на службе. Все пустые мечтания не ведут к добру. Риск неоправданно велик, нет возможности просчитать результат. Я иноземка, меня едва ли примут всерьез без связей и рекомендаций.

– Значит, вы поняли, как я различаю судьбу и удачу, – довольно отметила я. – Пока вы действуете строго по плану, вы не имеете в настоящем виде ни первого, ни второго. Таково мое представление о мире. Судьба – это след на чистом снегу. Новый след, а не движение по натоптанной колее. Удача вообще не оставляет следа. Она может пролететь над вами, заинтересовавшись неординарным выбором пути, и осенить крылом, как у нас говорят.

– Я вас не слушаю, – отмахнулась Мари.

Я остановилась и рассмеялась. Именно эти слова я говорила сегодня Шарлю. И надо же, сама удостоена их. Значит, я крепко задела и даже напугала эту сухую посольскую служащую. Потому что смотреть на белый снег и ощущать в нем всю полноту нереализованного – это удивительно и волшебно. И это требует мужества, уж вы мне поверьте. Выбор тропок огромен, а своя из них всего одна. И я пока ничем не лучше Мари, я тоже не сделала выбор и не начала путь.

Мы вскарабкались на скользкое крыльцо, цепляясь за перила, миновали дверь и дружно вздохнули, радуясь домашнему теплу. Мари решительно заперла дверь и плотно сдвинула шторы:

– Пора отдыхать, сударыня. Утром я разбужу вас к завтраку в обычное время, так и знайте.

– А после завтрака мы станем лепить снеговика, – предложила я. – Сделаем его похожим на Шарля и будем забрасывать снежками, пока не разобьем в пух и прах. Снежки – отличная детская забава.

– Дикие забавы в Ликре, – задумчиво вздохнула Мари и улыбнулась, стараясь прийти в свое обычное дежурное настроение. – Спокойной ночи, сударыня.

– И вам добрых снов, Мари.

Я отдала ей шубку и пошла к себе. В голове крутилась пока не сформировавшаяся до конца мыслишка, маленькая, юркая и неуловимая. Вроде рядом, но еще не здесь.

Утром мои планы по лепке снеговика рассыпались сами собой, уничтоженные франконской аккуратностью. Еще затемно дворники взялись за лопаты и метлы. К восходу солнца парк выглядел аккуратно и скучно. Они даже с веток стряхнули налипший снег. И посольство стало островком уродливого серо-черного порядка в серебряной сказке нашей родной зимы. Я даже шторы в комнате задернула. Мари поняла мои чувства и сжалилась – теперь я точно знаю, что именно она за мной присматривает через зеркало. Постучала в дверь, торжественно внесла большую картину, накрытую темной тканью:

– Это написал ваш соотечественник. Я принесла сюда из галереи, вам пойдет на пользу. Давайте повесим вместо той. Вы ведь смотреть не можете на мертвого фазана, я права?

– Мне его до слез жаль. И кровь написана слишком натурально.

– Согласна. Снимаем.

Мари подвинула к стене деревянную двухступенчатую лесенку-табурет, бережно сняла с крюка тяжелую раму и передала мне. Так же осторожно она приняла новую картину, пристроила на бронзовом штыре, заменяющем обычный гвоздь, и выровняла по горизонтали.

– Бэкки, вы готовы смотреть?

– Да. Я даже села.

– Хорошо, открываем!

Я охнула и захлопала в ладоши. Кажется, я даже визжала от восторга. В простой деревянной раме, покрытой имитирующим старую бронзу лаком, была настоящая зима. И снег без единого следа, тот самый, первый и чистый, и розовато-золотая дорожка света от окна строения, оставшегося за спиной. Получалось, что зритель стоит на пороге и выбирает путь…

Мари села рядом со мной, и мы вдвоем долго молча смотрели. Потом франконка старательно, как подобает, улыбнулась и вздохнула:

– Бэкки, меня никто не пугал так, как вы. Я не спала ни минуты. Мне чудилось, что странная судьба, на которую вы указали рукой так походя, случайно, действительно возможна. Поэтому картине тем более следует висеть тут. Она смущает меня. Всегда смущала, но прежде я не ведала чем. Семь рублей в неделю при полном пансионе – это солидные деньги. Через пять лет я накоплю средства и смогу купить неплохие апартаменты в маленьком городке на юге. Переведу вклад в хороший банк, стану жить на простых и удобных правах рантье. И ничего не придется выбирать!

В широко и беспечно открытую дверь моей комнаты осторожно заглянул Шарль. Брови его дрогнули. Маркиз никак не предполагал застать нас с Мари сидящими рядышком и дружно всхлипывающими с чисто женской сентиментальностью.

– И что все это значит?

– Теперь я знаю, – торжественно заверила нас Мари. – Судьба и удача находятся в жутком зимнем холоде вне домашнего уюта. Поэтому они часто обнаруживаются у жителей Ликры. Они чудовищно, недопустимо дикие.

Мари с гордым видом встала и покинула комнату. Шарль оторопело посторонился и с привычным безразличием кивнул, когда Мари сообщила время скорого обеда. Когда шаги франконки стихли за поворотом коридора, маркиз прошел в комнату, улыбнулся мне своей чарующей улыбкой, поклонился и сел в кресло поодаль:

– Мы снова друзья? Я смею на это надеяться.

– Конечно, – кивнула я. – Шарль, а вы можете мне по-дружески сказать, куда вы так спешно уехали?

Безупречная бархатная синь его взора ни на миг не утратила безмятежной искренности и теплоты. Разве что веки едва приметно сузились, зато улыбка сделалась окончательно сладкой, а голос промурлыкал ответ без запинки и ласково, как комплимент:

– По вашему делу. Я надеялся получить новые указания, но их, увы, нет. В столице неспокойно, на прошлой неделе высланы с позором люди из посольства Арьи, теперь пострадал Ганзейский протекторат. Полагаю, вас разыскивают, и на очереди наш скромный замок. Я переживаю за вашу безопасность, Бэкки, и намерен предложить вам самые крайние меры.

– Спасение через бегство, – презрительно фыркнула я. – Нет. Не желаю даже слушать. Это моя родина. Если меня намерены изловить и казнить, пусть ловят и казнят.

Шарль выслушал меня, странно склонив голову и прикрыв глаза, словно старался заодно разобрать что-то важное, далекое и едва различимое. Кажется, некий посторонний звук его встревожил, маркиз даже слегка побледнел. Или я выдумываю? Нет, он глянул в сторону окна, справился с собой и снова уделил все внимание мне.

– Вы не понимаете. Это не шутки. – Он принял обеспокоенный вид, шагнул ко мне и, упав на ковер, стал гипнотизировать взором, впитавшим горечь моих слов: – Я не готов потерять вас. Вы не верите, но я вас искал, я не отдам вас никому. Вы моя судьба.

Это звучало восхитительно. Так бесподобно, что я ему верила вопреки доводам разума. Я бы, пожалуй, снова впала в паралич, но пушинка на плече невыносимо щекотала и отвлекала от нежных слов. Если я уцелею и справлюсь, я сто раз подряд скажу спасибо Юнцу. Его магия работает…

Стоп! Я закашлялась, поперхнувшись мыслью. Вчерашней невнятной, но сегодня уже вполне определенной, сформировавшейся в готовое подозрение. Шарль раздосадованно скривился и тотчас исправил выражение лица. Вскочив, он бросился спасать меня и мое внимание к своей персоне, то есть наполнять стакан водой и подавать его. Я следила за каждым движением. Мне было важно понять: когда этот человек нравится мне? Постоянно или когда он смотрит на меня и говорит со мной?

Моя пушинка реагирует на удачу. И щекочет, намекая на что-то еще, что «есть у Шарля», – вчера Мари ладонью заткнула себе рот, нечаянно выболтав лишнее. А что у него есть? Чарующее обаяние, совершенная внешность. Неправдоподобно совершенная. И вообще, большой вопрос, настоящая ли? Эх, Лешу бы сюда! Я бы ему устроила переэкзаменовку по оптической магии. Или вовсе по курсу пси…

– Бэкки, я никому не позволю причинить вам вред, – сказано было тихо и проникновенно.

По спине пробежали мурашки, в горле застрял пуховый комок восторга, сердце забилось вдвое чаще… А на плече уже дрались, кажется, два взбесившихся мартовских кота. Больно! Я поежилась. Шарль понял по-своему и бережно обнял, зашептал в самое ухо, потащил на руках в свою башню. Я не возражала. Я думала. В прошлый раз мы сидели в башне безвылазно два дня. Он отвечал на мои вопросы и делал все, что угодно, лишь бы я не захотела спуститься в парк. А вдруг меня в это самое время искали? Вдруг прошло не два дня и моя память шалит, обманутая снотворным?

Если с папой все в порядке, если Юнц уже уверен, что я тут, меня будут искать всерьез. Неужели Шарль рассчитывает отсидеться в башне и остаться незамеченным даже при вмешательстве в дело магов?

– Я мечтал о вас всегда, – шептал Шарль в самое ухо. – Вы мой идеал.

Волны жара бежали по телу – обычная реакция всех женщин на его голос, теперь я убеждена. В плече сидел, если верить ощущениям, настоящий кинжал, радикальное средство от вранья Шарля. Я корчилась от боли, а он полагал – вот скотина самоуверенная! – что это та самая «любовная дрожь», которой в романах на моей книжной полке не меньше, чем томных вздохов. Он шептал тише и нежнее, и я злилась все сильнее, отчего обаяние Шарля пропадало впустую даже без усердия со стороны защитной магии моей пушинки. Когда я злюсь, становлюсь похожа на маму в ее боевом настроении. От озверевшей Елены Корнеевны и Потапыч свалил бы, не задумываясь, тут и сомнений нет. Я закрыла глаза и скрипнула зубами. Блин горелый! Хоть бы додумался изобрести мне нежное прозвище. Бэкки. Все здесь меня зовут именно так. Если бы любил или хотя бы ценил, нашел бы иное имя.

Он, не одеваясь, вылетел в парк, промчался по дорожке и хлопнул дверью башни. Замер, вздохнул и перестал спешить. Поставив меня на пол, Шарль виновато отдернул руки:

– Бэкки, умоляю, простите. Я потерял голову. Идемте, нам надо успокоиться и выпить чаю.

Вот-вот. Если припомнить поточнее, в прошлый раз сразу после чая наступил вечер. Сейчас вольет в меня, слишком уж упрямую, снотворное. И очнусь я непонятно когда неведомо где. Да хоть во Франконии… Додумавшись до столь радикальных перспектив, я испугалась всерьез. Охнув, вцепилась в руку Шарля:

– Мне дурно. Перед глазами пелена плывет. Шарль, вы никогда не говорили, что я ваша судьба и все такое…

– Я не смел, – воспрянул духом маркиз. – Бэкки, идемте. Нам надо объясниться. Поймите, я не могу позволить вам рисковать жизнью. Вы ведь и меня убиваете, я не стану жить, если вы окажетесь далеко, вам будет угрожать опасность, а я не смогу уже ничем помочь.

– Шарль, не умирайте. Я не позволю.

Два горелых блина! Да из нашего диалога можно ведрами выжимать сладкие слюни. И что, он мне верит? Тогда кто из нас наивный ребенок? Впрочем, все верно – я. Сейчас я говорю именно то, что полагается говорить в моем возрасте. В течение примерно пяти минут он сомневаться не будет. Ну где ты, пестрая удача, сотканная из бликов и теней? Как же ты мне нужна сейчас! Не для себя даже. Я ведь понимаю, что хорошего от Шарля ждать не стоит. Ему нужна птица. А зачем ему, точнее, Франконии птица? Может, чтобы начать войну. Или чтобы втюхать нам свою систему правления, свергнув Вдову. Не зря достаточно порядочная, по моему мнению, Мари молчит и пособничает: возможно, надеется ввести у нас свое представление о «либертэ», путь даже ценой обмана. В любом случае меня используют не задумываясь. Используют против Ликры. Вот этого никак нельзя допустить.

Мы поднялись по длинной винтовой лестнице. Шли медленно, отдыхали часто. Он шептал, я вздыхала. Он лез целовать запястье – я исправно охала и замирала. Удача, чтоб ей, не желала проявляться. Мы уже выбрались в главный зал, все тот же – круглый, с дюжиной окон под потолком. Шарль довел меня до самой середины и попробовал усадить в кресло, чтобы заняться чаем.

И я решила не рисковать всем и не ждать, когда моя ленивая удача проснется. Можно обойтись и без нее, своими силами. В конце концов, я дочь Короля, и после истории с подкараулившими меня в тамбуре девками он уделил время моему воспитанию, признав, что я взрослая и нуждаюсь в некоторых наставлениях. Да и мама Лена дала свои указания…

– Шарль, вы… ты ведь сделал мне предложение, да?

– О да! Я буду с тобой всегда, – выдохнул он с явным облегчением, охотно возвращая себе упущенную было возможность обращаться на «ты». – Мы уедем в мой маленький замок. Я выкуплю его, и мы станем жить очень хорошо.

Он стоял не так, как бедняжка Саша во время тренировок в ремпоезде. Я даже усомнилась: а вдруг не получится? Рисковать нельзя. Пришлось самой сделать шаг вперед и повернуться поточнее, под свободное движение с правой, так это называл отец. Теперь можно и нужно глянуть на Шарля снизу вверх, закинув голову. Даже сердце щемит. В последний раз я вот так стою и смотрю в эти синие глаза. Млею, дура дурой. Как все могло бы быть восхитительно… Испортил мне, поганец, мою первую в жизни любовь, такое не прощают.

– Шарль, поцелуй меня.

Он победно улыбнулся, промурлыкал на франконском:

– Наконец-то дело пошло, давно пора, – бережно обнял мои плечи… и согнулся, хватая ртом воздух.

Все у меня получилось. Главное – не жалеть и бить коленом изо всех сил точно в… уязвимое место, как деликатно разъяснил Король. Папа обещал, что три-пять секунд полного молчания гарантированы, даже если я имею дело с магом. Как раз достаточно, чтобы дотянуться до тяжелой вазы и опустить ее на красивую прическу Шарля. Где моя ленивая удача? Ведь убью же ненароком ухажера.

Шарль мешком свалился на ковер. Я без сил опустилась в кресло и всхлипнула. А вдруг я все себе напридумывала и меня сейчас никто не ищет? Тогда я доигралась. Очнется – за выходку отплатит сполна. Значит, рано плакать, надо продумывать план побега.

Из-за стен башни стали медленно просачиваться звуки. Я вздрогнула и только сейчас осознала, что прежде здесь было исключительно тихо. Даже ветер не шумел и не посвистывал, даже дождь не шуршал по крыше. И по лестнице мы ходили в ватной тишине. А теперь ступени гудят под сапогами тех, кто с хрустом шарахнул в стену распахнутой дверью и мчится сюда.

Первым в зал влетел Король – так красиво, прыжком. Я завизжала от восторга – живой, здоровый, не проклятый и вообще – папка! Потом в спину ему уткнулся Лешка Бризов, следом ввалились трое незнакомых мне здоровенных мужиков в форме тайной полиции, при оружии.

– Кор… – вякнула я и осеклась, припомнив карканье Юнца при встрече с Королем.

– Дядя Коля, – шепнул отец в ухо, обнимая крепко и надежно. – Ох и ловкая ты, Ренка! Никак не надеялся, что ты догадаешься ввести его в бессознательное состояние. Тем более – что сможешь.

– Так я что, зря тренировалась? – Приятно собой гордиться. Вздрогнув, я стала серьезной: – Леша, он хоть жив?

Бризов как раз склонился над маркизом и, заинтересованно устроив пальцы под его челюстью, кивнул, после чего перевернул Шарля лицом вверх:

– Потрясающе. Николай, вы мне говорили, но я не поверил. Это не маска и не иллюзия, это нечто большее. Оно не рассеивается и не влияет на баланс магии. Человек полностью нейтрален, я готов сейчас подтвердить под присягой, что он не маг. И что пребывает в своем подлинном, природном облике, хотя умом я понимаю, что его настоящее лицо иное.

Сотрудник тайной полиции – видимо, старший – вежливо поклонился Алексею и тоже стал разглядывать Шарля.

– Мы дважды осматривали замок, – задумчиво почесал он затылок, – и дважды не находили такой «мелочи», как башня высотой двадцать метров! Когда я увидел ее, выплывающую из ниоткуда прямо посреди парка, раздвигающую дорожки и кустарник, то чуть с ума не сошел. Даровитый мужик. Я бы ему сразу башку оттяпал, от греха подальше. А ну как очнется и возьмется за прежнее?

– Разве во Франконии не запрещена магия? – Я дернула отца за руку. – Ведь все вокруг об этом твердили.

– Он пройдет любую проверку, – отозвался неугомонный Бризов, не дав отцу и слова вставить. Достав из футляра тонкий, похожий на украшение, серебряный ошейник, он застегнул его на шее Шарля. – Теперь уже не начнет дурить голову, не переживайте, и совсем скоро станет внешне самим собой. Надежная вещь: новейший блокиратор силовых потоков, идея некоего Карла фон Гесса, а реализация наша, ректора Юнца и еще нескольких магов.

– Скромно не упомянул себя? – догадалась я.

Лешка хмыкнул, даже порозовел от гордости. Оказывается, и этот не лишен тщеславия. К тому же смешно косится на отца, словно ждет от него похвалы. С чего бы вдруг? Ладно, разберусь, теперь время будет.

– Ты уловил его магию? Выделил главную стихию? – заинтересовался Король.

– Стараюсь. Готов подтвердить, что он не маг в нашем смысле слова. По крайней мере, сейчас, когда он не берет ниоткуда силу и не реализует свой потенциал. Полагаю, во Франконии он не заклинал, таким образом закон о запрете магии был формально соблюден. Николай, чья это школа? Я не слышал о мастерах, подобных ему.

– Аравийская, – охотно отозвался отец. – Франконцы издавна увлекались магией восточного толка. Доработали ее. Аравийские маги – стихийщики, предпочитают специализацию по воздуху и воде. Очень тонкая настройка, воспитание начинается с младенчества и включает сильное вторжение в характер ученика, личность буквально лепится под некий шаблон. Франконцы пошли дальше. Сотни лет назад они назвали подобных ему, – Король кивнул на лежащего Шарля, – джиннами. Сформировали школу окончательно, создали на ее базе тайный орден. Если учесть статус этого человека в посольстве, то можно предположить, что сейчас орден в подчинении у тайной службы. Так что Береника нашла хм… уязвимое место у совершенно мифического существа.

– Хватит выбалтывать умные вещи на чужой территории, – строго велел человек в форме тайной полиции. – Забираем его – и в столицу. Так, сударыня Соломникова Береника Николаевна, вы желаете вернуться домой?

– Конечно.

– Вот ваши документы. Извольте немедленно покинуть территорию Франконии, ваше право на пребывание здесь не подтверждено послом и иными официальными лицами.

И никто меня не подумал арестовывать, вот ведь как хорошо! Отец посадил на сгиб руки, как маленькую, и побежал по лестнице вниз. Сзади громыхал ступенями Леха. Мы выскочили на улицу, в синий, заснеженный день. Но замерзнуть я не успела. Мари, чинно поджав губы, уже ждала меня с шубкой в руках.

– Извольте одеться. Я собрала ваши вещи, сударыня, – сухо, вежливо и безразлично, как и подобает служащей уважающего себя посольства, сообщила она.

Франконка сунула в руки Лехе ручку тяжеленного саквояжа из гобеленовой ткани и пошла прочь, прямая и строгая. Вся из себя сплошное женское равноправие… Я даже не смогла с ней нормально попрощаться. Не поблагодарила за безумно щедрый подарок, никак не совместимый с их привычками и обычаями. Франконцы ведь, по слухам, за праздничным обедом платят каждый за себя. А тут истинно наша щедрость. Все пошитые для меня наряды – в саквояже, я сразу поняла. И отныне они окончательно и безоговорочно мои собственные. Даже, я уверена, копия нового замечательного платья, выкупленного для вывоза во Франконию у Валентины Ушковой.

Мы вышли за ворота посольского замка. Лешка завел огромный автомобиль с эмблемой колледжа магов на капоте и гордо устроился за рулем. Мы с отцом сели сзади – пассажирами. Магический камин жарко отапливал салон, я не мерзла даже в домашних туфельках.

– Как дела с удачей? – спросил отец, когда мы отъехали достаточно далеко.

– Пусто. Не ощущаю ровно ничего.

– И хорошо. Ты надорвалась, восстановление должно быть длительным и постепенным, иначе вовсе утратишь дар, приобретя взамен бесконечную и с ума сводящую головную боль.

– Пап, а Шарль ведь на самом деле не такой, каким выглядит?

– Не такой. Он джинн. Маг, его стихия – воздух, к тому же он еще и пси неплохого уровня. Только их так странно и страшно учат… Самих уродуют, а потом они портят жизнь людям вокруг. Бесконечная самовлюбленность и полнейшая самоуверенность. Они очаровывают людей и используют их, маскируют правду и даже умудряются прятать свое присутствие.

– Гнусный птицелов, – прищурилась я, полностью осознавая его роль.

– Именно так. Ели бы ты поддалась его обаянию, ты служила бы ему, забыв себя, до полного исчерпания дара. Так было с женщиной по имени Мишель. Она жила в Ликре. Потом бросила все, разрушила семью, оставила годовалого ребенка голодным в пустом доме.

– Ужасно. Шарль показывал мне ее изображение на картине. Такая красивая женщина, уверенная в себе, сильная.

– Моя мама Леопольда знала Мишель. Когда ее увезли, Лео помчалась следом. Нашла свою подругу лишь пять лет спустя, к тому времени маленькая победоносная война уже позволила Франконии присоединить мятежные южные провинции, не пожелавшие быть частью республики. Тогда же, кстати, погиб последний отпрыск королевского рода старой Франконии.

Глупо было снова говорить «ужасно». Я передернула плечами и уткнулась в отцову руку. Нашла его ладонь и, развернув к свету, внимательно прочертила линию жизни – никаких шрамов и черноты! Бывший Король рассмеялся, поцеловал меня в макушку и обнял крепче.

– Лео нашла Мишель в клинике, специализирующейся на расстройствах рассудка, забрала оттуда и сама с нею занималась. Писала мужу Мишель. Он не приехал и не простил. Я был еще мальчишкой, мама велела мне найти его и натравить на упрямца нашего дорогого Фредди.

– Фамильное привидение фон Гессов?

– Именно. Фредди не может сам посетить дом, где не бывал при жизни, пока туда не приедет его потомок и не пригласит «дядюшку» в гости. Я пригласил. Он явился и так запилил беднягу, работая его ночной совестью, что художник уехал-таки к своей Мишель. Последние годы они жили тихо и вполне счастливо. Он часто рисовал природу Ликры, по памяти.

– А ребенок?

– Вроде бы мальчик погиб. Но в этой истории все так непонятно… Лео нашла его и доставила в больницу, а сама уехала за Мишель. Мальчика передали в сиротский дом, где он и скончался, по словам воспитателя. Маму бы спросить, но Леопольда не вернулась из Франконии. Хотя в нашем роду живут долго и она была еще довольно молода, после всех бед ее след затерялся. – Отец задумчиво прищурился, а потом знакомо хохотнул: – Ренка, а ведь Шарль мог считать тебя внучкой Мишель. Сколько ни тверди иноземцам, что дар птицы не наследуется, не верят!

– Да ну его! Гнусь.

Лешка рассмеялся. Оглянулся на нас, подмигнул и отметил, что обычно девушки до последнего жалеют несчастных красавчиков, а я, дескать, сама отправила Шарля в тюрьму и обрекла на длительное расследование, которое, не исключено, закончится для маркиза поездкой на север с целью заготовки дров. И сижу без тени раскаяния.

– Ему пойдет на пользу, – упрямо буркнула я. – Когда самого стукнет как следует, то научится понимать, какую боль другим причинял. Если он еще способен учиться и меняться. Кстати, я бы хотела навестить его разок.

– Учту и сообщу Евсею Оттовичу. Ух и рад он теперь! Магическая полиция в ус не дует, а меж тем на территории Ликры стоит башня джинна, который направо и налево очаровывает людей, шпионит и гадит нам. Вдова сотрет первого мага в порошок и отправит валить лес. Спорим?

Я вяло усмехнулась. Без привычной удачи – неуютно. Сейчас со мной можно спорить, я не вижу ни зеленого бильярдного поля с шарами, ни игры теней и света. Мне, если честно, это даже нравится – быть нормальной, как все. И, выражаясь словами Мари, не выбирать. Иногда можно позволить себе такую слабость, особенно сидя в уютной машине ректора Юнца рядом с папой.

– Пап, а как там наша Лена и почему тебя зовут Николаем, хотя ты называешь мамой Леопольду?

– Это хороший вопрос, Рена! – оживился он.

И стал рассказывать. Вроде бы между делом снял с моего плеча пушинку и сжал в кулаке. А когда снова раскрыл ладонь, она оказалась пустой… Вот пусть теперь попробует сказать, что он не маг! И что его, бездарного, выгнали со второго курса. Впрочем, в машине все свои. И мне говорят исключительно правду и ничего, кроме правды. Это так приятно ощутить после замка Ле-Буш, где понятия не имеют, что такое честность.