Глава 13
Арья, Дорфурт, 28 октября
– Но зачем спрашивать, как дела? У вас что вопрос, что ответ – все заранее известно, скука! – орала я в голос, ощущая себя вполне состоявшейся монстрой. Правда, шуметь на малознакомом наречии не очень удобно, но я старалась.
Бедный охотник аж взопрел. У меня в скандалах опыт тот еще, я мамины наблюдала с малолетства… Этот тип – пси высочайшего уровня – сейчас уловил наконец-то, как же мне хорошо. Как же я натурально и неподдельно счастлива. Да уж, какая есть. Иногда аж щеки горят заранее азартом, до того приятно в голос покричать и поругаться. Репутация уже не пострадает, хотя мне это безразлично. Репутацию я прикончила еще по дороге, на второй день пребывания в Арье. Теперь они знают: мой муж святой, а я – чудовище. Ну и пусть.
Наверное, следует сказать, что Арья мне понравилась. Эти милые трактирчики, аккуратные домики, дивная размеренность жизни. Часы, выставленные точно и указывающие истинное время, а не тот скорбный миг, когда произошла поломка… Булыжник без щелей и прорех, отсутствие мусора и умение не жаловаться. Если дома спросить у кого-то незнакомого «как дела?», появится возможность ознакомиться с историей края едва ли не от первого поселения людей… И все они страдали, потому что то неурожай, то хлеб девать некуда: амбары полны, а цена-то бросовая… Мы способны жаловаться самозабвенно и красочно даже в трезвом состоянии. Мы создали своеобразное искусство излития бед на посторонних и тем более родственников. Мы можем весь вечер перебирать события и в любом находить темные стороны, а потом расходимся, довольные славно проведенным временем. Или расползаемся, но тогда уж очень довольные.
Арьянцы до странности мало склонны жаловаться. С первого дня в ответ на каждое мое приглашение потрепаться, выраженное всеобъемлющим «как дела?», они упрямо твердили «хорошо». И произносили это короткое слово так весомо и уверенно, словно бухали штампом о столешницу: энергично, коротко, с суховатой чиновной улыбкой. Примерно так от соударения двух кремней возникает вспышка искр – мгновенная, не поджигающая негодный трут и не греющая пальцы. Пых – и ничего. Нет повода сесть и хором повыть, оплакивая внезапно потрясшую сознание мысль об утрате родичей, умерших лет двадцать назад, и заодно перебрать беды выживших и здоровых, которые мучаются и за себя, и за покойников. А настрадавшись всухомятку, можно уж выпить заодно два-три чайника кипятку, залить свежей заварки и сбегать за пряничками, поскольку если есть время, то не грех и еще посидеть, воды-то не жаль.
А тут – «хорошо». Но это другая традиция.
Мне понравилась Арья и нравилась два дня. Пиво вкусное. Жареные колбаски тоже ничего, жирные и с корочкой, мама Лена похожие делает, по нашему южному обычаю. Поют душевно, мелодия хоть и чужая, а приятная. Улыбаются чаще, чем у нас, участливо спрашивают, нравится ли мне и все ли в порядке. И замирают с заранее полунатянутой, готовой к использованию улыбкой. Я же должна ответить что? Одно слово. «Хорошо».
На третий день я стала чахнуть от их «хорошо» и заодно от своей выпестованной в пансионе вежливости, требующей отвечать так, как принято. Это же не разговор! После «хорошо» я молчу, они тоже, и нам уже неловко взаимно, им – от моей приставучести, мне – от их необщительности. Что я им, не родная? Так мы уже пять минут знакомы, за это время столько можно учудить… Даже поссориться насмерть.
Семка мне помощь не оказывал. Он, злодей, быстро оправился от своей поддельной неверности, прикинул так и эдак обстоятельства, сопоставил факты и вынес решение: раз некто желает верить, что птица удачи хромает на обе лапы и разучилась летать после ссоры с мужем, пусть верит! Чтобы поддержать хорошее настроение у почти победившего нас неизвестного злодея, мне надлежит хандрить вполне по-настоящему. Бодриться, улыбаться, но в душе страдать. Хромов прочел лекцию о загадочной ликрейской душе и ностальгии, нашем национальном изобретении, оправдывающем все, от нелюдимости до хамства. Он мне и внушил первым, что цветники красивые, осень дивная, мусора нет, мостовые без единой щербинки – а мне должно стать от этого порядка тошно. И как можно скорее. А пока тяга к родному беспорядку меня не одолела, надо ей всячески содействовать.
Как? Да очень просто. Хромов вывалил передо мной все те же газеты, век бы их не видать, а ведь сама купила, себе на погибель… Увы. Купила. И в качестве средства для удаления улыбки я их «принимала» теперь, как прописал муж: по одной статье до завтрака, натощак. Потом, за завтраком, мы ругались. Я ведь в чтение втягивалась, начинала страдать и злиться, я обличала злодеев-журналюг всем скопом и по отдельности. А Хромов, опасаясь излишне сильного действия им же прописанного яда, отбирал газету или искал статейку покороче и поспокойнее. К обеду мы мирились, но без душевности. Что это за ссора, если она по необходимости, а не по настоящему поводу?
На третий день после измены Хромова, когда мы уже пребывали в столице Арьи, Семке сочувствовали все, кто нас сопровождал. Ходили слухи, что я пристрелила любовницу мужа, а маг «герр Петрофф» вынужден был покинуть поезд, чтобы зарыть труп…
К тому моменту, когда мы заняли вагон в поезде на Дорфурт, у Хромова была репутация даже не святого и долготерпеливого, а мученика. Мне уже не требовались статьи, чтобы искренне хандрить, я без газет справлялась. Правда, Семка счел план по убеждению злодеев исполненным, едва мы тронулись в путь и покинули столичный вокзал.
Газеты оказались торжественно порваны в клочья, возникший при этом беспорядок меня впечатлил, вечер прошел наилучшим образом. И поэтому к утру я видела фарзу вполне точно и уверенно. Увы, если бы кто-то рискнул войти и спросить «как дела?», я бы снова не смогла обрадовать его простым позитивным ответом… Фарза был черна и густела с каждым часом.
– …Блин, как можно строить планы, если у вас вся жизнь – сплошной план? Ты что уставился? Память подводит, на какой минуте взрывать по плану?
Вываливать на этого «охотника» жалобы на родном ликрейском оказалось куда удобнее и интереснее. Получалось громче, противнее и пронзительнее. Торговки семечками и те не стали бы со мной тягаться. Древняя университетская площадь исправно усиливала мои вопли, добавляла эхо, множила его и дробила, как осколки битой при хорошем скандале посуды…
– Рена! – строго сказал Хромов, намекая: еще давай.
Потому что маг у нас с собой всего один, и действует он неловко и небыстро. Нас предупредили, что опыта у этого охотника на десятерых и любая неполноценная иллюзия, малейшее, даже фоновое, звучание магии означает провал плана. К тому же «пятнашка» у Рыльского в единственном экземпляре. Если охотник улизнет отсюда, сгинет, потом ищи его невесть где – туфли стаптывай… То есть мы найдем, но будет опять все трудно, опасно и на чужой территории. А ностальгия, гадюка, уже проснулась. Хочу домой, хочу после их сухопарого, воспитанного лжеца-канцлера видеть нашего большого и рычащего Потапыча.
Охотник покосился в сторону узкого коридора меж двух зданий. И я переключилась на мужа, изливая гнев на него, пусть этот злодей отдохнет и послушает.
– Что – Рена? Я спросила у всех магов охраны в вашей столице, в каком порядке утром они надевают носки. И семь из десяти смогли ответить! Эй, ты с какой ноги носки начинаешь надевать?
«Эй, ты!» – главным образом предназначалось нашему магу. Ну сколько можно копаться? Мне уже нечем дальше портить свою репутацию, если выражаться цензурно. А нецензурно – это скандал и ужасные проблемы для посольства, нас предупредили. Хромов попытался пальцами правой руки показать странному типу в кожанке: падай, мол, вниз! Тот не понял. Жаль, человек явно хороший, полез ведь нас спасать. И фарза вокруг него так плотно скручена, в ней присутствуют те же нити, что запутали нас, значит, узел удачи у нас общий и знак удачи тоже совпадает.
Бум!
Все. В милом мальчике я не сомневалась. Наш человек, я почти уверена, что знаю, кто именно скрывается под этой личиной, если внешность ребенка – именно личина. Теперь Семкина работа закончена: он держал площадь и старался балансировать удачу, оттягивая неизбежное, насколько это возможно и необходимо. Я полезла было в сумку за револьвером, потому что если кто и может пристрелить охотника, так наверняка именно я. Но Хромов подсек под колени и дернул вниз, грубо и резко, наверняка синяки будут. А прикрывать меня своей спиной – это уж совсем против уговора…
Я прикусила губу и отключилась от лишнего, наносного и частично вызванного этой ненастоящей злостью, еще минуту назад полезной, даже необходимой для обмана пси, и вредной теперь. «Пятнашка» взрывается чуть медленнее обычной бомбы, не зря ее называют каучуковой сферой. Магия перерабатывает энергию взрыва в тончайшие многослойные пленки искажения ткани мира, которые процеживают этот самый мир по песчинке, растягивают его и затем резко сжимают. Девять десятых энергии гаснет в пределах зоны поражения, в самом центре остается горка каменной пыли. Но нерастраченная часть заряда вырывается вовне. Она опасна тем, что разлетается острыми осколками и своеобразными «каплями» сработавшейся магии. Последняя старит ткани, прожигает кожу подобно кислоте, закладывает точку развития скрытых до поры болезней.
А на площади – люди. Их много, гораздо больше, чем хотелось бы. За стоящих на трибуне я спокойна, там весь цвет здешней магической науки: сами щит поставят и погасят лишнее. Они уже работают, не сомневаюсь. Но все прочие не прикрыты, по сути, никем и ничем: ведь даже моя охрана – по ту сторону взрыва… А здесь никого, кроме милого мальчика с яблоком и моей удачи. Сейчас я ощущаю ее особенно полно, почти болезненно. Натянутой канвой, тонкой, упругой, чуткой. Я не могу отразить осколки, я не стихийщик. Не умею снимать удары уровня пси. Но я их перерабатываю, выбирая для каждого из нас, стянутых обстоятельствами в этот узел, возможность наименьшего ущерба.
Грохот прокатился, фарза смялась сплошной короткой тьмой и расправилась, заметно светлея и упрощаясь. Худшее миновало. Я толкнула Семку в сторону: его оглушило, но неопасно. Потом гляну, что и как, а пока что рано радоваться. Самое время выдернуть-таки револьвер из сумочки и поудобнее сесть, опираясь спиной о порог «хорьга».
С поддельного мальчика двенадцати лет взрывом сорвало лучшую маску за всю его карьеру джинна и тайного агента… Невозможно понять, как он умудрился выглядеть маленьким, тощеньким подростком и даже смог подать мне эту бомбу снизу вверх, будучи в действительности выше меня ростом? Сейчас вон стоит в настоящем своем виде, рослый, плечи расправил, сияет глянцевым лоснящимся черепом, куртка драная, сам весь в каменном крошеве – принял основной удар и вроде бы успел поставить хоть плохонький, но щит.
Как же охотник его не вычислил? Надо будет спросить. Потом… Пока что не до вопросов. Я тряхнула головой и огляделась. Охнула тихонько и стала подниматься, цепляясь за дверцу «хорьга» и скользя по выбитым стеклам.
Охотник был еще жив, вопреки всему. Опыт и талант – это не так уж мало. Он успел что-то предпринять, переместив себя достаточно далеко от центра взрыва. И тоже поднимается на ноги… Глянуть на него жутко. Половина лица почти без кожи – содрало каменным крошевом. Раны намокают кровью и сразу же закрываются, подсыхают струпьями: он себя лечит. Левой руки нет, там и лечить уже нечего. Костюм висит обрывками ткани, левая нога подламывается, шея вздрагивает, голова неприятно дергается, виден оскал зубов. И слышно какое-то нечеловечье, клокочущее рычание и шипение в горле…
Я прицелилась и огорченно хмыкнула. Не ощущаю для него вреда от выстрела из этого револьвера. Зато лежащий рядом, тот, что выпал из ладони человека в кожаном пальто, – иное дело. Он для охотника прямо роковой – чернее некуда. С трудом оттолкнувшись, я сделала два шага, морщась и покачиваясь. Меня, видимо, тоже прилично оглушило. То-то я не слышу ничего и никого, кроме охотника: я не пятью чувствами его воспринимаю, а фарзой… Это он на меня рычит и мне угрожает, еще есть в нем вред, и немалый.
Чужое оружие оказалось тяжелым и в руку легло неудобно. Суетиться и спешить я не могла. Сейчас не тот случай. Где взвод? Тут. Тугой… Как целиться? Двумя руками удерживая гуляющий из стороны в сторону длинноствольный револьвер.
Что же он норовит сказать напоследок? Я прищурилась, пошире и поудобнее расставив ноги и уговорив руки слушаться.
– Морт!
Все же умирающий охотник знал немало из тайной магии ордена джиннов. И это их излюбленное последнее пожелание врагу – сдохнуть, последовать за умирающим, радуя исполнением возмездия…
Револьвер грохнул, отдачей меня толкнуло назад, пребольно садануло спиной о подножку и копчиком – о булыжники. До слез. Я уронила тяжеленное оружие и все же заплакала. Или это дождь пошел? Повезло, значит: не хочу, чтобы арьянцы видели птицу удачи в слезах. Почему так жутко смотрится мое везение?
Воронка метров семь глубиной вместо этой их аккуратной брусчатки без щелей и щербин. Стены побиты осколками и каплями сработавшейся магии, штукатурка растрескалась, краска состарилась, местами утратила цвет. Часы встали, оконце над циферблатом открыто, и одна из механических птиц болтается на обломке стержня. Борт «хорьга» похож на решето. Трибуна напротив – ну как в дурной байке, стоит новехонькая среди разгрома. И маги все чистенькие, хоть сейчас на прием к этому их канцлеру. Не то что мы, грешные… Здесь, рядом – все плохо, Семка справа от меня так и лежит ничком, но дышит, и удача его не черна. Левее разметался по брусчатке незнакомый мужчина, навзничь, лица не видать: накрыло обрывком плаща. Не знаю, дышит ли, над ним темно и плохо… Прямо впереди – во второй раз он меня все же успел прикрыть, на сей раз от убийственного слова, – Шарль. Сник на колени, уткнулся лбом в камни и не двигается… Нет, уже двигается.
– Рена, всякий раз, оказываясь близко от тебя, я чувствую себя ушибленным вазой по голове… – признал очевидное мой обожаемый джинн.
И я поняла, что оглушение прошло или было вылечено: слышу! И его голос, и дождь – старательный, воистину арьянский, торопливо отмывающий пыль с брусчатки, чтобы та снова заблестела…
– А я все гадала, ты или не ты, – призналась я, едва ворочая языком.
– Тебе местный ребенок записку передал, ты обязана была видеть именно ребенка, в меня даже охотник поверил, – возмутился Шарль, кряхтя и усаживаясь рядом с Семкой. – Цел, сейчас очнется.
– Шарль, я мыслила логически. Если рядом нет никого из своих, значит, свой – именно ты. Больше-то нас спасать было некому. К тому же я всяко вижу, есть в бомбе вред для меня или нет. В той, что ты мне сунул, не было ни на ноготь… Почему тебя не опознал охотник? И почему самое страшное проклятие ордена на тебя опять не действует?
– Реночка, действует. Мне дурно, у меня змея в груди шевелится, а еще я теперь держу его сферу личного могущества и как долго смогу удерживать – вопрос… Не опознал он меня под маской, потому что ночью меня первично маскировал сам Эжен, а это серьезно. Кто лучше мэтра ле Пьери умеет творить иллюзии? Вся теория сюр-моделирования целиком выстроена на его работах. То есть на тех обрывках и остатках, что уцелели. Реночка, в течение двух дней тут, в Дорфурте, на тебя работал весь присягнувший Горгону орден, у меня есть повод гордиться франконской магией. Это приятно.
Шарль закончил возиться с Хромовым и передвинулся по булыжнику к незнакомцу. Я, наоборот, одолела слабость и поползла к мужу, стала осторожно его тормошить, голову себе на колени устроила. Ну что у меня за везение? Семка еле дышит, губы серые.
Местные маги уже бежали к нам, очухавшись от нашего шумного визита. Впереди несся какой-то пацан, орал во все горло, я сперва повторяющееся слово не разобрала, а потом мне стало холодно:
– Шарль, он жив?
– Как тебе сказать… – невесело и раздумчиво буркнул джинн, сдирая черную кожу плаща с груди лежащего навзничь. – При хорошем враче и огромной удаче – пока что да, наверное. В сантиметре от сердца осколок, и хорошо бы прошел, так он там и сидит, раскрошен на две острые бритвы, одно движение – и все… Большая кровопотеря. Я делаю все возможное, но врач из меня никакой.
– Ты делай и невозможное, это знаешь кто? Это Голем, тот самый, понимаешь? Ляля им с Геро нагадала, что или умрут в один день, или будут жить долго… Шарль, я не могу их обоих похоронить!
– А клялась не верить в гадание.
– Шарль! Пожалуйста…
До нас наконец-то добежали. Первым – пацан, он с размаху сел на колени и заплакал, сразу заподозрив худшее: крови-то много, целая лужа. Вторым добрался довольно молодой маг, он сразу устроился рядом с Шарлем и положил руку на грудь Гюнтеру, а вторую на бок. Потом еще люди и еще… Наконец я рассмотрела хоть одно знакомое лицо.
Ректор Дорфуртского университета шагал без спешки. Он выглядел немногим лучше моего Семки, но в глазах постепенно разгорался огонек приязни. И удача у него за плечами большая: я вижу, она как крылья, как свет, расходящийся во все стороны… У папы такая и у Марка Юнца. Смотреть приятно, потому что на душе становится легче. Не одна я таскаю на шее камень – выбор, который делаю вслепую и не для себя. А что еще есть моя удача? Именно выбор, который не бывает однозначным и хорошим для всех…
– Ты справилась, спасибо, – сказал ректор. Сел рядом с Гюнтером и устроил руки у его висков. – Я уже, стыдно сказать, отчаялся. И теперь мне не лучше, мальчик-то едва жив. Леммер в больницу уехал с утра. Штром в столице… Иных толковых врачей нужного профиля у нас нет, медицинское направление мне уже который год рекомендуют сворачивать. Не тот тип и стиль подготовки, это мнение попечительского совета. Вода – стихия для котловиков.
Нижняя губа ректора знакомо поползла вперед, выпячиваясь и выражая одновременно и упрямство и отчаяние. Щеки дрогнули.
Я испуганно огляделась, разыскивая хоть какую-то зацепку. Ведь я же птица! Ведь я должна найти, я могу, а как иначе? Раз жив, обязан уцелеть и выздороветь…
Дождь тек по лицу, соленый, но сильно разбавленный. Я запрокинула голову и поглядела в небо. Осень изливала на нас могучую тучу дурного настроения. Беспросветную. Многослойную. Я упрямо нахмурилась, встала, дернула за рукав Семку. Он тоже кое-как поднялся, обнял меня за плечи. Стало чуть легче.
– Нас не могли сдать одному твоему любимому франконцу под защиту, – утешил Семка. – Где-то рядом есть кто-то еще. Карл, Рони, Лешка, ну хоть кто-то.
– Они в Шартре, – буркнул Шарль, не отвлекаясь и даже не поворачивая головы. – Тут только я. Серж, Эжен и иные джинны ночью отбыли во Франконию, теперь почти весь орден снова там, на родине…
Я погрозила туче кулаком. Мне не хотелось терять надежду. За любым, даже самым холодным проливным осенним дождем можно рассмотреть чистое небо. При должной удаче. Я щурилась и глядела, шипела и ругалась, уже не думая о том, как высказанное вслух отразится на нашем посольстве и проблемах политики. Наконец Семка усмехнулся и указал на просвет. Узкий, как ножевой разрез. Всего на один луч солнышка.
– Очищайте площадку! – закричала я, толком еще не понимая, зачем этого требую. – Отсюда и туда, всю! Как хотите, но срочно! Маги вы или салат для украшения банкета?
Люди засуетились, толкая «хорьг» руками и магией, сметая каменное крошево в свежую яму, разгоняя спешащих к нам полицейских криком и прямым пси-ударом – просто, без затей…
Солнечный луч был сперва тускло-рыжим, но постепенно набирал яркость, раскалялся добела и плавил края туч. Рисовал в серости сплошного дождя радугу, которая, как известно всем любителям сказок, сопровождает большую удачу.
Едва различимый самолетик вынырнул из облаков низко, чиркнул колесами по краю крыши и прицелился на крошечный клок освобожденного пространства. Когда он пошел на посадку, становясь отчетливо видимым, когда звук мотора вырвался словно из небытия, я зажмурилась. Нет места! Разобьется. Я уже почти придумала в мыслях завалившуюся башню с часами, когда Хромов ловко ткнул меня в бок, отвлекая.
– Ты должна видеть хорошее, – назидательно велел он.
И указал на башню. Самолет упирался в ее фасад, но ничего дурного не случилось: пассажиры уже прыгали из своих кресел, и я наконец-то поверила, что теперь все станет хорошо и даже замечательно.
– Папка! – закричала я.
Потом вспомнила: ведь Поль как раз и есть чистая вода, а иного пилота у этого самолета не должно быть. Джинн подбежал, распихал толпящихся, сорвал и бросил шлем, в первый раз, полагаю, ни на миг не подумав о своем несовершенстве, и положил руки на грудь умирающему. То есть нет – выздоравливающему. Я обязана верить в хорошее.
– Мне нужен только один маг для помощи, – сказал он ровно и уверенно. Огляделся и указал на выбранного: – Вы. Прочих прошу отойти. Носилки понадобятся через двадцать минут. Тент не делать, мне удобен дождь. Кровь нужной группы готовьте, это тоже через двадцать минут. Минимум литр.
И все. И я стала верить в хорошее.
Шарль разогнулся, постоял, глядя вверх, вытер руки о куртку, потом тряхнул головой, попробовал улыбнуться. Выглядел он ужасно: серый, какой-то старый, под глазами мешки, белки красные, в толстых нитках сосудов, губы дрожат.
– Карл, как хорошо, что ты здесь, – хрипло выдохнул джинн. – Сфера могущества досталась в наследство именно мне, вот несчастье… Если я не избавлюсь от нее немедленно, понятия не имею, чем все закончится.
– Дай погляжу, – забормотал отец, хмурясь и что-то прикидывая. – Иоганн, у вас есть пустое пространство нужного размера?
Ректор Дорфуртского университета тоже нахмурился и огляделся. Бесцеремонно подцепил за шиворот пацана, который до сих пор так и не отодвинулся от Голема:
– Вальтер! Зови свою банду. Надо срочно, очень срочно, очистить все те здания от любых людей. Магов я дам, пси-воздействие и контроль очистки обеспечу. Надо просто всех вышвырнуть. Ясно? Полчаса вам.
– Уже! – с важным видом сообщил названный Вальтером. – Герр Брим говорил, что помощь птице придет. Мы ночью и сообразили, сами: а куда ей приземляться? Вдруг будет большущий дирижабль или еще что летающее? Ну, мы и прошлись… Вежливо всех попросили. Квартал-то под снос, им какая разница? Даже полиция не взъелась на нас.
– Контур бы задать поточнее, – поморщился Шарль.
– Вот такие метки у всех старших групп в оцеплении. – Вальтер достал и передал Шарлю образец. С надеждой глянул на прибывших: – Мы думали, вдруг пришлют ваш потрясающий летающий паровоз. Я читал в газете: он очень большой и опасный. Ну, мы и чистили под паровоз. С составом.
– Будет сам не знаю что, – вздохнул Шарль. – Только мне безразлично, я не желаю к этому прирастать.
Он перебирал в воздухе пальцами, словно ощупывая невидимое. Слабо улыбнулся и развел руки, плотнее закрывая глаза, даже жмурясь. Скрипнул зубами от боли. Карл подхватил его под руки. Площадь дрогнула под нашими ногами. Булыжник зашевелился, мелко задрожал. Поль возмущенно выругался, два мага обернулись и вскинули руки, стабилизируя хотя бы один участок почвы. Дома рушились, рвались, как сухая штукатурка. Сквозь них, сквозь булыжник, поднимая фундаменты и расталкивая постройки, росло нечто огромное и пока что непонятное.
Мой Семка охнул. Я прикусила язык. Мусор облетал, как шелуха или обертка. Пыль оседала, грохот катился все дальше, постепенно делаясь тише и тише…
– Ничего себе… – шепнул Вальтер, явно довольный зрелищем куда больше, чем своей мечтой о летающем паровозе из Ликры. – Это что?
– Избушка мертвого охотника, – попробовал пошутить Шарль, опускаясь на булыжник и устало опираясь на руки.
«Избушка» была из багрово-бурого дикого камня, грубо нарубленного огромными блоками, в два роста человека каждый. Главное здание имело как минимум четыре высоченных этажа. Помимо этого сооружения «избушка» включала еще три дополнительные большие постройки, видимые через стену. Они стояли аккуратным, чисто арьянски спланированным, каре. Стены метров пять-шесть высотой огораживали сооружение, образуя правильный квадрат со срезанными углами, каждый стык граней укрепляла круглая башня.
Замок выглядел древним, теперь никому бы не пришло в голову возвести столь массивное, просто-таки могучее сооружение. Ворота главного входа были темными, но ухоженными. Шарль тряхнул головой, попытался встать, поймал руку моего отца и справился с задачей со второй попытки. Задумчиво потер лоб:
– То-то меня так давила сфера…
– Это замок Норхбург, древний оплот северных магов, – едва слышно, с явным благоговением выдохнул ректор фон Нардлих. – Если верить легенде, он был уничтожен неизвестным врагом пять веков назад, мгновенно и бесследно… Потом Арья объявила, что маги из Норхи виновны во внедрении опасной заразной болезни в наших городах. Норха нас назвала предателями, которые задумали уничтожить этот замок, все его знания и всех магов. Началась война, расколовшая провинции единой страны, Арью и Норху, окончательно… Значит, тогда охотник и стал охотником. Господин Шарль, позвольте снять перед вами шляпу, хотя бы мысленно, поскольку я потерял шапочку где-то возле трибуны. Вы могли стать наследником великой власти, бессмертным, владеющим собственным небольшим миром в стенах этого дивного замка… Но вы так легко отказались!
– Знаете, герр Нардлих, я уже однажды охотился на птицу удачи. – Шарль потер затылок. – Уверяю вас, я не так глуп, чтобы снова желать подобного проклятия себе на больную голову. К тому же я несовместим с этой сферой. Она меня уродовала и норовила переделать, она страшнее и опаснее любой маски джинна, она сама и есть охотник. Его грязь, его жадность, его жажда давить всех вокруг. Ощущать это в себе было омерзительно. Я задыхался. К тому же моя змея… Она второй раз спасла от смерти, но жизни в замке она бы мне не простила.
– В любом случае юридически замок ваш, – чуть подумав, сообщил ректор. – Мы составим документы, свидетелей более чем достаточно. Мой бог… Всяким мыслям о войне точно конец, и идее величия нации, и много чему еще. Я готов спорить на деньги, чего не делаю никогда: уже завтра в Арье будут думать только на тему сроков и условий объединения с Норхой. И само собой, все станут гадать, во что вы оцените этот замок. Нам ведь придется выкупить у вас святыню, господин Шарль. Простите меня, я должен немедленно позвонить в столицу. Это невероятно…
– Тогда заодно сообщите, что мы все в Арье находимся незаконно, – крикнул вслед Карл фон Гесс. Он быстро осмотрелся и пробормотал под нос: – Нас надо или легализовать, или выдворить.
Знаю я этот папин прищур. Я бы на месте герра Иоганна не стала покидать двор, заметив нечто подобное. Декан чужого магического учебного заведения, где инженерные дисциплины только-только внедряются, да вдруг на территории коллег, исконно сильных именно в технике. Даже если я дарую папе всю удачу, какая есть, из Дорфурта нас выдворят не позднее чем послезавтра.
– Рена, а ты не увлекайся логикой, – посоветовал отец скороговоркой, угадав мои мысли. – Ты даруй. И сама иди отдыхать, с прочим я разберусь. Герр Кюне! – всплеснул руками отец, рассмотрев старика, что выглядывал из разбитого окна. – Как я рад. Вы-то мне и нужны. Малыш Вальтер! – Это уже сладко, даже джинны так нахально не используют голос. – Хочешь подарок? Идем обсудим…
– Рена, начинается научный шпионаж, подлое переманивание профессуры или просто подкуп? – чуть оживился Семка.
– Тебя не касается. Пошли отдыхать. Хромов, как я устала быть с тобой в ссоре. Хромов, я тебя люблю. Очень. Как увидела – лежишь ты клубочком на булыжнике, такой дохленький, такой помятенький… Жалкий. И все из-за моей дурацкой удачи. Я даже любовницу тебе простила.
– Учту, – хмыкнул злодей. Постучал по спине ближайшего местного мага, словно по двери ночлежки. – Выделите нам комнату, пожалуйста.
Получасом позже день для меня досрочно закончился. Я закрыла глаза и провалилась в сон. А когда очнулась, туч не было и солнышко только-только зевало у горизонта, заспанное, розовое, в морщинках слоев тумана. Начиналось двадцать девятое октября: день добровольной и неизбежной капитуляции Франконии перед обаянием ее собственных джиннов… Жаль, что даже при самой безмерной удаче я не увижу это зрелище: я далеко и должна оставаться здесь. Хотя там интересно! Они все до единого, за исключением разве что Шарля, – позеры и сторонники идеальных внешних проявлений магии… Они будут любоваться собой и срывать покушение на несчастного мсье Жана, еще одного кандидата в президенты Франконии, элегантно, стильно и со вкусом.
Представляя себе различные и одинаково маловероятные методы красочного и изящного изничтожения врагов мсье Жана, я изучила выстроенные по линеечке кофры, чемоданы и сумки в холле. Выбрала платье, приняла ванну, оделась, причесалась, пришпилила к волосам самую маленькую и восхитительную беретку, чем-то подобную броши… Поглядела на спящего Хромова. Он зарылся от всех проблем головой в подушки, да поглубже. Решила не мешать человеку отдыхать. Одна спустилась по лестнице и вышла на улицу, где меня, оказывается, исправно ждали: на скамейке перед парадным сидели, пригорюнившись и не радуясь дивной погоде, Шарль и Геро.
Я подошла и молча их рассмотрела. Почему-то жизнь устроена нелогично во всем. Сидят рядом, и такие красивые… Глаза у них без всякой магии волшебные, глубокие и живые, голоса тоже волшебные, потому что изъять всю магию просто немыслимо, она у обоих врожденная, природная. И лица красивые, у каждого по-своему, с долей неправильности, которая придает дополнительную прелесть. Гляжу и кажется – лучше пары не собрать. Но Геро по уши то ли любит, то ли ненавидит грубого вооруженного сторонника порядка Гюнтера. Хотя внешность у него никакая, а голос еще хуже, вроде клацанья затвора. Шарль же всерьез намерен жениться на маленькой, тощенькой, похожей на ребенка Элен, одаренной обаянием, но уж никак не великой красотой…
– Как дела? – проверила я влияние нашей традиции на этих отравленных пребыванием в Ликре иноземцах.
– Ужасно, – не подвела меня Геро.
– Трагично, – поник Шарль.
Я села, приготовилась слушать, и мне стало заранее уютно. Чистота скверика, лишенного опавшей листвы, больше не донимала избытком порядка.
– Ностальгия, – изрекла я глубокомысленно, – это когда не с кем выпить и некому пожаловаться. Ладно, давайте трезво обсудим наши беды.
– Меня не пускают к Гюнтеру. – Геро смяла платок и судорожно вздохнула. – Говорят, он без сознания, кризис не миновал и прогноз неутешительный. И еще там полно полиции, а я здесь не совсем легально, я села на скорый просто так, без билета, попросила – и мне не отказали… Теперь я вне закона. Временно. А Гюнтера собираются допросить, наказать и наградить. Или наоборот? Еще под окнами эти, в подкованных ботинках. Дежурят. Злющие, даже мой голос на них не действует.
– Прорвемся, – пообещала я. – Шарль, ты же джинн! Возьми девушку за руку и проведи невидимкой.
– Я пока что не пользуюсь даром магии, – пожаловался Шарль, с трудом дождавшись права излить свои беды. – Эта проклятущая сфера могущества, все она! Стоит лишь задуматься о магии, норовит подключиться и содействовать. Карл обещал меня отделить окончательно, он консультировался с ле Пьери, Юнцем и Нардлихом, все решаемо. Но, увы, прибыл посол Норхи. Дирижаблем, срочно. Он от имени страны заявил права за замок, и меня отказались отключать, пока не разрешен юридический казус. Иначе Норха и Арья опять передерутся за замок. – Шарль горестно вздохнул. – Рена, я даже не могу от него просто отказаться! В чью пользу? Это же снова скандал. Я хотел позвонить Элен… Но что я скажу? Что мало промотать ее миллион, на нас свалился замок неизвестной стоимости. Что мне силой впихивают документы гражданина Арьи и подданного Норхи. Я значусь там как Шарль де Лотьэр фон Норхбург. Рена, я уже три часа рыцарь. Не знаю, чем мне это угрожает. – Шарль злорадно прищурился. – Как только твой Хромов проснется, тоже свое получит. Вон, гляди… Я разрешил швартовать дирижабли к башням замка. Он магический, ветра у стен нет, идеальное место. Так дирижаблей много, все по вашу душу…
Я всмотрелась в указанном направлении сквозь прореженные кроны деревьев. И сообразила: розовато-пепельные туши облаков на самом деле – именно дирижабли, неподвижно замершие, видимые лишь на треть над крышами зданий университета.
– Слушай, а внутри стен что находится?
– Не желаю знать, – нахохлился Шарль. – Герр Кюне, архивариус, взялся за ревизию еще ночью. Странно тут… Говорили, коренные арьянцы не уважают приезжих. Кюне явно нездешний, но эти недоросли в ботинках вокруг него так и вьются. Банда человек сто, и все слушаются с полуслова. Кстати, в замок нельзя войти без моего позволения. Выйти обратно с любыми вещами, принадлежащими замку, совсем нельзя. Он мой и демонстрирует это… Я обречен. – Шарль глянул на меня с нехорошим интересом. – Хотя, может статься, половина твоя. Прикончили охотника мы вдвоем: я отразил заклинание смерти, но застрелила его именно ты, надо тебе тоже имя подправить: Береника фон Гесс фон Норхбург…
Мне сделалось дурно. Пришлось встать, подцепить за руки обоих и заняться чем-то полезным, тем, что могло отвлечь. Например, выяснить, где устроили Гюнтера, и направиться туда.
Здание университетской больницы оказалось маленьким, в два этажа, спрятанным от суеты и шума города за спиной куда более масштабного архива. Но сегодня такое прикрытие оказалось недостаточным. Мы вышли из-за угла и замерли, наблюдая занятное зрелище. Полиция стояла у двери: всего пара кадетов, и выглядели они бледно, даже неуверенно.
Зато вдоль фасада здания на расстоянии двух шагов друг от друга, удобно расставив ноги, заложив пальцы за пояс или сложив руки на груди, дежурили юноши лет пятнадцати-семнадцати. Плечистые, угрюмые, коротко стриженные или даже бритые, в неказистых куртках блеклых оттенков. Геро тяжело вздохнула. Я проследила, как подкатывает к оцеплению новенький «хорьг». Шофер вынужденно останавливает автомобиль, потому что юноши и не думают уступать дорогу. Стоят и ждут своего старшего, тот подходит, смотрит документы прибывших, кивает – и их пропускают.
– Шарль, твоя прическа тут самая модная, – улыбнулась я.
Джинн погладил свой лысый череп и пожал плечами. Я уже шагала к оцеплению, не слушая предостерегающего шепота Геро.
– От кого спасаем Голема? – уточнила я сразу и погромче, пока старший не ушел далеко.
– От всех, – в упор и не мигая уставился на меня крепкий парень лет семнадцати. Задумчиво потер затылок. – Ты та самая фон Гесс?
Один из стоящих в оцеплении подошел ближе и выудил из планшета несколько фотографий, добытых из газет и журналов. Меня с ними сверили и сочли довольно-таки похожей.
– А все же, зачем его охранять? – уточнил уже Шарль.
– Мы и комнату, где он проживает, охраняем. Муниципалитет заявил, что Гюнтер должен расплатиться за разрушение квартала, – помрачнел старший, нехотя, но все же поясняя происходящее. – Полиция сразу обвинила его в незаконном ношении оружия и использовании запрещенных патронов «антимаг». Партия социалистов потребовала вернуть заем, пятьсот талеров. Но это было вчера. Сегодня, – парень криво и зло усмехнулся, – муниципалитет готов взять свои слова обратно. Полиция тоже чего-то хочет. Все хотят. А мы никого не пускаем. Только врачей, магов и курьеров с лекарствами, у всех должны быть документы с подписью герра Поля. Он лечит Гюнтера.
– Понятно, – кивнула я. Набрала побольше воздуха и закричала на весь двор: – Поль! Поль, это я, Ренка!
Окно на втором этаже довольно скоро открылось. У джиннов тонкий слух. Впрочем, я и глухим не оставила особых надежд не расслышать мои вопли. Поль выглянул, улыбнулся и замахал рукой, чтобы нас пропустили. Я толкнула Геро в спину и дернула за рукав Шарля, шагнувшего было следом за аттийкой. Зачем? От нас Голему пользы ровно никакой.
– Скоро он поправится?
– Я стараюсь, мне помогают, – улыбнулся Поль. – Ты удачу как, даруешь?
– Еще вчера всю вбухала, сколько было.
– Спасибо. Тогда, пожалуй, скоро.
Он закрыл окно, и я снова поглядела на старшего оцепления, который собрался было улизнуть и прервать разговор.
– Значит, муниципалитет. Это мелочи, подождут. Полиция… А пошли, навещу я их. Пусть меня тоже арестуют за стрельбу. Тебя как звать?
– Ганс.
– Где полиция?
Парень слегка заколебался, но быстро справился с собой, кивнул, жестом вызвал новых людей в оцепление, снял пятерых и повел нас, да с сопровождением, в архив с черного хода. Там, оказывается, временно разместилась полиция. Я продиктовала показания, Шарль тоже изложил свои, все прошло быстро и без особых сложностей. На прощанье я самым добрым и мягким тоном пообещала: никогда и никому из дознавателей и иных чинов не видать удачи, если герр Брим будет хоть в чем-то обвинен. Те вняли, побледнели и проводили с уважением. На моей стороне неприкосновенность, предоставляемая птице удачи согласно международному договору. И еще семиметровая яма, мертвые джинны и столь же неживой охотник…
– Ганс, а что это за партия и что за пятьсот талеров? – заинтересовалась я, выбравшись на улицу.
– Мы взяли средства для Вилли, на лекарства и прочее необходимое, все расходы внесены в отчет, – почти сердито отмахнулся парень. – Только взяли мы деньги по-простому, угрозами. Бумагу оставили, там подпись Гюнтера. Они и уперлись: на нем долг, он виновен в покушении на средства партии. Значит, не патриот и… и исключат его.
Парень, кажется, всерьез расстроился. Я представила: Голем очнулся, рядом Геро, все хорошо. На кой ему эта их партия с ее заморочками? Но разве можно подобное сказать пацану семнадцати лет? Он же по уму и упрямству – считай, одногодок моего брата Сани, хоть и рост у него ого-го… И если патриотизм для него превыше всего, то и для герра Брима тоже. Я резко остановилась и оглянулась. Все мрачные. Значит, именно эта нелепая мысль так их грызет?
– Ганс, что такое патриотизм? Не хмурься. Я спрашиваю серьезно. Чтобы сказать «не патриот», надо дать определение первичному понятию. Мы сейчас пойдем к этим, которые исключают. И спросим. Ты не можешь так вот, сразу, сказать, но они-то должны. Пусть они мне объяснят, как патриотизм связан с деньгами.
– Нам не сказали, – пожал плечами Ганс.
Я хмыкнула. Если меня куда-то тянет, не стоит себя удерживать. Шарль повел бровью, явно сочувствуя тем, к кому я собралась обращаться с вопросами. И мы пошли. Я цокала каблучками, Шарль по привычке джиннов двигался беззвучно и мягко, как большой кот. Ганс и его ребята грохали ботинками на всю округу. Солнце пригоршнями разбрасывало солнечных зайчиков, и эти проказники прыгали по стеклам, делая весь город праздничным, радостным. Да и сами стекла в окнах были синие, чистые, наполненные небом. Мы миновали краем университетскую главную площадь: я успела заметить, что самолет все еще на своем месте, разбитый «хорьг» тоже. Дальше мы пошли, прыгая по камням и перебираясь через трещины. Рядом с замком Шарля суетились люди, наводили порядок и выстилали временные мостки, но еще не везде расторопность и организованность арьянцев смогли одолеть беспорядок.
Пройдя вдоль стены замка, мы свернули не к центру города, а поправее, к серым плоским кварталам при заводе. Ганс указал на самое высокое и опрятное здание из всех впереди, назвал его конторой и повел нас именно туда. Улицы здесь были более пыльными. Не потому, что их плохо убирали, просто зелени осталось слишком мало, а дома сгрудились плотнее. Автомобилей я не замечала долго и поэтому позволила себе идти прямо по дороге. Застилали ее не булыжники, а мелкая каменная крошка, замешанная с битумом. У нас пока это изрядная редкость, в Белогорске всего несколько улиц покрыты асфальтом, а вне города ровных дорог почти нет. Так что я цокала каблуками, оценивая удобство и заодно накапливая впечатления, чтобы вернуться домой и втолковать Потапычу на правах птицы: дороги – это важно. Есть в них удача. Или, что куда точнее, без них Ликре будет сложно на одной удаче выезжать…
Увлекшись мыслями, я совсем не глядела по сторонам, часто нагибалась, щупала покрытие и даже нюхала пальцы. Битум мне напоминает железную дорогу, ремпоезд и детство. Мы заливали таким вот битумом дорожки на переездах.
Рокот большого мотора вдали я сперва не выделила как важный и хоть как-то относящийся ко мне. Но звук приближался, и скоро стало очевидно: машина катит от конторы прямо сюда. Она вырвалась из-за угла и сразу оказалась очень близко. Мы были зажаты в узкой щели меж двух заборов, и я осознала: фарза напряглась и загустела, особенно для двух парней, которые шли впереди. Самым возмутительным и даже подлым было то, что автомобиль не пытался затормозить. Ровно до того момента, пока я не извлекла из сумки револьвер, подаренный Элен. Это уже, видимо, дурная привычка – таскать его с собой. И целиться в людей.
«Хорьг» затормозил и замер совсем рядом, я видела в мельчайших деталях хромовую отделку фар, рифленое стекло отражателей, глянец идеальной полировки капота. Это был роскошный, состоящий на две трети длины из мотора, двухместный спортивный автомобиль. Новейшая модель, прежде я такие видела лишь в магическом зеркале, во время обсуждения новинок следующего года. Даже и не думала, что их уже продают! И столь превосходная вещь, увы, досталась хаму. Я понимала одно слово из трех в речи незнакомца, но по белым костяшкам сжатых в кулаки пальцев Ганса догадывалась о смысле фраз в целом. Если коротко – мы свиньи. Не знаю, почему здесь, в Арье, в качестве оскорбления принято использовать именно «свиней», арьянцы охотно употребляют в пищу свинину…
– Кто такой? – Я запихнула револьвер в сумочку и дернула Ганса за рукав, отвлекая от рычания и попыток ответить на ругань.
– Густав Штольтц, – ровным тоном сообщил Шарль. – Рена, ты умеешь наткнуться на самых неслучайных людей города. Он хозяин этого завода, и, как я полагаю, он же главный социалист во всем городе.
– Вы-то мне и нужны, – улыбнулась я, поправляя берет и улыбаясь с некоторой многозначительностью. – Герр Штольтц, у нас есть вопрос о патриотизме. Что это такое и почему вы решили, что этого нет у Гюнтера Брима?
Я обошла огромный капот, почти невольно восхищаясь совершенством линий и даже ведя пальцем по рельефу – он более всего грел душу. Приблизилась к шоферу. Тот прямо-таки не мог успокоиться, скалился и плевал рычащими рублеными фразами.
– Не вставай на моем пути! – рявкнул он внятно и оттолкнул меня к стене, сильно, я даже ударилась лопатками и охнула.
Хам включил скорость и рванул с места. Ганс зашипел от злости, а я согнулась, не в силах справиться со смехом. Автомобиль давно укатил, пыль осела, звук растворился в далеком невнятном городском гуле… А я все смеялась и фыркала, вытирая платочком уголки глаз.
– Мы получили неплохое определение патриотизма, – предположил Шарль. – Все, кто не входит в круг друзей герра Густава, не любят Арью.
– Он не дал ни талера для Вилли, – зло прищурился Ганс. Обернулся ко мне и, пытаясь вежливо подать руку, где-то ведь подсмотрел жест, уточнил: – Почему ты смеялась?
– Ганс, все просто. Я самый обыкновенный человек, понимаю шутки, живу рядом с другими людьми и не обижаюсь на их ошибки. Но я еще и птица удачи. Он велел мне не вставать на его пути и уехал, оттолкнув меня. Он полностью, дважды, от меня отрекся.
– Не понимаю.
– От удачи он отрекся, Ганс. Увы, я не могла этого изменить. Обычно я стараюсь не создавать подобных ситуаций. Но это его выбор: я могу простить господина Штольтца, но я не способна изменить сказанного им.
– И что теперь?
– Если у тебя есть деньги в его деле, – с долей ехидства предположил Шарль, – постарайся забрать, пока не поздно. Если работаешь на его заводе, приготовься к смене хозяина и порядков.
До конторы мы добрались молча, быстрым шагом. Ганс провел нас в комнату, отведенную по воле хозяина завода под дела партии. Оттуда нас направили в архив. Это было похожее на шкаф-переросток соседнее помещение без окон. Оно отчетливо пахло бюрократией – так сказал Шарль, принюхавшись. Серенький человек, не взглянув на нас, добыл из ящичка с ровными рядами картонок и разноцветными делителями нужную книжку-корочку, открыл, сверил имя и отдал Гансу. Тот расстроился, поник и передал мне: все внутренние странички были перечеркнуты крест-накрест. Серый человек казенным тоном вслух сообщил очевидное: решение по «делу герра Брима» окончательное, оно принято высшим советом. Я бросила плотный картон в сумку и громко, с чувством, поздравила отсутствующего по уважительной причине Гюнтера Брима с освобождением от взносов на глупость и упрямство. Ганс промолчал.
На обратном пути мы взялись сами выстраивать определение патриотизма, удобное нам всем и не имеющее никакого отношения к хаму Штольтцу и социалистам.
– Земля, где ты родился, священна, – припомнила я слова Марка Юнца. – Уважение к ней есть долг любого человека. Оно включает знание истории, языка и литературы, традиций и обычаев. Для человека, сменившего место жительства, ответственность велика вдвойне. Он обязан хранить память о прежней родине и учиться жить на новом месте. Тот же, кто не уважает законов дома, приютившего его, – злодей! И гнать его надо поганой метлой.
– Вроде неплохо, – с сомнением буркнул Ганс.
– Герр Кюне хороший, свой, – осторожно предположил один из молчавших всю дорогу провожатых. – Он Арью любит и историю знает. Он мне про Норхбург рассказал, а сам я и не знал ничего.
– Леммер лечил Вилли, а Штольтц денег не дал, значит, его и надо метлой, – задумался Ганс. Он даже повеселел, когда нашел крайнего и обрел цель.
Мы пошли дальше, но я понятия не имела, что сказанное породит значительные последствия. Подумаешь – слова. Их можно без счета разбрасывать, мыслями и тем более делами всходят очень и очень немногие. Иногда, сколько ни сей, пользы никакой. Может, имеет значение сезон? Или иные обстоятельства, которые порой – живительный дождь, а в иное время – суховей-губитель…
Мы добрались до университета на удивление быстро. Так бывает: в одну сторону идешь и дорога длинна, а возвращаешься – и не замечаешь истраченного времени. Потому что к последней свободной башне замка швартуется большой белый дирижабль, мало того что красивый, так ведь знакомый – «Орел». Я всю дорогу спотыкалась, цеплялась за руку Шарля, но снова закидывала голову, не глядя под ноги и продолжая гадать, кто прибыл. Потапыч? Невозможно, первый министр обязан заранее согласовывать визиты. Фредерика? Она без мужа не полетит. Леопольда фон Гесс? Так нас, фон Гессов, тут и без нее многовато, скоро начнут усердно выдворять. Мы как раз и есть люди с двумя родинами, по линии высшего мага Карла Фридриха, покинувшего Арью более ста лет назад, – арьянцы, но и другой крови намешано прилично. Я так вовсе приемная, неродная. И баронская вотчина фон Гессов в последние сто лет смешна и номинальна, это земля в ограде старого здания магического колледжа, пожалованная тому Карлу Фридриху еще нашим последним императором.
– Пойдем встретим их, – предложил Шарль и свернул к воротам своего замка.
Ганс просиял: он и не надеялся так скоро и удачно попасть в Норхбург, величайшее и новейшее чудо для всей Арьи.
Дирижабль как раз успел закрепиться на двух причальных мачтах, наспех установленных магами, спуститься до уровня стены и надежно к ней пришвартоваться: безветрие позволяло все делать без оглядки на погоду. Мы полезли на стену по узкой лестнице в три круто заложенных зигзагами пролета. Я бежала первая: не люблю узнавать новости с чужих слов.
Дверь пассажирской гондолы распахнулась, когда я только-только отдышалась. И я охнула, снова утратив способность дышать.
На красные камни стены первой шагнула моя мама Лена, а следом, рука об руку с ней, – моя родная мама Роберта…
– Мама? – позвала я обеих, неуверенно, мелкими шажками двигаясь вперед. – Как же это?
Я боялась, что мне снова, как в театре, запретят подойти близко. Потому что тайна, потому что мама Роберта носит тень Диваны и вместе они и есть наша правительница, то ли человек, то ли призрак, то ли тень былой удачи, которая давно растворилась, распалась на множество событий, истрачена и вылита до капли.
– Ренка, стоило тебе покинуть Ликру, – быстро сказала мама Лена, толкая вперед Роберту, – как наша правительница занемогла и потом скончалась. Правда, тень от нее отделилась. Потапыч собрал правительство и вписал тень Диваны в советницы. С правом вето на избрание первого министра и еще кучей полезных прав. Ну и ладно, плакали мы недолго, она и прежде была сильно похожа на тень. Зато мама твоя нашлась.
– Мама, – еще раз, увереннее, выговорила я.
Сердце колотилось где-то в горле, слезы были, кажется, сладкие, а солнышко сошло с ума, и я видела радуги в чистом небе без дождя…
Сзади, на лестнице, толкались и шумели. Я сперва не поняла, что произошло. Потом меня за плечи обняла рука Хромова, и все на свете стало хорошо и правильно. Я выпрямилась, пошла вперед и поймала их обеих – правой рукой Роберту, левой – Лену и обняла. Я действительно птица удачи. У меня целых две мамы! И обе – самые лучшие в мире, родные. Так бывает. Может быть, для этого надо пристрелить охотника и еще невесть что сотворить, может, меня моя удача наградила за то, что я справилась? Не знаю, не хочу знать. Не надо мне все знать, и не надо наперед загадывать. Иначе не останется этой сводящей с ума радости внезапных и таких долгожданных встреч. Чудесных, волшебных.
Я твердила вслух невесть что, путалась, и это было, наверное, смешно. Сперва познакомила Хромова с мамой Леной, которую он знает давным-давно, потом – с Робертой. Всем представила Шарля, и Ганса, и еще кого-то, кто подвернулся под руку и не был мне знаком, но это неважно.
– Ренка, гэть, – осадила меня мама Лена, щелкнув по носу. – Хватит, приходи в себя и веди нас в город. Дел невпроворот, времени ни минуты. Эти арьянцы – те еще вимпири! Их уведомили, что мы прилетим, так они вцепились и требуют, чтобы сударыня Скалли пела в этом замке вечером. Я тоже буду, а что? И здешних голосистых подвезут, мы прогоним дурные влияния от замка. Но до этого мы должны попасть на какой-то важный званый обед.
Я почти не слушала. Вышагивала, задрав нос и гордясь своими мамами, и радость все прыгала солнечными зайчиками в душе, и я старалась запомнить день до самой последней мелочи, впитать, вдохнуть, заглянуть в синеву его неба, ощутить запах прелой, чуть горчившей осени. Счастье мимолетно и куда менее склонно складывать крылья и задерживаться в гостях, чем даже удача. Счастье – большое, настоящее – оно тем и отличается – мгновенностью. Потом бывают и покой, и домашний уют, и привычка к хорошему, и просто обыденность, и даже ссоры и разлад. Нельзя всякий день испытывать счастье, сердце лопнет. Оно у меня сегодня как раз на пределе. Даже болит.
Улетали мы через день. Утром, спокойным и умеренно серым, еще не решившим: хмуриться дождем или улыбнуться еще одним солнечным днем… Карл фон Гесс с выражением заправского нечистого щурился и перебирал документы, сидя у окна.
– Мой архив, – шептал он, гладя контракты. – Иоганн меня проклянет, когда узнает. Мое отделение паровых машин… Мои милые, мои драгоценные теоретики магии…
Отец перебирал бумаги снова, рассматривал подписи и вздыхал, справляясь с собой и складывая добычу в портфель. Чтобы через минуту начать все сначала. Я точно знаю: он сманил Кюне, уговорил на переезд какого-то потрясающего котловика, из-за которого они с ректором Иоганном сцепились в ночь перед нашим отлетом. Дело дошло до применения магии, и семиметровая яма могла стать забытым малосущественным эпизодом на фоне стычки двух магов указанного уровня… Но вмешалась моя мама Лена, отругала обоих, обозвала вимпирями и взяла на себя роль судьи в споре по каждому из подло украденных – так кричал герр Нардлих – отцом специалистов. В итоге обошлось миром. То есть все сочли себя выигравшими. От нас в зиму уедут семеро преподавателей, это вполне удачное число. Поль особенно гордился тем, что ему предложили читать самостоятельный курс по применению стихии воды во врачевании, и отделение в больнице ему дают, и еще много чего – растет человек. Еще мы отдаем на время, как ни упирался Потапыч, инженера Верского, пусть вместе с арьянцами доработает свою роторную паровую систему. Лучше вместе, а то опять поссоримся.
Я тоже сидела у окна. Просматривала сделанные для нас посольским переводчиком выборки из газет и хмыкала, ощущая, что мстительность мне не чужда. Временами. Читаю и подленько радуюсь.
Деловые новости вдохновляют.
«Вчера получено подтверждение относительно спорных и опровергнутых представителем завода «Штольтц и Боэр» новостей об отзыве правительственного заказа на поставку брони. Как заявил пожелавший остаться неизвестным источник из окружения канцлера Пруста, «ни один внешний враг не в состоянии обосновать столь чудовищных расходов на оборону».
Или вот – светские сплетни, не хуже…
«Густав Штольтц снова, во второй раз за минувшие два дня, попал в аварию. Отделался легким ушибом, однако был признан виновником происшествия и теперь вынужден оплатить восстановление конки. Пассажиры намерены подать коллективный иск. Как признает адвокат герра Штольтца, мировая обойдется его клиенту недешево».
Общественная жизнь не отстает.
«Забастовка на заводе по производству оборудования для шинной промышленности не прекращается. Представители партии социалистов отказались дать оценку тому нелепому факту, что их отделение инициировало конфликт, нацеленный против владельца предприятия, герра Штольтца, одного из активных членов указанной партии».
Я бы посочувствовала ему, это ведь только начало. Меня неполезно отталкивать. Удача кое в чем опаснее судьбы, не зря сочетание слов «злой рок» относится к удаче, а не к судьбе или предназначению. Кое-кому следовало знать границы самоуверенности. Хотя разве у данного качества есть они, границы?
Обо мне тоже писали, и немало. Хорошего, так я предпочитаю думать. Если разобраться, они меня, птицу удачи, больше не собираются дергать за хвост, и я должна быть довольна. Да, я монстра. Да, какая есть и ничуть не идеальна. Но дома меня терпят, а вы, господа, сами позвали, так зачем теперь жаловаться? Радуетесь, что уезжаю, и правильно делаете…
«Искреннего сочувствия достоин удел правительства Ликры и ее населения, поскольку феномен, именуемый «птица удачи», постоянно присутствует именно на указанной территории, – отметил в четверг советник по внешней политике при канцлере. – Никакие стихийные бедствия не сравнятся с влиянием столь спонтанной и безответственной госпожи, увы, наделенной немалой разрушительной способностью».
Наша газета провела свое расследование и готова в ближайшие две недели предоставить читателям наиподробнейшие сведения о количестве жертв и разрушениях, причиненных стране прямо или косвенно за время пребывания здесь фрау Береники фон Гесс. Наши обозреватели подробно разберут и два «черных вторника» на бирже; и волну забастовок и погромов; и беспричинное, чудовищное по площади и длительности, отключение телеграфной и телефонной связи на линии железной дороги, по которой следовал состав, начиненный этой, с позволения сказать, «удачей». Мы опубликуем рассказы тех, кто стал очевидцем исчезновения с карты города Дорфурта целого квартала. Мы не утаим от вас данные о неправдоподобно высоком росте преступности, о той нелепой волне разрушения семей и беспричинных ссор, какие имеют место. Наконец, мы поделимся сведениями о судьбе кладоискателей, спасение коих из коллекторов под столицей еще продолжается… Воистину, после всего произошедшего следовало бы объявить фрау фон Гесс персоной нон грата. Но, увы, кто рискнет оттолкнуть удачу и всколыхнуть злой рок? Пусть она едет с миром туда, где дикость нравов и привычка к жизни без света, без телеграфа и порядка в целом делают капризы сей госпожи малозаметными…»
Я хмыкнула, гордясь собой. Они приплели все, даже то, к чему я не имею отношения… наверное. Они запомнят меня надолго. Пожалуй, даже выкинут из головы саму мысль о войне с Ликрой, поскольку там есть я и, следовательно, территория непригодна для жизни людей законопослушных, склонных к порядку и размеренности в планах.
По ковровой дорожке мимо нашей комнаты прошла сиделка в опрятном платье и белом переднике. Понесла капли и пилюли или Гюнтеру, или Вилли. Мы же летающий лазарет. Направляемся домой, что само по себе целительно. Хотя… Ностальгия сгинула давно, злорадство тоже улеглось. Я отодвинула листки с новостями, пересела ближе к окну и стала глядеть вниз с долей огорчения. Побывать в новой стране – и так мало увидеть! Четыре больницы – я даровала удачу их пациентам, это традиция. Университет, пыльные кварталы при заводе, замок Шарля – и все? Кто меня сюда пригласит повторно, если я, оказывается, виновна даже в разводах и ссорах совершенно незнакомых мне людей? Для здешнего обывателя я страшнее погромщика, полиция меня тоже остерегается, и вдобавок меня не готовы привечать «хозяева» здешней жизни, птица удачи ведь стала кошмаром биржевых игроков… Правда, Гюнтер, очнувшийся перед самым отлетом, когда его уже доставили на борт и разместили в каюте, пообещал организовать мне настоящую культурную программу при следующем посещении. И визит Голем запланирует сам, как только его окончательно признают ни в чем не виноватым. Пока что арьянцы в замешательстве: они не умеют, как мы, просто махнуть рукой на странности, если сердце так велит. Они будут заминать дело педантично и старательно. Год, наверное, а то и дольше. Хотя Шарль уже подал прошение, и фон Нардлих тоже, и я. И еще все мальчишки Ганса. Так что в результате расследования по делу герра Брима я не сомневаюсь: обойдется. Хотя полиции очень обидно, что ее роль в деле спасения удачи ничтожна… Эта обида хуже всего прочего.
Пол под ногами чуть заметно поплыл, теряя прежнюю незыблемость. Мы отчалили. Пошли на малой высоте, над самым городом, почти задевая крыши домов. Улицы сверху смотрелись красиво, словно они из змеиной чешуи. Утро, влажная брусчатка переливается, рассыпает блики. Людей мало, город еще толком не проснулся.
– Экая прорва народу там, впереди! – хмыкнула мама Лена, заглянув в зал. – Ренка! Пойдем глянем, что они делают.
Чем хорош дирижабль? Он плывет без спешки, особенно над населенными районами. Можно успеть пройти к другому борту и рассмотреть то, что заинтересовало маму.
Когда я уткнулась носом в стекло, мы как раз плыли над центральной площадью. Я знаю, что сегодня социалисты задумали сборище. Мыслимое ли дело: символ нации, замок Норхбург, во власти джинна-франконца, к тому же гражданина Ликры!
Я увидела человека на временной дощатой трибуне. Он метался, хватаясь за голову и забыв про свой рупор, нелепо зажатый в руке.
Со всех улиц к трибуне очень организованно – а этого у арьянцев не отнять, они и буянят организованно – стекались цепочки шагающих попарно людей. Я почти убеждена, что опознала бритую макушку Ганса. Судя по тусклым потертым курткам, по глянцевости бритых голов – точно, он и его пацаны. Подходили к трибуне, что-то ставили и бросали и шли прочь с площади. Я нащупала подзорную трубу, укрепленную у каждого окна в бархатном углублении. Быстро настроила и успела поймать картинку. У трибуны росла горка ботинок, факелов и отдельно складываемых с педантичной аккуратностью серых картонных корочек.
Патриотизм в его самой радикальной форме вышел из моды резко, в один день, по крайней мере в Дорфурте. Пацаны не простили ни отказа в помощи больному Вилли, ни тем более отношения к Гюнтеру…
