Дальше: VIII

Ричард Райт
Долгий сон

Часть первая
ДНЕВНЫЕ ВИДЕНИЯ И НОЧНЫЕ…

Времен приливы катит сон,

И высохшее дно могил

Усопших морю вечности дарует.

А сон все перекатывает волны

Над теми, кто стал кормом для теней,

Над теми, кто в цветах поднялся к солнцу.

Дилан Томас

I

Мать плотней подоткнула ему одеяло под плечи, и сразу нахлынуло отчаяние, исторгнув у него вопль несогласия:

— Свет оставь!

— Свет я гашу, — отвергла она его мольбу, аккуратно складывая на стуле детские одежки. — Нельзя спать при свете. — Она смягчилась и, наклонясь, коснулась губами его щеки. — Ну-ка, спать.

— Тогда дверь оставь открытой, — взмолился он.

— И дверь закрываю. — Она говорила твердо, хоть и ласково.

Щелкнул выключатель, и, слыша, как застучали по полу материнские каблуки, он зажмурил полные слез глаза.

— Мам! — бросил он ей вдогонку последний отчаянный призыв; шаги смолкли.

— Что еще, Рекс?

— Папа когда придет?

— Когда придет, тогда придет. Я тебя разбужу.

— Как папа удит в темноте, ведь не видно?

— У папы фонарик, и луна вон светит.

— А рыба, она умеет видеть в темноте?

— Умеет, даже очень.

— Папа как ловит рыбу?

— Нацепит на крючок червя, крючок забросит в речку, рыба клюнет, он ее и вытащит…

— А когда он придет с рыбой, ты ее будешь готовить?

— Ага. — Она вздохнула. — Спи, Рекс.

Он услышал, как закрывается дверь, и весь напрягся.

— Мама, а рыбы кусаются?

— Хватит ума сунуть ей палец в рот, укусит.

— Мам, а чего рыбы делают?

— Что положено рыбам, то и делают. Ну, спокойной ночи. Спи.

Дверь со стуком захлопнулась, и он смирился с неизбежным. Он уставился взглядом в душную темень, вспоминая, что никогда еще не видел ни одной рыбы, представить ее себе можно было только по книжке с картинками, а в ней рыбы нарисованы хищные, страшные, футов шесть ростом, того и гляди накинутся и покусают. Он погружался в сон и видел, как на него, широко разинув пасть, вразвалку движется огромная злая рыбина. Ладно, он ей как двинет палкой по голове, всю кровь выпустит наружу…

…и вот он поднял бейсбольную биту и изготовился оглушить рыбину глянул а это не рыба это Крис с того конца улицы он уже большой но всегда с ним играет и в руке у Криса бейсбольный мяч и Крис сказал: «Хочешь, Рекс, сыграем?» а он сказал: «Ага, Крис, хочу!» и Крис сказал: «Ладно. Поддай, попробуй, по этому мячу!» и подкинул мяч а он размахнулся битой — Р-РАЗ! — мяч полетел высоко в небо и Крис сказал: «Пять лет всего, а бьешь не хуже, чем игрок высшей лиги!» и он стал ждать от Криса второй подачи только теперь мяч уже держал не Крис а семифутового роста рыба и ему стало до смерти страшно но бежать он не мог и тут рыбина бросила мяч и попала ему прямо в рот мяч засел между челюстями ни вытащить ни проглотить и он понял что рыбина с ним сделала то самое что делает с рыбой его папа она поймала его на крючок а теперь наступала на него сверкая налитыми кровью глазами он хотел крикнуть и не мог и увидел как рот у рыбины открывается сейчас его проглотят…

Он беспокойно заворочался, сглатывая комок ужаса, который застрял у него в горле.

— Рекс!

В комнате плескалось солнце, и он увидел у постели свою мать.

— Вставай скорее! Папа уже тут! Столько принес рыбы!

У него еще стучало сердце, он опасливо огляделся, проверяя, не притаились ли рыбы где-нибудь в комнате.

— Халатик надень, тапки… Слышишь, нет?

— Счас, мам, — прошептал он, когда она повернулась уходить.

Он сполз с кровати; непослушные со сна пальцы нашарили тапочку и принялись неловко натягивать ее на ногу. Наклонясь, он определил, где у него нога, потом — где тапочка, и с решимостью попробовал их совместить в пространстве: нога все-таки проехала мимо. Он вздохнул и загляделся в одну точку, снова наливаясь сонным оцепенением. Материнский голос резко ворвался в сознание.

— Рекс!

Он пугливо встрепенулся:

— Счас, мам!

На этот раз вышло удачней, нога попала прямо в тапочку. Он заелозил правой, но она упрямо не втискивалась куда надо. Медлительно отмаргиваясь от дремоты, он наконец почувствовал, как нога случайно въехала в тапку. Он взял халатик, нащупывая, где рукава. Вот только который на какую руку? Хотя разве не все равно? Он сонно обмяк, клонясь к подушке.

— Рекс!

Он вздрогнул и очнулся; мать стояла у дверей и держала в руках что-то непонятное.

— Тебе разве неинтересно посмотреть, каких папа принес рыбок?

Ой, значит, это у нее рыба! Он подошел ближе, приоткрыв рот, глядя, как извивается сероватое существо. Так это и есть рыба?

— Маленький совсем рыбчонок, — сказал он.

— Почему же, порядочный, — сказала она.

— Он живой?

— Живой. Только ему недолго осталось. Придется его прикончить.

— Как, мама?

— Возьму ножик и вспорю ему живот. Да ты сам увидишь.

В растерянности он кое-как напялил халат и нерешительно побрел за матерью на кухню, где его отец, стоя у плиты, отхлебывал из чашки кофе.

— Сынок пришел! — Отец поставил чашку, широко шагнул к нему и поднял под потолок.

— Привет, пап, — выговорил он, озираясь с тревогой. — А рыбы где?

— А вон. — Отец кивнул в сторону стола, на котором стояло полное до краев цинковое ведро.

Мальчика спустили на пол, и он бочком подступил к ведру, увидел, как движутся по воде темные тени, потом различил белобрюхие тела.

— Потрогай, не бойся, — велел отец.

Он несмело ткнул пальцем во что-то продолговатое, оно шевельнулось, и он отскочил назад.

— Они кусаются! — захныкал он.

— Нет, что ты, — смеясь, сказал отец.

— Эх, храбрый заяц, — сказала мать.

— Вот гляди, — сказал отец и поднял руку: в кулаке, выгибаясь туда-сюда, билась рыба. — На-ка, Рекс. Возьми ее.

— Не хочу! — Он недоверчиво принюхался. — От них пахнет!

— А как же! — Отец усмехнулся. — Рыба, она всегда пахнет.

— Но от них же пахнет, как от… — Его голос замер.

Карие глаза скользнули в сторону и в изумлении остановились на матери — почему-то странный запах был связан с нею, с ее телом.

— Ты их прикончи, мам, — попросил он.

Он смотрел, как она берет нож, соскабливает чешую, как отрубает плавники и одним движением вспарывает рыбу сверху донизу.

— А крови нету.

— В рыбе и не бывает много крови, — сосредоточенно отозвалась мать.

Ее пальцы пошарили в белесом рыбьем брюхе и вытащили оттуда клубок внутренностей.

— Вроде тебе не нравятся мои рыбы. — Отец порылся в кучке рыбьих потрохов. — Гляди, Рекс. Сейчас покажу тебе, как смастерить воздушный шар.

— Взаправдашний, папа?

Отец расправил липкий комочек, приложил к губам и — ух ты! — отливая на раннем солнце, полупрозрачный, сероватый, у них на глазах стал надуваться воздушный шар.

— Ой-ой… Можно я тоже, папа? — едва дыша, спросил он.

— Какой вопрос. — Отец протянул ему комочек внутренностей.

— А это чего, папа?

— Это рыбий пузырь, — объяснил отец. — Ну давай. Дуй в него…

Он поднес к губам кусочек рыбьей плоти и остановился, наморщив нос от запаха, потом подул, и съеженный комок стал раздуваться.

— Глядите! — крикнул он во все горло. — Я надул рыбий пуп! — Мальчик постоял, любуясь своим шаром. — А сейчас надую большой-большой, — объявил он и, взяв еще один пузырь, принялся дуть в него что есть мочи. Дрожа от возбуждения, он надувал один пузырь за другим, мать едва поспевала потрошить рыбу. — Смотрите, какой пуп! — взывал он, поднимая высоко над головой накачанный воздухом шар.

— Да не пуп, — сказал отец. — Пузырь.

— Откуда ты взял, что это пуп? — спросила мать.

— Сам не знаю, — буркнул он и принялся изо всех сил надувать новый.

А в голове у него смутно маячил образ миссис Браун, когда она ждала ребенка, и то место, где пупок, у нее оттопырилось, раздулось, совсем как эти шары.

— Я надуваю рыбий пуп, вот здорово, — подпевал он себе.

— Пузырь же, говорят тебе, — весело поправил его отец.

Спустя немного, когда отец уже ушел в свое похоронное бюро, Рекс, прихватив пригоршню рыбьих пузырей, вышел на улицу, к приятелям.

— Глядите, как я сейчас надую рыбий пуп! — крикнул он им.

Тони придирчиво следил, как приятель накачивает воздухом пузырь.

— А-а, знаю, — сказал он пренебрежительно. — Только какой это пуп, это пузырь.

Его поддержали Зик и Сэм, но Рекс и слушать не хотел о том, что пузырь называется пузырем.

— Нет, пуп, — упрямо повторял он.

— Сам ты ПУП, — выкрикнул Тони, складываясь пополам от смеха.

— РЫБИЙ ПУП! РЫБИЙ ПУП! — взвизгнул, дразня его, Сэм.

— РЫБИЙ ПУП! — вступил в презрительный хор голос Зика.

Он ошарашенно поглядел на хохочущие лица насмешников, повернулся и, жестоко обиженный, с ревом пустился домой. Так он получил прозвище, кличку, приставшую к нему на всю жизнь, она увязалась за ним в школу, прокралась в церковь, тащилась за ним по широким земным океанам, словно жестянка, привязанная к хвосту дворняги. Скоро он к ней привык, а со временем уж и не вспомнил бы, откуда она повелась. Просто он стал Рыбий Пуп и отзывался на это прозвище не раздумывая. Для друзей он постепенно стал Пуп, и все…

II

В первый раз Пупа послали с поручением в город, и он пробирался по улицам почти что крадучись, стараясь держаться поближе к домам, стать как можно незаметнее. В правом кулаке у него была зажата записка, которую мать доверила ему отнести в похоронное бюро и передать отцу. Эх, и удивится же папа, когда увидит, как сын входит в дверь его заведения совсем один… Когда он проходил мимо какого-то проулка, послышался окрик:

— Эй, малый!

Он остановился, переминаясь с ноги на ногу, не сводя глаз с белого человека, который стоял, разглядывая его. У него за спиной, на земле, стояли на коленях еще трое.

— Слушай, отвяжись ты от негритенка, — сказал один.

— Поди сюда, малый! — позвал его тот, который стоял, выпрямясь во весь рост.

— Нет, сэр, — мотая головой, сказал Пуп.

Сердце у него колотилось. Бежать? Стоять на месте? Отец всегда учил его держаться с белыми почтительно, если уж приведется иметь с ними дело. И вот первый раз в жизни он очутился с ними один на один. Тот, что его позвал, уж двинулся к нему, а он все глядел, топчась на месте, но, когда белый оказался шагах в пяти, круто повернулся и с воплем: «Нет!» — кинулся наутек.

Одним прыжком белый настиг его, схватил, поднял в воздух; он бешено вырывался, чувствуя, что теперь есть все причины сопротивляться.

— Нет! Не хочу!

— Тихо ты, черный! Никто тебя не обидит, — сказал мужчина, опуская его на землю, но все-таки крепко держа за руку.

Он попробовал вывернуться, но белый шевельнул пальцами, и по ладони полоснула боль.

— Мне мама велела…

— Ничего. Всего делов-то на минуту. — Человек говорил отрывисто, сухо, в его голосе не было угрозы.

У него чуть отлегло от сердца. Человек подвел, вернее, подтащил его туда, где на коленях стояли трое, а между ними на земле лежала зеленая горка бумажных денег. Боясь вздохнуть, он смотрел на беспросветно белую белизну их кожи, на серые, голубые, карие глаза, на волосы у них на голове, черные, рыжеватые, белобрысые. Никогда еще он не видал белых людей так близко, они были похожи на заводных кукол, только огромные, и угадать, как они поведут себя, было невозможно.

— Нед, отпусти ты, Христа ради, ниггера, — брезгливо процедил один.

— Он мне принесет удачу, этот черный, — сказал человек, который держал его за руку. — Он маленький, он еще не играл в кости. — Человек наклонился к нему и спросил: — В кости играл когда, черный?

Рыбий Пуп смотрел в голубые глаза, и ничего по ним нельзя было разобрать. Не очень понимая, что значит играть в кости, он решил на всякий случай отмолчаться.

— Язык проглотил, черный?

— Н-не, сэр, не знаю я, какие еще кости. — Он с трудом подбирал слова.

— Как раз что надо. Будешь кидать за меня.

— Нет, сэр, — пролепетал он.

— Не нет, а да, — сказал белый.

— Да, сэр, — поправился Пуп.

— Ниггеры на свет родятся с фартом. Ты еще не играл в кости, стало быть, весь твой фарт при тебе, непочатый. Вот я и позаимствую чуток.

— Я домой хочу, — разрыдался он.

— Вот тебе пятак, черный, — сказал человек.

Он протянул монетку, и потоки слез обратились в ручейки. Когда тебе дарят пятаки, тебя наверняка не обидят, во всяком случае, те, кто его одарял пятаками, не обижали его никогда.

— Тебе годов-то сколько, черный? — спросил человек.

— Шесть, — шепотом ответил он.

— Тогда твой фарт при тебе, целехонький.

Пуп сморгнул слезу; что-то в нем было нехорошее, в этом слове «фарт», чем-то оно перекликалось с другим словом, которое один мальчик сказал при нем в школе, а учитель потом вымыл этому мальчику рот с мылом. Он попробовал отвертеться:

— Нету, сэр.

— Нет, при тебе, ты просто не знаешь. Ну давай-ка, кинь.

Видеть кости ему уже приходилось — в задней комнате похоронного бюро, в руках людей, которые работали у отца, только он ничего не смыслил в самой игре. Все же он послушался, стал на колени.

— Бери кости, черный, — сказал тот, что его держал.

На дрожащую ладонь его правой руки упали кости. Человек швырнул на землю пачку зеленых бумажек.

— Ставлю сотню. За меня бросает черный.

Другие тоже положили на землю деньги.

— Готово, черный. Встряхивай да бросай.

Его слепили слезы; он ничего не понимал; он затряс головой.

— Ну тебя, Нед, к свиньям собачьим! Я выхожу из игры! — вскричал один, поднимаясь с земли.

— Выдь попробуй, я из тебя душу выну, — сказал человек. — Чтобы я упустил такой случай отыграться!

— Да ревет же ниггер, черт его дери…

— Когда черный ревет, значит, его удача при нем, — сказал человек, который держал его. — Эти слезы все равно, что кровь у девки, когда ее порушат. Она нетронутая еще вся, его удача. Бросай кости, черный.

Рыбий Пуп чувствовал, что рука не слушается его.

— Бросать не умеешь, что ли?

— Ага, сэр, — всхлипнул он.

— А ну, дай-ка сюда. Теперь гляди. — Человек взял в руку кости, встряхнул их и пустил с ладони по утоптанной земле.

Усеянные точками кубики покрутились и легли неподвижно.

— Неужели не можешь так?

— Могу, сэр, — шепнул он, вновь ощущая кости на ладони.

— Ты, черный, часом не левша?

— Нет, сэр.

— Потому что если левша, то не бывает фарта. Ну, бросай.

Он бессильно махнул рукой и уронил кости наземь, глядя, как они вертятся, мелькая белыми, прошитыми расплывчатым пунктиром боками, пока не улягутся окончательно.

— Семь! Чтоб я пропал! — взревел человек, сгребая деньги и запихивая их в карман.

— Все, я кончаю! — сказал другой. — Хочешь, бросай сам, не хочешь — игры не будет!

— За меня кидает черный, — сказал человек, который его держал. — Деньги я вроде ставлю свои, нет?

— Ладно уж, — отступил несогласный. — Сколько ставишь?

— Четыре сотни, — сказал человек.

На земле снова выросла горка зеленых бумажек.

— Валяй, черный. Кидай.

Обмирая от страха, Рыбий Пуп зажмурился и бросил, чувствуя, как кости, щекоча ему кожу, скатываются с пальцев на землю.

— Одиннадцать! — закричал тот, который его держал. — С ума сойти!

Пуп открыл глаза и увидел, как человек схватил деньги и засунул их в карман. Один из белых побагровел от злости.

— Убери ниггера с глаз долой, пока я его не удавил.

— Тронь только. Я тебя сам удавлю, — сказал человек. — Ставлю восемь. Кто кроет?

На землю полетели зеленые бумажки.

— Я, видимо, — вздохнул один.

— Крою тебя, — сказал другой.

— И я с вами, — процедил третий.

— Еще раз будет семь или одиннадцать, ниггер, — пожалеешь, что на свет родился, — сказал один.

— Ладно, черный, бросай, — сказал тот, что держал его.

Рыбий Пуп поболтал крапчатыми кубиками и метнул их с ладони; они покатились и замерли.

— Восемь, — разом вырвалось у троих.

— Вот ты как, черный, — сказал человек.

Понимая, что сделал что-то не то, он вновь расплакался.

— Бросай, чего ждешь, черный?

Рыбий Пуп смешал кости и кинул, кубики покатились по земле и стали.

— Шесть, — хором выдохнули трое.

— Бросай, свиненок чернорожий, — крикнул один.

Пуп тряхнул рукой, размахнулся, и кубики черными точечками уставились ему в лицо.

— Девять, — пропели трое.

— Я хочу домой, — жалобно попросился он сквозь слезы.

— Не выкинешь еще восьмерку, шею сверну, — сказал человек.

Полуслепой от слез, он погремел кубиками и швырнул их на землю.

— Пять, — хмыкнул человек.

— Бросай, ниггер!

Он встряхнул кости и выпустил их из рук.

— Десять, — объявили трое.

— Чего стал, черный! Не задерживай!

На этот раз, едва кости легли, раздался рев:

— ВОСЕМЬ!

Он увидел, как его поработитель сгреб к себе деньги. Теперь все четверо стояли на ногах. «Тьфу!» — услышал Рыбий Пуп. Горячий плевок угодил ему в лицо, он поднял руку и, плача, принялся размазывать его по щеке. Один из белых нацелился было дать ему пинка ногой, но его покровитель оттолкнул обидчика в сторону.

— Не замай мою удачу, сволочь! — прорычал он.

— Сказано, убери ниггера с глаз долой! — гаркнул один.

Заступник сунул ему в руку доллар.

— Ладно уж, беги, черный!

Он вытаращил глаза, боясь поверить, что его отпускают на свободу. Потом повернулся и пустился бежать, слыша, как за спиной крикнули:

— Не тронь ты его!

Под ноги ему шмякнулся кирпич, перевернулся, проехал по пыли. Рыбий Пуп домчался до перекрестка, споткнулся и юркнул за угол.

Белые скрылись из виду, а он все бежал. Соскочил с тротуара и очертя голову вылетел на мостовую. Рявкнул автомобильный гудок, по бетону визгливо скрипнули шины, и внезапно, преградив ему путь, невесть откуда возникла черная машина. Он стал как вкопанный, тяжело переводя дух, часто моргая. Из окошка машины высунулось лицо белого, мужской голос крикнул:

— Куда лезешь, ниггер, разрази тебя? Смерти захотел?

Он глотнул и снова пустился бежать. Когда до отцова заведения оставался один квартал, он замедлил шаги, дрожа, мокрый от пота. Ой, мамочки, нельзя, чтобы отец увидел, что он плачет… Он стал тереть глаза кулаками, соображая, как будет отчитываться за свой доллар. Если сказать правду, отец, скорей всего, выдерет. Нет, он скажет, что нашел. Он увидел, что отец, поджидая его, стоит у дверей.

— Елки зеленые, Пуп, куда ты подевался? — озабоченно спросил он. — Как мы с мамой уговаривались, ты уже час назад должен был выйти из дому.

— Никуда, просто гулял по улицам.

Отец, который сам читать не умел, пошел с запиской в заднее помещение к бальзамировщику, чтобы тот разобрал, что в ней написано, а Рыбий Пуп пока присел отдышаться в конторе, но стеснение в груди не проходило. Отец вернулся, складывая записку.

— Стало быть, шел один от самого дома, так?

— Ага, пап, — сказал он, глядя в сторону.

— Не боязно было?

— Да нет, — соврал он.

— Ну, сын, вот тебе доллар, — сказал отец. — Отдашь маме, скажи, пусть сбережет для тебя. Растешь ты, брат.

Он взял доллар, думая, как быть с тем, который у него в кармане.

— Что надо сказать, когда тебе дали что-нибудь?

— Спасибо, папа. — Он поглядел себе под ноги, потом позвал тоненько: — Пап…

— Чего, сынок.

— Что такое «кости»?

— Кости? Это игра, Пуп, на деньги. Ты смотри, никогда в нее не ввязывайся. Просадишь весь капитал. Ха-ха! А чего это ты спрашиваешь?

— Да так, интересно. Но ведь когда один проиграет, другой, значит, выиграет? Разве нет?

У отца отвалилась челюсть, он покрутил головой.

— Точно… Ох и башковитый ты парень, Пуп!

— А «фарт» — это что, папа? — Его голос прозвучал растерянно, боязливо.

— Фарт? Фарт — это удача, это когда тебе что-нибудь отломится за здорово живешь, — посмеиваясь, полублагодушно, полурассеянно сказал отец.

— А могут у человека украсть фарт?

— Если и могут, ты о том не узнаешь, а когда узнаешь, будет поздно.

Наступила тишина.

— Возьмешь, например, и найдешь доллар на улице, а, пап?

— Да, Пуп, это будет самая настоящая удача.

— Тогда у меня удача, я нашел, — тихонько соврал он, вытаскивая доллар, который ему дал белый.

— Ба, теперь у тебя целых два. — Отец взглянул на него недоверчиво. — Где, говоришь, ты взял этот второй доллар?

— Я же сказал, на улице…

Отец смотрел на него в упор.

Пупа вновь пробрала дрожь, он чувствовал, что все его вранье можно прочесть по глазам.

— Сын, ты ведь не у мамы взял этот доллар, правда?

— Ой, что ты, — испугался он, удрученный тем, что его заподозрили в воровстве.

— Тогда откуда он у тебя?

— Нашел в подворотне.

— Обронил кто-нибудь, — задумчиво сказал отец. — Ты спрашивал, не потерял кто?

— Не, пап. Да там и не было никого, только какие-то белые…

— Они-то видели, как ты его подобрал?

— Ага, — не моргнув, соврал он опять.

— И не сказали ничего?

— Сказали, надо же, какой фарт — и больше н-ничего, — запинаясь, проговорил он.

— А-а, вот ты почему спрашивал, что значит фарт, да? — отец усмехнулся. — Ты, Рыбий Пуп, малый не промах. Оставь себе этот доллар. Белый обронил, ты нашел, стало быть, от его фарта кое-что перепало тебе, понял? Кто знает, вдруг да ты из тех, кому в жизни бывает удача. — Он нахмурился. — Значит, никто ничего не говорил, когда ты подобрал этот доллар?

— Не-а, — соврал он, а дрожь в правой руке все не унималась.

— Ну и ладно, сынок. Назад доберешься один?

— Доберусь, — сказал он, пряча деньги в карман. Идти было страшно, но и признаться, что страшно, — тоже.

Отец довел его до тротуара. Он свернул за угол, и тут же ему перехватило горло, он зашмыгал носом, беззвучно, без слез. Ему пришлось врать отцу, ради отца, ради себя — хорошо хоть, что он врал не напрасно.

III

Пуп стоял на ступеньках у своего дома и маялся. Мать, в косынке, в ситцевом платье, возилась, поправляя ему галстук, одергивая воротничок рубашки, вкрадчиво приговаривая:

— Слушай меня хорошенько… Ступай в похоронное бюро, скажи папе, что заезжал мистер Кантли. В шесть мистер Кантли заедет еще, надо, чтоб папа был дома.

— Понятно, мама, — буркнул он, возмущенный, что с ним обращаются как с глухонемым дурачком.

— Ну-ка, что тебе велено сказать папе?

Он набрал побольше воздуха, насупил брови, сосредоточиваясь, и повторил.

— Верно, — одобрительно сказала мать. — И возьми на ужин хлеба у мистера Джордана. И как будешь переходить Перкинз-стрит, стань и…

— …погляди сперва налево, потом направо, — лукаво, хоть и не в полную меру своего пренебрежения передразнил он.

— Ты что, грубиянничать мне вздумал, мальчишка?

— Не, мам, — малодушно отступил он. — Я не грублю.

— Слышала я, что ты сказал и как сказал… Ступай уж. — Она чмокнула его в щеку и подтолкнула легонько.

Он сошел со ступенек, чувствуя на себе ее взгляд и оттого двигаясь скованно. Но за первым же поворотом к нему вернулась уверенность в себе, он вздохнул, с удовольствием ощущая, как ласкает босые пальцы дорожная пыль. Присутствие матери всегда связывало его, вот с товарищами было легко, весело. Всего лишь недолгих семь лет были у него за плечами, но он уже знал, как расположить человека к себе, обезоружить мягким взглядом своих карих глаз. Встречаясь с враждой или неприязнью, он никогда не лез напролом, он брал исподволь, улыбкой и добивался в конце концов своего. Большей частью он держался застенчиво, одно только было способно разозлить его всерьез: когда кто-то давал ему почувствовать свое превосходство или выставлял дураком. Сейчас, например, он имел зуб против Тони, этот поганый горлодер, как донес ему Зик, смошенничал, когда выиграл у него один из самых красивых шариков с агатовым узором. «Попадись мне, урод здоровый», — пригрозил он мысленно.

Впереди в мареве зноя обозначилась лавка мистера Джордана, на крыльцо набились рабочие с железной дороги — околачиваются, делать им нечего. Теперь не миновать намеков, презрительных шуточек. Родители сколько раз его учили, чтобы не якшался с подсобниками. «Сынок, пускай у нас с ними кожа одного цвета, а они тебе не компания», — говорила мать. Отец выражался еще определеннее. «Я близко не подойду к ним, Пуп, разве когда помрут — да и то потому, что деньги плачены, а так бы нипочем».

— Здрасьте, — пробормотал он, проходя мимо них.

Кто-то невнятно проворчал в ответ: «Здорово», но, когда он вошел в магазин, снаружи грохнул хохот. Рыбий Пуп передернулся. Над ним потешались за то, что он в белой рубашке, что живет в своем доме, за то, что он «Пуп, сынишка Тайри… Да похоронщика, не знаешь, что ли…» Эх, почему нельзя, чтобы он ходил в комбинезоне, как другие мальчишки. Вроде считается, что он этих подсобников лучше, а при них так выходит, словно он распоследний забулдыга. Он подошел к прилавку, вдыхая запах макрели, угольного масла, перезрелых бананов.

— Пуп, здорово, дружочек! — Мистер Джордан, круглоликий, лысый, дородный, цыкнул, посылая в ящик с песком струю табачной слюны.

— Здрасьте, мистер Джордан, — пропищал Пуп, выкладывая на грязный прилавок монету в десять центов и заученно улыбаясь. — Я к вам за хлебом.

— Хлеб? Пожалте! — Старый лавочник запустил в него булкой в целлофановой обертке.

Пуп вскинул руки, но не успел. Булка шлепнулась на пол.

— Нет, вы полюбуйтесь на него, — радостно закудахтал мистер Джордан. — И не стыдно? Собираешься в бейсболисты, а булку поймать не можешь.

— Откуда я знал, что вы кинете, — беспомощно, красный от неловкости, оправдывался Рыбий Пуп.

— Как там наш Тайри?

— Ничего, хорошо. Я сейчас к нему иду.

— А-а, — протянул мистер Джордан. — Ну, скажи Тайри, пусть обрабатывает тела на совесть.

— Это вы про покойников?

— Хе-хе! Ты передай, как сказано, а уж Тайри поймет, про кого… — Мистер Джордан колыхался от веселости.

— Ладно, сэр, — прошептал Рыбий Пуп.

Старый лавочник вышел из-за прилавка, заложив за спину правый кулак.

— Угадай, что у меня в руке, — твое будет, — подзадоривал он мальчика.

— Не винный камень? — неуверенно спросил Пуп.

— Он! — просиял мистер Джордан. — Ну, лови!

Правая рука мальчика перехватила винный камень на лету.

— Молодчина! — похвалил мистер Джордан. — А «спасибо» где?

— Ой, спасибочки, мистер Джордан, — пропел он, сунув леденец за щеку.

Под довольный смешок лавочника он выскочил за дверь. От благодушия мистера Джордана стеснительности у него поубавилось, и он не стал обращать внимание на бездельников, которые толпились на крыльце. Посасывая винный камень, он на ходу машинально подбрасывал и ловил хлеб. Как это его угораздило сплоховать перед мистером Джорданом? Ничего, вот только потренироваться чуток… Он подбросил булку фута на три, поймал. Увлекшись, он напряг мускулы и зашвырнул ее вверх что было сил; сверкая на солнце целлофановой оберткой, булка величаво взмыла в поднебесье, на мгновение заслонила собою солнечный диск — и тут он потерял ее из виду. До него донесся чавкающий всплеск. Куда же она делась? Он поискал в высокой траве. А, вот она… Ой, беда какая! Обертка лопнула, белоснежные куски хлеба выпали и валялись теперь как попало в темно-зеленой жиже большущей коровьей лепешки. Он замер, обалдело тараща глаза. Что теперь скажет мама? Он нагнулся и осторожно потрогал один из рассыпавшихся ломтей, пропитанный чем-то вроде пюре из взбитого шпината. Нет, какое там! Убитый, он постоял еще. Из чувства самозащиты он мысленно представлял себе, как это могло произойти: он все исполнил, как было велено, — мирно шел своей дорогой, но вдруг оступился и выронил булку прямехонько на коровью лепешку. Нет, не пойдет… Концы с концами не сходятся. Лепешка футов на десять в стороне от дороги, не может булка отлететь так далеко. Ну а если он обо что-то споткнулся и растерял ломти хлеба? Тоже не годится. Он так и слышал, как мать говорит ему: «Пойдем-ка, покажешь мне, обо что это ты споткнулся…»

Он заморгал, отгоняя набегающие слезы. Ой, да ведь можно попросить у отца десять центов на стаканчик мороженого и купить на них новую булку. Мир, который грозил вот-вот распасться, снова обрел привычные очертания. У дверей похоронного бюро он спрятал винный камень в карман, ему теперь было не до сладостей. Он вошел; от едкого запаха формалина знакомо защипало глаза. Он позвал ангельским голоском:

— Папа!

Откликнулось слабое эхо. В витрине похоронного бюро был выставлен подбитый серым атласом гроб, и тотчас его охватило шальное желание залезть туда и прикинуться мертвым, лечь, вытянуться, закрыть глаза, крепко прижать к бокам руки и не шевелиться, — мать всегда сердилась из-за таких выходок, отец только посмеивался: «Ха! Говорю тебе, этот чертенок ничего не боится!» Но нет, сейчас нельзя. У него большая забота, ему нужно раздобыть десять центов…

— Папа! — позвал он громче.

Он подождал. Где же отец? Он заглянул в комнату бальзамировщика, где висели стеклянные кружки и стоял белый длинный стол, на котором из покойников откачивают кровь и где слышалось мерное странное «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»… Что это? Он двинулся по коридору к кладовой, незнакомые звуки усилились, стали явственней.

— Папа! — крикнул он опять, прислушиваясь в недоумении.

Смутное чувство подсказало ему, что звать больше не надо. Комната ожиданий пустовала, и он пошел к комнате, где собирались провожающие, — дверь была приоткрыта, и тяжкие, начиненные теперь упорной настоятельностью удары били из темноты ему в уши: «ппапамм», «ппапамм», «ппапамм»… У него открылся рот, но, совладав с побуждением сбежать отсюда, он бесшумно толкнул дверь и по-кошачьи ступил босыми ногами за порог. Когда глаза попривыкли к новому освещению, он различил на кушетке неясные очертания голого тела: отец. Налитые кровью невидящие глаза, напружиненная, взгорбленная спина, хриплое дыхание, со свистом вылетающее из глотки. Он оторопело попятился к стене. Не заболел ли отец? Или это так обрабатывают покойников? Освоясь с полутьмой, он различил еще одно тело, только оно было не мертвое. Страшась выдать свое присутствие, он забился в угол. Струйка пыльного света из-за края шторы падала на залитое потом, отсутствующее лицо отца. Он хотел закричать, но судорожно сжатое горло отказывалось издать хоть единый звук.

Молотьба в полумраке усилилась, стала яростней, послышался резкий, как взрыв, выдох, и в спертом воздухе воцарилась внезапная тишина. Пуп с усилием глотнул, и напряжение, душившее его, разрядилось в слезах.

— Кто там? — зло, с угрозой спросил отец.

— Что ж это, господи? — жалобно всплеснулся женский голос.

Рыбий Пуп увидел, как черное тело метнулось с кушетки.

— Ты, что ли, Пуп? — Смятение в отцовском голосе сменилось боязливой надеждой.

Из-за рыданий Пуп не мог выговорить ни слова.

— Ты чего это тут делаешь? — грозно спросил отец.

Пуп снова не набрался духу ответить.

— И мама тут? — отрывисто, шепотом спросил отец.

— Н-не, пап… Она д-дома, — задыхаясь, выдавил он.

— Это надо же! — Женщина вдруг прыснула.

— Тихо ты, — цыкнул на нее отец.

На мгновение перед ним исполненный глубокого смысла возник образ матери, ровной, замкнутой, — и он понял, что эта женщина заняла здесь ее место.

— Так что ж ты тут делаешь, Пуп? — Отцовский голос смягчился, потеплел.

Но он еще не успел ответить, как отец, вслед за женщиной, судорожно хохотнул.

— Выставил бы мальчонку, — сказала женщина. — Дай оденусь.

Пуп и сам хотел улизнуть, но не смел. Кто знает, сильно он провинился или нет? Отколотят его за это? Но ведь он не виноват, он только делал, что велела мама…

— Ты давно тут? — В ласковом отцовском голосе сквозила тревога.

— Только зашел, — всхлипнул он. — Меня мама прислала…

Неразличимый в сумраке отец торопливо натягивал на себя одежду, источая странный запах, — время вдруг повернуло назад, и Пуп перенесся в то утро, когда отец принес домой ведерко рыбы, и он стоял на кухне, глядя, как растет ворох рыбьих внутренностей, которые бросала на стол его мать. Перед глазами, поблескивая, проплыл туго надутый воздушный шар.

— Пап, — позвал он просительно, готовый признаться в провинности, которой не мог осознать.

— Ступай в контору. Да не уходи, мне надо с тобой потолковать.

— Ага, па. — Он послушно кивнул.

Он вышел в коридор. В конторе он забрался в широкое кресло и поболтал не достающими до пола ногами. Он непрошенно вторгся в таинственный, запретный для маленьких мир взрослых людей и молил, чтобы этот мир простил ему, явил ему милосердие… На стене висел календарь с картинкой: белокожая девушка на песчаном пляже, идет, смеется, белокурые волосы отлетают на ветру, в губах — сигарета, ноги — белые, как хлебный мякиш, под атласной тканью вздымается круглая грудь… «Но ведь эта — черная», — прошептал он, вспоминая полоску черной женской кожи в пыльном свете, сочившемся из окна. И он — тоже черный… И отец… Есть какая-то связь между миром белокожих и чернокожих, он ее чувствовал, хоть и не мог бы сказать, в чем она.

Он вскинул голову — в коридоре раздались шаги. Слышно было, как заливисто рассмеялась женщина, как прощается с нею отец… Накажут его теперь? И булку он загубил… Сперва огорчил маму, теперь вот — папу. И некому пожалеть его. Он вспомнил вдруг про винный камень, выудил его из кармана и сунул в рот, в кисловатой сладости леденца было утешение. В дверях появилась женщина, уже одетая, в шляпке. Улыбчивая, пухленькая, с шоколадной кожей. Наморщив нос, она погрозила ему пальцем.

— Озорник какой.

Он съежился и помрачнел еще больше. Женщина вышла, он услышал, как она застучала каблуками по деревянному крыльцу. Не виноват он, что забрел в ту комнату… Деловито вошел отец, посмеиваясь; не глядя в его сторону, завязывая на ходу галстук.

— Я и не слышал, Пуп, как ты вошел, — небрежно сказал он. И с нарочитым добродушием прибавил: — Только как же так получается, приходишь, рыскаешь тут по всем щелям. Мог бы меня позвать.

— Я звал, папа. Ты просто не слышал.

— Я занимался с клиенткой, Пуп. А для чего тебе было прятаться там в углу?

— Страшно стало, — сказал он.

— Страшно? Кто ж тебя испугал?

— Никто, — пробурчал он, чувствуя, как насторожился отец.

— Тогда почему тебе стало страшно?

— Не знаю, — признался он еле слышно.

Он вновь ступил на запретную почву. Осторожность подсказывала, что лучше прикинуться дурачком. Он догадывался, что отец ищет способа уйти от признания в том, что тут происходило, и от этой догадки в нем слабо забрезжила надежда.

— Так тебя, говоришь, мама прислала? — услышал он наконец.

— Ага. — Теперь он не сомневался, что отец нащупывает выход из затруднительного положения, смысл которого оставался загадкой, — иначе с чего бы ему вдруг говорить так ласково, даже чересчур. Но ему как раз нужно, чтобы с ним говорили ласково. — Мама велела… — Он растерянно умолк.

— Ну-ну? Что велела?

— Ой, забыл. — Забыл! Все смешалось у него в голове, и от ужаса, что он забыл, у него окончательно отшибло память.

— И что ты вечно все забываешь? — беззлобно пожурил отец.

— Так страшно было, — оправдывался он. — Шум какой-то. И еще эта тетя…

Он осекся, заметив, как у отца, словно у кота в темноте, гневно сверкнули глаза.

— Ты что, забыл, Пуп? Раз и навсегда тебе сказано, чтоб не болтал, что видел здесь, в заведении.

— Ладно, пап.

— Так вот, чтоб ты выкинул из головы, чего тебе померещилось, понял? Женщина приходила договориться, как обряжать ее покойную мамашу.

— Ага, пап, — шепнул он, не веря ни единому слову.

Тревога за себя побуждала его поддакивать отцу, и он просто восхищался в душе, глядя, как ловко отец разыгрывает справедливое негодование. В нем рождалась уверенность, что он присутствует сейчас при очень важном событии.

— Вот ты и научись помалкивать насчет того, что делается у меня в заведении. Никому ничего — ни дома, ни в школе, ни на улице… Начнешь болтать языком, накличешь беду на нас обоих… Так чего все же мама велела мне передать?

— Не могу вспомнить, — вздохнул Пуп.

Отец любовно обнял его за плечи.

— Ничего, Пуп. Все мы, бывает, что-нибудь да позабудем. Ты о чем ревешь-то?

— Да-а, я булку уронил по дороге, теперь меня мама выпорет, — запричитал он, давясь слезами. — А после, знаешь, как перепугался, когда увидел вас с той тетей… Пап, а чего это вы делали? Я думал, вы играете в поезд, и ты — паровоз…

На секунду у отца сделались пустые глаза, но тут же он поперхнулся, закинул голову и закатился громким хохотом.

— Ох-хо-хо! Паровоз! Ну ты чудак, Пуп… — Он отвернулся и прибавил вполголоса: — Оно и правда, возможно, похоже на паровоз… — Он вдруг заговорил серьезно: — Не лей ты, сын, слезы из-за паршивой булки. На вот… — Он сунул мальчику в руку две монетки по десять центов. — Купишь булку и мороженого купи себе. Мы ж с тобой друзья, верно? Ты ничего не скажешь про то, что видел у меня в заведении, а папа ничего не скажет про хлеб.

— Ага, — вздохнул он. Неистовство, совершавшееся в полумраке той комнаты, начинало меркнуть у него в сознании. Что у него за отец — не человек, а прямо добрый волшебник!

— И скажешь маме, я приду часов в восемь…

— Ой, папа! — Он просиял сквозь слезы.

— Чего, сынок?

— Я вспомнил… Мама сказала, что к тебе заезжал мистер Кантли. Он в шесть опять заедет, она сказала, чтоб ты был дома.

Он увидел, как отец недовольно поджал губы.

— Так. Отыгрались в поезда на сегодня, — сказал он вполголоса. — Скажи, буду, — прибавил он, обращаясь к сыну. — А что да как в заведении — про то молчок, слышал?

— Ага, пап.

— Тогда беги.

Весело, вприпрыжку, Пуп выбежал из похоронного бюро на вызолоченную предзакатным солнцем улицу. Он купит новую булку, и еще останется на мороженое. А главное, у них теперь с отцом есть общая страшная тайна, правда, кто его разберет, какая именно, но пройдет время, и это наверняка выяснится. То жуткое, что произошло в полутемной комнате, отступило куда-то, ему не терпелось поскорей оказаться дома и поиграть с заводной электричкой…

С того дня по стране его снов загромыхали поезда — глянцевитые, стремительные чудовища, трубы их клубами изрыгали дым, свивающийся в спирали, клокочущие топки выплевывали тучи розовых искр, поршни ходили ходуном, брызжа струйками шипящего пара, — с пыхтением, ревом и воплем поезда летели вдаль по бесконечным сверкающим рельсам лишь затем, чтобы, содрогаясь, бессильно выпустить пар на остановке, длинные, грозные поезда, нещадно увлекаемые вперед красноглазыми паровозами, на которые (дрожа от головы до ног!) так сладко бывает засмотреться, когда они, гремя, проносятся мимо (а тебя подмывает унести ноги, только ноги почему-то приросли к земле!); и в ту ночь сон, посетивший его, не был исключением:

…с непокрытой головой он шлепал босыми ногами по красной утоптанной глине и распевал во все горло под палящим солнцем:

С тыквой пирог

Уж больно сладок

Стану большой

Куплю десяток

и все десять съест один пускай болит живот вон и паровозное депо только мама не хочет чтобы я туда ходил и он оглянулся через плечо ведь тысячу раз она говорила держись подальше от поездов покалечат в два счета но я же мужчина сказал он себе и дошел до поворота дороги и увидел огромный сарай где стояли черные красавцы паровозы ой а один большой-пребольшой и совсем новенький ой-ой вот бы ему прокатиться он огляделся кругом никого не видать и тогда он ухватился за стальной поручень и вскарабкался наверх в будку машиниста ух ты рычаги колесики ручки он робко взялся за торчащую железяку и потянул паровоз затрясся и двинулся сперва медленно потом все быстрей устремляясь вперед ппапамм ппапамм ппапамм ппапамм и он выглянул из оконца и увидел как сплошной стеной летят назад телефонные столбы а красные искры звездами зажигаются в небе паровоз швыряло влево вправо вверх вниз он отдувался тяжко и до того сделалось страшно что он зажмурился и крикнул: «Папа! Папа!» и отступил в угол сжался комочком на груде блестящего угля понимая что совершил что-то очень скверное и за это его теперь выдерут…

IV

Как-то утром Рыбий Пуп шел вразвалочку по узкому проулку, сшибая палкой от метлы то консервную банку, то камешек, то стеклышко. Подвернулся осколок кирпича, он принял стойку игрока в бейсбол и, наслаждаясь ощущением собственной силы, саданул — осколок запел, заскользил, рассекая воздух, подпрыгивая в пыли. «Удар на три базы!» — вскрикнул он упоенно. Он побрел дальше, высматривая камень, подходящий для роли бейсбольного мяча. В гуще бурьяна валялся белый резиновый колпачок дюйма четыре длиной, и Пуп замедлил шаги. Один конец колпачка был опоясан тонким рубчиком, другой, закругленный, был сплошной. Рыбий Пуп подобрал его, осмотрел. Воздушный шар, что ли? Непохоже. Зато, кажется, из такой штуки выйдет рукоятка для бейсбольной биты. Он натянул колпачок на конец метловища: в самый раз. Вот здорово, надо показать ребятам… Полупрозрачный колпачок сидел как влитой на конце палки, и Рыбий Пуп, пританцовывая, поволок ее за собой по деревянному забору, выбивая ее концом по частоколу веселую дробь…

— Эгей, Пуп! — пронеслось по воздуху его имя.

А-а, вот и они, на крылечке у лавки мистера Джордана.

— Эгей, Зики! Сэмми, Тони, эгей! — отозвался он.

Зик, благодушный, толстый, сидел, развалясь на ступеньках. Маленький Сэм, неспокойный, пружинистый, стоял, сунув руки в карманы. Долговязый, поджарый Тони бил мячом о стенку дома.

— Глядите, чего у меня есть! — Рыбий Пуп выставил палку с резиновой рукояткой на всеобщее обозрение.

— Ой, мировая какая, — сказал Тони.

— Дай посмотреть, — сказал, беря палку, Сэм.

— Где взял, а? — завистливо спросил Зик, отбирая у Сэма палку. Держась за рукоятку, он воинственно потряс битой.

— В траве нашел, — сообщил Рыбий Пуп.

— Отдашь за пятак? — осведомился Зик.

— Не, непродажная, — отверг его предложение Рыбий Пуп.

— Как жизнь, сосунки? — приветственно пробасил чей-то голос.

Все гурьбой кинулись навстречу высокому юноше лет восемнадцати, с шоколадной кожей. На Крисе был синий костюм, галстук-бабочка, поля шляпы лихо заломлены, к губам прилипла сигарета.

— Здоров, Крис! — хором закричали мальчики.

— Угости сигареточкой, — заклянчил Зик.

— Молоды вы курить, малявки, — с улыбкой сказал Крис.

— Да я Пупа с Сэмом на четыре года старше, — похвастался Зик.

— А курить все равно рано.

— Ты куда, Крис? — с обожанием глядя на своего кумира, спросил Рыбий Пуп.

— На работу, куда же, — отвечал Крис.

— Все посыльным работаешь, в гостинице «Уэст-Энд»? — спросил Сэм.

— Все там, — сказал Крис.

— Смотри, Крис, чего я нашел для своей биты, — Рыбий Пуп протянул ему палку рукояткой вперед.

Крис глянул на блестящий резиновый колпачок, обвел глазами мальчишек и, отступя назад, звонко, безудержно расхохотался.

— Ох, и дурачье же вы! — громогласно объявил он наконец.

— А чего? — хлопая глазами, спросил Рыбий Пуп.

— Не трогай ты эту штуку, это гадость! — вскричал Крис.

— Да она чистая, сейчас только подобрал, — сказал Рыбий Пуп.

— Ну что ты будешь делать, прямо младенцы, пес бы вас взял, — фыркнул Крис.

— Нет, чем тебе плоха моя палка? — не отступался Рыбий Пуп.

— Не в палке дело, балда ты. В резинке, понял? — объяснил Крис. — Погоди, увидит тебя с ней отец, шкуру спустит.

— Почему? — В детских голосах слышалось изумление.

Крис помялся.

— Гадость это, вот почему, — внушительно повторил он.

— А тогда для чего она? — От удивления четыре пары глаз сделались совсем круглыми.

— Вы что, первый раз увидели такое? — с запинкой спросил Крис.

— Ага, — дружно выдохнули четверо, глядя на него во все глаза и совершенно ничего не понимая.

— Дай сюда эту дрянь! — Крис схватил палку за другой конец и зашвырнул за высокий забор, в самые заросли бурьяна.

— Ты что, это же моя бита! — захныкал Рыбий Пуп.

— Слушайте, вы, — наставительно сказал Крис. — С этой палкой не играйте больше. Гадость, говорят вам.

— Ты хоть объясни почему? — попросил Зик.

— Такую штуку надевает мужчина, когда спит с женщиной, чтоб не получился ребенок или чтоб не подцепить дурную болезнь, — объяснил Крис.

Силясь уразуметь сказанное, мальчики смотрели на него широко открытыми глазами.

— А чего они делают-то? — нараспев спросил кто-то.

— Ни бельмеса вы не смыслите, обезьяны! — Криса уже разбирала злость. — Эта резинка побывала в том самом месте у какой-то женщины.

В четырех парах глаз засветилось понимание. Им было в общих чертах известно, в чем разница между мужчиной и женщиной, и если резиновый колпачок побывал в «том самом» месте, значит, это и правда гадость…

— Ну, Пуп, отмочил ты! — взвизгнул Зик.

— А я и не знал, — потерянно прошептал Рыбий Пуп. Он понял, что свалял дурака, и глаза его налились слезами.

— Ничего себе, рукоятку раздобыл для биты, — хихикнул Сэм.

— Я пошел руки мыть! — Зик повернулся и побежал домой.

— И я! И я! — Сэм и Тони пустились вдогонку.

Крис сочувственно посмотрел на Пупа и усмехнулся.

— Сходил бы и ты вымыл, — сказал он.

Рыбий Пуп и сам рад был бы побежать следом за друзьями, но его сковал стыд. Спустя немного он оглянулся и бросился наутек под несносный хохот Криса. Дома он влетел в ванную, пустил воду и, схватив мыло, принялся с ожесточением намыливать ладони. Смывая пышное облако мыльной пены, он мысленно увидел «то самое» место, чудовищно искаженное воображением, и словно бы выпачкался опять. Пришлось намыливать руки заново. Сложив ладони, он набрал полную пригоршню блестящих мыльных пузырьков.

— Пуп! — позвал материнский голос.

Он виновато вздрогнул.

— Ну?

Из-за дверного косяка выглянуло ее лицо.

— Ты чем тут занимаешься?

— Мою руки, — огрызнулся он.

— С чего бы это? — спросила она удивленно.

— Выпачкался, — буркнул Рыбий Пуп.

Она внимательно посмотрела на него и засмеялась.

— Первый раз вижу, чтобы сам мылся, ведь не допросишься, — сказала она, уходя.

Насупясь, он вытер руки — ощущение, что они грязные, все не проходило — и побрел на крыльцо. Хоть бы никогда в жизни не видеть больше приятелей, задразнят вконец, это уж точно. И почему все у него вечно выходит не так?

— Пуп, — окликнула его мать.

— Чего?

— Почевокай мне, ишь, взял моду, — прикрикнула она.

— Что, мам? — поправился он.

— Что случилось-то? Вроде ведь ты с ребятами играл…

— Ну, играл…

— Подрались или еще чего?

— Да нет, — промямлил он, отвернувшись.

— Ладно уж, человечек, — смешливо сказала мать. — Не хочешь, не говори.

Она ушла, закрыв за собою дверь. Его душила злость, а на кого — он и сам не знал.

V

Август, воскресный вечер. Бархатную звездную темень желтыми полосками расчертили светляки. По канавам, в сорной траве, надрывались лягушки, звенели сверчки. Гулко катились в душную ночь удары церковных колоколов. Там и сям лужицами мутного света проступали газовые фонари.

Рыбий Пуп стоял на ступеньке крыльца и ждал, когда же уйдут из дома родители — после кино они собирались на «Птичий двор» к Франклину «посидеть, закусить», и, значит, можно будет свободно выйти на угол к фонарю потрепаться с ребятами. Он прислушался, склонив голову; на горизонте прогремел мимо экспресс «Дикси», трижды огласил стенанием влажную мглу.

Из дверей показались отец с матерью.

— Чтоб в десять ты был в постели, Пуп, — сказал отец. — Ну, счастливо.

— И свет погаси, не забудь, — сказала мать.

— Ладно, мам. Счастливо, — сказал он.

Не успели они отойти, как он уже мчался во весь опор вдоль квартала. Так и есть: в раструбе, высвеченном фонарем, стояли Зик, Сэм и Тони.

— Гляди, а вот и Пуп. Ты его спроси.

— Во, правильно. Спроси давай.

Его дружки о чем-то спорили, ожесточенно, до хрипоты, за общим гамом Рыбий Пуп не мог разобрать отдельных слов.

— А ну, тихо все! — гаркнул Зик.

— Ты только не говори ему ничего, понял? Спроси, и все, — запальчиво предостерег Сэм.

— Ага, точно, — поддержал его Тони.

— Да что такое тут у вас? — спросил Рыбий Пуп, переводя взгляд с одного на другого.

— Разговор вышел, вот интересно, как ты посмотришь на это дело, — объяснил Зик.

— Да? А насчет чего? — спросил Рыбий Пуп, польщенный.

Зик прочистил глотку, давясь смехом.

— Пуп, охота тебе, например, ехать в Африку?

Рыбий Пуп сморгнул, оглядывая одно черное лицо за другим.

— Куда-куда? — переспросил он. — В Африку? А на кой?

Зик и Тони, помирая со смеху, затопотали ногами. Сэм потемнел.

— Ну? Что я говорил? — с торжеством выкрикнул Зик.

— Ох и рожа у тебя была, Пуп, когда ты услышал слово «Африка»! — закатывался Тони.

— А кто едет в Африку-то? — спрашивал Рыбий Пуп, стараясь докопаться до сути спора.

— Никто, одни дураки! — веско проговорил Зик.

— Ослы одни, больше никто! — проворчал Тони.

— Ни фига вы, ниггеры, не соображаете! — бросил им Сэм.

— Это кто ж это ниггер? — сжимая кулаки, спросил Зик.

Сэм смерил его свирепым взглядом. Неужели бросит Зик самое страшное из оскорблений, подумал Пуп.

— Ниггер — это черный, который не знает, кто он есть. — Сэм предпочел выразить свое обвинение обобщенно.

— Ты не меня ли вздумал обзывать ниггером? — с угрозой наседал на него Зик.

— А разве ты не знаешь, кто ты есть? — не отступал Сэм.

— Само собой знаю.

— А знаешь, так чего спрашиваешь? — резонно возразил Сэм. — Ниггер — это черный, который не знает, кто он есть, потому что у него мозгов не хватает на это.

— Подумаешь, ученый какой, — скривил губы Тони.

— Когда ты знаешь, что такое ниггер, ты уже больше не ниггер, — рассуждал Сэм. — Тогда ты становишься человеком! Это белым так надо, чтобы черный думал про себя, что он ниггер…

— Чушь собачья! Запудрил тебе мозги твой папаша, — сказал Тони.

— Мало у тебя старик повредился на Африке, так сам, рад стараться, всё повторяешь за ним, как попугай, — объявил Зик.

— Да о чем у вас разговор-то? — в беспокойстве, ничего не понимая, спросил Рыбий Пуп.

— Сэм болтает, что будто нам охота быть белыми, — огласил предмет раздора Зик.

— А скажи нет! — подтвердил свое заключение Сэм.

— Зачем зря говорить, Сэм? — спросил Рыбий Пуп. — Черные мы…

— Волосы вы себе выпрямляете, так? — едко спросил Сэм.

— Ну а при чем тут, что мы стараемся стать как белые, — возразил Зик.

— При том! Для чего ж вы трете себе головы щелоком и мятой картошкой? — презрительно спросил Сэм. — Губите волосы, только чтоб стали прямые, как у белых!

— Вот еще! Просто так красивей, — сказал Тони.

— Оттого что, по-вашему, у белых красивей волосы, а у белых они прямые, — заявил Сэм.

— БРЕХНЯ ЭТО ВСЕ! — крикнул Зик.

— Очень надо, чтобы волосы были как тюфяк, — сказал Тони.

Рыбий Пуп беспокойно переступил с ноги на ногу. Он тоже выпрямлял себе волосы, так ему больше нравилось, однако у него не было никакого желания вдумываться, что его побуждает их выпрямлять.

— Стыдно вам, что вы черные, больше ничего, — напрямик обличил их Сэм.

— Кончай, Сэм, что ты заладил, — тревожно попросил Рыбий Пуп.

— Правду вам неохота слушать, вот что, — осуждающе сказал Сэм.

— А уж кто, как не Сэм, знает правду, — прибегнул к личному выпаду Зик, — папа-то в дворниках состоит, шутка ли.

— Вот ты и заговорил, как истый ниггер, — осудил Зика Сэм.

— Да вы что, с ума посходили все! — отчаянно крикнул Рыбий Пуп. — Хватит, ну!

— Это все Сэм завел, — буркнул Зик. — Говорит, нам надо всем убираться отсюда в Африку.

— Не ври, слышишь? Зачем передергиваешь! Я только рассказал, что говорит мой папа, — развивал свою мысль Сэм. — Он говорит, что мы воюем против Гитлера, против этого, но это война белых, а черным нужно идти на помощь Африке…

— Чудит твой папа, — бросил Зик.

— Дай договорить, — рявкнул Сэм. — И пускай Пуп нас рассудит.

— Вот правильно, — сказал Рыбий Пуп.

— Пожалуйста. Только я не хочу ни в какую Африку, — процедил Зик.

— И я не хочу, — прошипел Тони.

Сэм поднял глаза на Пупа.

— Пуп, вот ты какого цвета?

— К-какого цвета? — Рыбий Пуп даже поперхнулся. — Ты что, не видишь, балда, что я черный?

— Серьезно? — насмешливо спросил Сэм. — А почему это ты черный?

— Таким уж родился, — с обидой сказал Рыбий Пуп.

— Но есть ведь какая-то причина, почему ты получился черного цвета, — упрямо гнул свое Сэм.

— У меня мама черная, папа черный.

— А мамина мама и папин папа, они тоже были черные, да? — вкрадчиво спросил Сэм.

— Какие же еще, — обиженно хмыкнув, проговорил Рыбий Пуп, заранее напуганный выводами, которые напрашивались из его ответов.

— А откуда родом твоей мамы мамина мама и твоего папы папин папа? — допытывался Сэм.

— Наверно, из Африки, — запинаясь, ответил Рыбий Пуп.

— Ах, наверное? — Сэм явно издевался. — А то ты точно не знаешь, откуда…

— Ну, знаю. Ну, из Африки они родом, — поспешил загладить свою уклончивость Рыбий Пуп.

И тотчас Сэм выпалил роковой вопрос, ради которого были заданы все остальные:

— А раз так, то, не сходя вот с этого места, скажи мне, кто же теперь, выходит, ты?

Пуп еще не ответил, как Зик и Тони завели речитативом:

— Рыбий Пуп — африканец! Рыбий Пуп — африканец!

— Нет, пускай Пуп сам ответит! — попробовал перекричать их Сэм.

— Я — черный, живу в Америке, а родом мы выходцы из Африки, — подытожил сведения о себе Рыбий Пуп. — Больше я ничего не знаю.

— Да вас насильно вывезли из Африки! — скривил губы Сэм.

— Какие в этой стране все, такие же и мы. — Тони определенно хотелось представить существование на американской земле чернокожих чем-то естественным.

— Нет! — Сэма подобное толкование не устраивало. — Возьми ирландцев, возьми хоть англичан — они белые. А Пуп — он африканец, только его угнали из Африки. Он не американец, Пуп. Верно я говорю?

— В-верно, только ведь и времени сколько прошло, как я приехал из Африки…

— А все равно ты черный, что — нет? — не унимался Сэм.

— Чокнутый ты, Сэм, — сказал Зик. — Вот, например, скажи мне: Рузвельт — кто такой?

— Рузвельт? Американец, — спокойно ответил Сэм.

— И Пуп то же самое, — попытался завершить спор Зик.

— Нет не то же, — крикнул Сэм. — Рузвельт что захочет, то и может делать, а Пуп — не может. Пуп только так думает, что он американец, на самом деле — черта с два. А папа говорит, черные должны все укреплять Африку, потому что там для нас настоящая родина…

— Вот ты и катись в Африку! — крикнул Сэму Зик.

— Чеши, не задерживай, — злобно взвизгнул Тони.

— Я и знаю-то про Африку только что в школе вычитал из учебника по географии, — промямлил Рыбий Пуп, не решаясь определенно принять чью-то сторону.

— Сэм желает, чтоб мы разделись телешом, одичали, чтобы лопали руками и жили в мазанках! — осмеял доводы Сэма Зик.

— Я хочу остаться, где я есть, — признался наконец Рыбий Пуп.

— Что ж, валяйте, — язвительно одобрил Сэм. — В Африку желающих ехать не имеется. Красота… А нет ли желающих прокатиться в Америку?

Мальчишки уставились на Сэма во все глаза.

— Вконец ополоумел Сэм, — простонал Тони.

— Мы и так в Америке, ненормальный! — завопил Зик.

— А вот и нет! — запальчиво крикнул Сэм. — Вы, ниггеры, вообще нигде. Вы и не в Африке, раз белые вас оттуда вывезли. И не в Америке, потому что в Америке вы вели бы себя как американцы…

— А Я И ЕСТЬ АМЕРИКАНЕЦ! — загремел Зик.

— Это тебе снится, ниггер! — поучал Сэм. — Ничего ты не американец! Ты черный, ты Джим Кроу — вот ты кто. В каких ты ездишь поездах? Для черных — нет, скажешь? В какой садишься автобус? Для черных. В какой учишься школе, в какую церковь ходишь? Только для черных. А похоронщик у тебя, а кладбище — не для черных? Сунься попробуй снять номер в гостинице «Уэст-Энд», где работает Крис, — глазом своим черным не моргнешь, как белые тебя линчуют к свиньям собачьим! Не можешь ты жить как американец, потому что ты никакой не американец! И не африканец тоже, между прочим! Так что же ты тогда есть? А ни фига! Ни фига ты не есть, и точка!

— Тебя наслушаешься, вообще спятишь, — с брезгливой усталостью сказал Зик. — Ладно, я потопал.

— Я тоже, — сказал Тони. — Задурил Сэма его папаша.

— Меня, может, и задурили, а вас зато — обдурили, — сказал Сэм.

Зик и Тони побрели прочь. Рыбий Пуп так и не уяснил себе, на чьей он стороне. Вроде и Сэма нельзя не понять, но нельзя и ронять себя в глазах Зика и Тони.

— Погоди, вот пойдут наниматься на работу, сразу уразумеют, что они всего-то навсего ниггеры. — Сэм говорил со злорадством, хотя жестокий смысл его слов относился и к нему самому.

— А я все равно не ниггер, — с хмурым упорством пробубнил Рыбий Пуп.

— Для белых — ниггер, — отчеканил Сэм.

— Из-за того только, что наши иной раз нехорошо себя ведут, — сказал Рыбий Пуп.

— Ты, значит, думаешь как белые? — спросил Сэм.

— Думаю, что нечего себя вести нехорошо, — изложил свой взгляд на вещи Рыбий Пуп.

— Белые говорят, ты потому уже барахло, что ты черный, — рассуждал Сэм. — Но ведь от тебя не зависит, черный ты или нет. Что тут можно поделать.

Рыбий Пуп почувствовал вдруг, что ему ненавистно бешеное от гнева лицо приятеля, отливающее блеском полированного черного дерева в тусклом газовом свете.

— Может, хватит про черных и белых! — попросил он. Что-то жгло ему глотку.

— Чудак, больше-то говорить не о чем, — с садистским упоением журчал Сэм. — Раз ты ниггер, значит, ниггер и есть, весь до мозга костей, ничего другого для тебя нету.

— Зло берет тебя слушать, — проворчал Рыбий Пуп. — Я пошел лучше.

Он отвернулся, но рука Сэма легла ему на плечо. Рыбий Пуп отпрянул, оттолкнув Сэма в сторону.

— Не пихайся, ниггер! — предостерег его Сэм.

— А ты не лапай меня! — прошипел Рыбий Пуп.

Они не успели опомниться, как уже сцепились друг с другом, пыхтя, сблизив перекошенные от натуги черные лица. Рыбий Пуп заехал Сэму кулаком по макушке, ухватив его другой рукой за ворот. Сэм левой залепил ему оплеуху. Рыбий Пуп набычился и двинул Сэма головой в живот. В ответ Сэм занес правую ногу и вмазал ему по голени носком башмака.

— Чего лягаешься, ниггер! — взвыл от боли Рыбий Пуп.

— Ты же первый меня стукнул! — громогласно обличил его Сэм.

Они неловко сплелись ногами и повалились набок, скатясь с тротуара. Поднялись и стали друг против друга, сжав кулаки, — драться не хотелось обоим, но ни тот ни другой не мог придумать, как покинуть поле битвы, не посрамив свою честь.

— Так я и знал, что ты — обыкновенный ниггер, — бросил врагу оскорбление Сэм.

— Ты черней меня, значит, ты — еще больше ниггер, — нашелся Рыбий Пуп.

Уязвленный, Сэм замахнулся для удара правой; Рыбий Пуп вильнул, и Сэм, увлекаемый в пустоту вслед за своим неистовым кулаком, спотыкаясь, пронесся мимо него по тротуару. Футах в десяти он стал, и противники яростно смерили друг друга глазами.

— Скажи спасибо, что промазал, я бы тебе глотку перегрыз, собака, — отдуваясь, проговорил Рыбий Пуп.

— Хоть бы тебя белые убили насмерть! — выпалил Сэм.

— Пускай тебя сперва! — вернул Сэму его кровожадное пожелание Рыбий Пуп.

— Хоть бы они твою черную мамашу укокошили! — изощрялся Сэм.

— А у тебя бы пусть — и мамашу и папашу! — не уступал ему в свирепости Рыбий Пуп.

Их теперь разделяли футов двадцать, и они злобно буравили друг друга глазами во влажной, жаркой тьме, размытой жидким сиянием газового фонаря.

— Если бы я был белый, я б и тебя линчевал, и все твое поганое семейство, — смаковал Сэм планы отмщения чужими руками.

— То-то и есть, что ты не белый. Ты черный, черный, как и я, и быть тебе черным во веки веков, — торжествующей скороговоркой оттараторил Пуп, повернулся и бросился бежать.

Последнее слово осталось за ним, и его трясло от возбуждения. Замедлив бег, он оглянулся через плечо и увидел, как Сэм понурой тенью одиноко плетется во мглу. Добежав до дому, Рыбий Пуп опустился на ступеньку, обессиленный встряской, которую только что пережил.

— У меня и в мыслях не было драться, — жалобно простонал он.

Ощупью он добрался до темной спальни. Непослушными пальцами стянул с себя одежду и постоял, не зажигая света, тяжело дыша, весь во власти мучительного чувства, которое не в силах был осмыслить. Потом подошел к комоду, щелкнул выключателем и, приоткрыв рот, уставился в зеркало на свое зареванное черное лицо. Скорчил своему отражению рожу и, насосав полный рот горячей слюны, харкнул так, что по всему стеклу разлетелись брызги.

— Ниггер, — прошипел он, словно пар выпустил из клапана.

Он отвернулся, бросился на кровать, рывком натянул на себя простыню. Долго лежал, дрожа, потом все-таки забылся глубоким сном, не потрудившись погасить свет.

Прошло три дня, и они с Сэмом думать забыли и про драку, и про то, из-за чего она произошла.

VI

В майке, в бумажных штанах Рыбий Пуп стоял на краю пустыря, зажав в левой руке бейсбольный мяч, помахивая правой, в которой держал биту. Ярдах в сорока от него и под углом в тридцать градусов друг от друга стояли веером Сэм, Тони и Зик, на левой руке у каждого была надета рукавица. Рыбий Пуп устремил бесстрастный взгляд на Тони.

— Тони!

— Готов! — отозвался Тони, заслоняя глаза рукавицей.

Рыбий Пуп бросил мяч, описал в воздухе петлю битой и — р-раз — саданул по мячу на излете, посылая его на Тони, а тот, задрав лицо к солнцу, побежал, виляя то влево, то вправо, смотря по тому, куда на сильном ветру заносило летящий мяч. Вот он остановился, и мяч с глухим стуком ударился о его кожаную рукавицу.

— Хорош! — похвалил Зик.

— Классно взял! — поддержал его Сэм.

Тони рассчитал ответный бросок так, что мяч упал в шести футах от того места, где стоял Рыбий Пуп, и, когда он отскочил от земли, Пуп без труда накрыл его голой левой рукой.

— Зик! — крикнул Рыбий Пуп.

— Готов! — откликнулся Зик.

Рыбий Пуп изготовился было дать свечу перед новой подачей, но в эту минуту его остановил голос Сэма:

— Постой, Пуп!

Рыбий Пуп замер, ничего не понимая. Тони большим пальцем указал куда-то вправо, Рыбий Пуп повернул голову и увидел, что к нему семенит на коротких ножках темнокожий, толстый Агги Уэст, зажав под мышкой бейсбольную рукавицу. Рыбий Пуп сдвинул брови. Лицо Агги Уэста расплылось в широкой, заискивающей улыбке.

— Здоров, Рекс, — обратился он к Пупу, называя его по имени.

Рыбий Пуп насупился сильней: воображала несчастный, не скажет просто «Пуп»… Подошел Тони, за ним — Сэм, Зик, и все четверо враждебно воззрились на Агги.

— Слышь, сопля! Мотал бы отсюдова! — Тони говорил резко, неприязненно.

— Я тоже хочу поиграть! — тонко пропищал Агги.

— Нечего, пед, нечего! — сказал Рыбий Пуп. — Кыш, говорят!

— Почему нельзя, а? — Казалось, на Агги не действует оказанный ему ледяной прием.

— Потому, мы с бабами не играем! — прорычал Сэм.

— А со мной почему не хотите? — Агги аккуратно выговаривал каждое слово.

— На роялях катись играй, — сказал Тони. — Ты только на то и годен!

— Я очень люблю играть на рояле, но и в бейсбол тоже люблю, — объяснил Агги.

— Отвяжешься, нет, педрило! — Взгляд Рыбьего Пупа был тверд и холоден, как гранит.

— Не ори ты так! — с обидой в глазах попытался урезонить его Агги.

— «Не ори ты так!» — подражая его по-женски тонкому голосу, передразнил Тони.

— И с чего вы, ребята, такие зверюги? — в горестном изумлении спросил Агги.

— Это кого ты, псих, обзываешь зверюгой? — вскинулся Тони.

— Что ж это, по-человечески, если вы меня не принимаете играть?

Тони в бешенстве пошарил глазами по сторонам. Под ногой у него валялся плоский, с острыми краями камень величиной с бейсбольный мяч. Тони нагнулся, подобрал его и придвинулся к Агги.

— Вот что, психованный. Считаю до трех, скажу три, вали отсюда, тебе же лучше будет, — предупредил он.

— Не станешь ведь ты в меня бросать камнями, — с кроткой укоризной сказал Агги.

— Стану, будь уверен! — остервенело подтвердил Тони. — Ну — раз!

Молчание. На лице Агги застыла напряженная улыбка.

— Два!

— Ух, стерва! — Рыбий Пуп сплюнул, отводя глаза.

— ТРИ!

Секунду Тони помедлил, потом размахнулся и швырнул камень. Агги неловко изогнулся всем телом, пытаясь увернуться, камень угодил ему прямо в затылок, и мгновенно оттуда ручьями хлынула кровь, растекаясь алым воротником по шее, заливая рубаху на спине. Агги выпрямился с дрожащими губами, в глазах его стояли недоумение и боль.

— Пшел, слюнтяй, — заорал Рыбий Пуп. — Ну!

Агги мигнул, смаргивая слезы.

— Двигай, зараза! — взвизгнул Зик. — Уматывай!

У Агги приоткрылся рот, но он так и не выговорил ничего, не тронулся с места. Взвинченный до беспамятства, Сэм шагнул к Рыбьему Пупу и вырвал у него бейсбольную биту. Поднял и хватил ею Агги наотмашь поперек груди. Всей оравой — Тони, Зик, Рыбий Пуп — накинулись на Агги, пинали, шлепали, щипали, и он, спотыкаясь, поворачиваясь то туда, то сюда, но даже не пробуя защищаться от града ударов, заковылял неверными шагами в сторону кукурузного поля. На обочине, где вымахали по пояс и протянулись полосой молодые сеянцы, преследователи остановились и молча следили, как по зеленому кукурузному полю, ярко алея на солнце окровавленной рубашкой, удаляется Агги.

— Фу, хреновина, — пробормотал Зик.

— А ведь я убить его мог, — процедил сквозь стиснутые зубы Тони.

— Да, а чего он липнет к нам? — заскулил Рыбий Пуп. — Я вот руку себе зашиб, когда его треснул…

Постояли еще в неловком молчании, начисто утратив охоту к игре.

— Черт, может, не стоило его так. — Было видно, что Тони раскаивается.

— Говорили ему, проваливай, так нет, ни в какую, — петушился, оправдываясь, Рыбий Пуп.

— Как с нами белые, так мы с ним, — с виноватой усмешкой проговорил Зик.

— Точно, как же я не подумал, — хмуро признался Сэм.

— А чего это он, интересно, держит себя как девчонка? — спросил Рыбий Пуп.

— Пес его знает, — сказал Тони. — У него, говорят, не получается по-другому.

— Поднатужился бы, так небось получилось бы, — сказал Зик.

— А может быть, от него не зависит… Вроде как черная кожа, — сказал Сэм.

— Как раз! Сравнил, — сказал Зик.

— Так — не так, от нас пускай все равно держится подальше, — сказал Рыбий Пуп.

— В точности как про нас говорят белые, — заметил Сэм.

Помолчали, пряча друг от друга глаза. Внезапно с наигранной бесшабашностью Рыбий Пуп выкрикнул во все горло:

— Эй, помирать так с музыкой! Айда лучше мяч покидаем!

— Дело говоришь! — Зик сорвался с места и побежал к пустырю.

— Пуп, твоя подача! — отбегая назад, напомнил Тони.

— Да не спи, поворачивайся! — заторопил его Сэм, словно стряхивая с себя груз сомнений.

— Получай, Сэм!

Бита перехватила мяч на лету — р-раз, — и он снова устремился ввысь. Пританцовывая, поворачивая налево, направо, Сэм изловчился и поймал его одной рукой.

— Молоток! — оценил Зик.

— Красиво берешь, высокий класс! — завистливо сказал Тони.

Взяв ответный мяч, Рыбий Пуп отбил его Зику и смотрел, как он снижается у того над головой, как падает ему в руку. Остервенело, без передышки он играл до самого заката, но так и не пересилил глухое раздражение, засевшее где-то глубоко внутри.

VII

В тот осенний день Рыбий Пуп пулей несся домой из школы и, возбужденный, счастливый, увидел, что отец против обыкновения не в похоронной конторе, а дома. Ура! Едва швырнув на стол перехваченную резинкой стопку учебников, он с ходу зачастил:

— Пап, в четверг после обеда открывается сельская ярмарка, если кто хочет пойти, тех отпускают с уроков…

— В четверг? — переспросил отец. — Мне в четверг двоих хоронить.

— Ну па-апа! — разочарованно заныл Рыбий Пуп.

— Не получается, Пуп. Хочешь, свожу тебя в пятницу.

— Но цветных, папа, пускают только в четверг.

— Что поделаешь, Пуп. — Отец говорил так, словно речь шла о чем-то маловажном.

— Тогда отпусти меня с ребятами. Зик, Сэм и Тони идут одни…

— Не выдумывай! — решительно вмешалась мать. — Они — другое дело, они старше.

— Только Зик и Тони, и всего лишь на четыре года. Сэму столько же, сколько мне… Ничего со мной не случится, что я, маленький.

— Вообще-то с ними можно бы, Эмма, — задумчиво сказал отец. — Пуп такой длинный, ему на вид люди дают больше.

— Мам, ну пожалуйста.

— Это уж пускай папа решает.

— Ладно, Пуп, — смилостивился отец. — Ступай с ребятами. — Он помолчал. — Только гляди, не встревай ни во что. Особо, чтоб обходил белых. Ты не знаешь, как с ними надо, разозлишь еще, сам того не желаючи.

— Будь покоен, папа, — торжественно уверил его Пуп. И торопливо прибавил: — Сбегаю скажу нашим…

Воспротивиться родители не успели — его уже след простыл.

Два дня в школе только и было разговоров, что о ярмарке, рассказывали самое невероятное: про псину о двух головах, про самую толстую в мире женщину, корову на крокодильих лапах, трехногого дядю, про мальчика с телячьей мордой и немую девчонку, которая мяучит, как котенок…

В четверг после обеда приятели отправились на другой конец города, притихшие, в чинном молчании миновали его деловую часть, где помещались конторы и банки белых. Билеты они купили еще в школе и, дойдя до ярмарки, в нерешительности замешкались, озираясь вокруг.

— Пошли, куда все, — сказал Тони.

— Не видишь, что ли, где нам положено? — с досадой сказал Зик, указывая на окошечко кассы, над которым краской было выведено:

ВХОД ПО ЦВЕТНЫМ БИЛЕТАМ

— А у меня не цветной билет, — вызывающе заржал Сэм, поднимая бумажную полоску так, чтобы всем было видно. — Он у меня белый.

— Закройся, Сэм, — оборвал его Тони. — Белый не белый, — нашел время заводить треп.

Вручив билеты белой женщине с холодным взглядом, они прошли на ярмарку и окунулись в гомон толпы, сквозь который пробивались пискливые звуки каллиоп, ухал духовой оркестр, заунывно гнусавили шарманки. В дощатых киосках продавалась воздушная кукуруза, лимонад, булочки с горячими сосисками, куклы, трости, дешевые леденцы. Мимоходом оглядели клетки, где хрюкали свиньи, где были выставлены мирные коровы, здоровенные быки и иная отборная живность, свезенная с ферм.

— Невидаль, — фыркнул Зик. — На это добро когда хошь наглядишься.

— Ну их, правда, — поддержал его Рыбий Пуп.

От жонглеров они переходили к гадалкам, к торговцам патентованными лекарствами, от которых как рукой снимает любую хворобу.

— Глянь, — шепнул Сэм. — Здесь и белые есть.

— А говорили — день для цветных, — сказал Тони.

— Ну правильно, — пустился на поиски разумных обоснований Рыбий Пуп. — Но можно и белым, если им хочется.

— Это только нам нельзя в ихние дни, — ввернул Тони.

— Житуха, — цинично бросил Сэм. — Все на свете — для белых.

— Пошел пахать про черных и белых, — с осуждением сказал Зик.

— Правду говорю, только и всего.

— Если Сэм заведет свою старую песню про расовый вопрос, я иду домой, — сказал Зик.

— Куда ты от него денешься, от расового вопроса, — сказал Сэм и умолк.

В меркнущем свете предзакатного солнца, изгибаясь, танцевали пять полуобнаженных белых девиц; негритянский джаз, отчасти скрытый занавесом из джутовой мешковины, лихо отбивал ритм. Мальчики прибились к толпе, тараща глаза на белые тела, сотрясаемые в корчах «шимми». Зазывала, тоже белый, нараспев заманивал публику в балаган намеками на соблазнительные непристойности предстоящего зрелища.

— Всего десять минут до начала выступления, которого не видывал свет! Грандиозный секс-парад, дерзкий вызов всем запретам! Верное средство вновь почувствовать, что тебе шестнадцать лет! — Зазывала с похабной усмешкой показал на блондинку, которая извивалась всем телом, влажно улыбаясь алым ртом навстречу обращенным к ней лицам. — Спешите видеть эту Еву во всей ее неприкрытой красе!

— Зайдем, а? — стараясь скрыть возбуждение, сказал Рыбий Пуп.

— Можно, — одобрил Зик, зачарованно глядя на подрагивающие бедра девицы.

— Давайте, — согласился Тони. — Айда брать билеты.

— Не видишь, ниггер, чего написано? — Сэм сплюнул.

— Где написано? — спросил Рыбий Пуп.

— Да вон… Под окошком, где продают билеты, дурачок!

Все повернули головы.

ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ — гласила надпись.

— Почему тогда называется «день для цветных»? — спросил Рыбий Пуп.

— А зачем это белым, чтобы ты глазел на их голых женщин? — фыркнул Сэм. — Лично мне, между прочим, их даром не надо.

Помрачнев, они двинулись дальше. Немного спустя разжились горячей воздушной кукурузой с маслом и долго шатались по людной ярмарке, пока не набрели на дощатый помост, по которому, покачиваясь в такт своей песенке, двигались два чернолицых клоуна и высокая девушка с коричневой кожей. Белый мужчина, востроглазый, крючконосый, заученно выкликал в мегафон:

— Милости просим, почтеннейшая публика! Спешите видеть: Мак, Бак и вот эта длинная смуглая сигара! Зря дыма пускать не хочу, но эта девочка — добрая затяжка! С огоньком поет, распалит хоть проповедника с Библией, посрамит дикую тигрицу! Заходите, любезные, на черненькое, на смугленькое, век будете вспоминать!

— Пошли взглянем, что показывают цветным, — сказал Сэм.

— Я не против, — поддержал его Зик.

Взяв билеты, они вошли в балаган, где уже разместились по деревянным скамьям зрители, большей частью черные. Под звуки джазового трио самозабвенно танцевали черные, почти нагие девицы. Вскоре к ним примкнули, перемежая танец песенками, звезды программы, те самые Мак и Бак, что забавляли публику у входа, а теперь вихрем влетели на сцену. Когда джутовый занавес опустился, Мак и Бак остались на подмостках. Их рты были обведены широкой, едва ли не на треть их вычерненных до глянца лиц, полосой белил. Переговариваясь, они вяло топтались на сцене, блуждая скучающим взглядом по рядам, словно вся эта канитель до того им приелась и так заучена, что они способны ее разыгрывать даже во сне.

Мак, потирая руки: Ба, кого я вижу! Мой старый приятель Бак! Здорово, друг! Куда же ты запропастился, век тебя не видал.

Бак, горячо: Здорово, друг! Понимаешь, работал как проклятый на ферме, сеял поросят, колол бобы.

Мак, хмурясь: Что-что? А, понятно! То есть ты хочешь сказать, колол поросят и сеял бобы, да?

Бак, удивленно: Ну да! А я что говорю!

Мак, кивая с улыбкой: Все ясно. Ну а что ты теперь собираешься делать?

Бак, просияв: Да вот надумал купить себе куцую коляску с кобылкой на резиновом ходу.

Мак, хлопая ресницами: Чего-о? Да нет! Ты, наверно, кобылку хочешь купить куцую, а коляску — на резиновом ходу!

Бак: Само собой, черт возьми. Я про то и толкую, не слышишь, что ли?

Мак, выкатив глаза: Хм-м. Возможно. Ну а дальше что?

Бак, захлебываясь от восторга: Ух и закачусь я в желтую девчонку на свидание с деревней!

Мак, скребя в затылке: А? Ох-хо-хо! Верней будет, в деревню закатишься на свидание с желтой девчонкой!

Бак, с возмущением: Я так и сказал! Что ты меня все путаешь!

Догадываясь, что вся соль шуточек в том, как перевернуть прямой смысл, мальчики помирали со смеху и, съехав на край скамьи, напряженно ловили каждое слово.

Мак, кивая головой: Ну хорошо, куцую кобылку с коляской на резиновом ходу ты себе купил. Свиделся с желтой девчонкой в деревне. А теперь что?

Бак: Хочу взять в жены кольцо с бриллиантом и скажу желтой девчонке, чтобы дала мне по-быстрому.

Мак, в озадаченности: Ой, погоди… То есть ты дашь желтой девочке кольцо с бриллиантом и скажешь, что хочешь на ней жениться по-быстрому?

Бак, в ярости, топая ногами: Именно это я и сказал! Перестанешь ты, черт бы тебя побрал, повторять мои слова!

Восхищенные, мальчики второй раз высидели всю программу. Когда они вышли из балагана, оказалось, что уже совсем стемнело.

— Блеск представление, да, ребята? — покрутив головой, сказал Сэм.

— С ума сойти, — сказал Зик.

— Двинем по домам, что ли, — предложил Тони.

— Ой, нет. Рано еще, а? — просительно сказал Рыбий Пуп. Они бесцельно послонялись по ярмарке и, пройдя ярдов триста, наткнулись на новое зрелище под вывеской:

ЖИВАЯ МИШЕНЬ — ЧЕРНАЯ ГОЛОВА

три бейсбольных мяча — 50 центов

Сквозь густое, орущее скопище белых мужчин мальчики ужами пробрались вперед и увидели дощатый барьер; футах в пятидесяти от него был натянут кусок толстого брезента и из проделанной в нем дыры торчала голова чернокожего. В неверном мерцании газового фонаря особенно ярко блестели белки его глаз, зубы сверкали в ужасной усмешке. Зазывала выкрикивал:

— Выходи, не стесняйся, врежь ниггеру! Цепями прикован, не сбежит! Череп у него железный, башка гранитная! Шикарный случай вмазать ниггеру, как душа требует! Разбирай по дешевке — три бейсбольных мяча, какими не погнушается игрок высшей лиги, настоящие, без обмана — и всего за пятьдесят центов! Кто желает заехать в ниггера мячом!

Рыбий Пуп, точно в страшном сне, не мог отвести глаз от головы «ниггера», жуткой в отблеске газового света. Узкогубый белый мужчина из толпы протянул пятьдесят центов:

— Сейчас буду кончать этого ниггера.

— Пожалуйте, сэр. — Зазывала подал ему три мяча.

Мужчина решительно подошел к барьеру, положил на него два мяча и, держа третий в правой руке, отступил на несколько шагов; толпа с готовностью подалась назад, освобождая ему место.

— Вдарь ему по мозгам! — В возгласе — жадное нетерпение.

— Похороны беру на себя! — Снисходительная насмешливость.

Мужчина расправил плечи, разбежался и что было силы метнул мяч, целясь в голову негра, — голова дернулась в сторону, без труда избежав удара. Мяч с глухим стуком шлепнулся о брезент.

Не то вздох, не то смешок пробежал по толпе зрителей.

— Врешь, черномазый, не уйти тебе от погибели. — Мужчина схватил второй мяч.

— А для чего же еще я тут! — тонким голосом, однако не без задора, крикнула голова, скаля белые зубы. — Ха-ха! Попади в меня, белый человек!

Рыбий Пуп поежился. Никогда он не слыхал, чтобы черный так дерзко обратился к белому, — правда, было в этом и что-то жалкое, как-никак там, за дырою в брезенте, тело этого человека сковано цепями.

Мужчина, нацеливаясь, как бы поудачней изловчиться, с ненавистью разглядывал ощеренное в усмешке черное лицо. У Пупа засосало под ложечкой, когда, аккуратно примерясь, белый размахнулся и бросил мяч; черное лицо чуть отстранилось, и мяч тяжело ударился о брезент. Толпа загоготала, утробно, с садистским удовольствием.

— Ха-ха! Попади в меня, белый человек, — подзадоривал негр.

— Убью! — Мужчина выругался и взял последний мяч. В упор глядя на черную голову, он сделал обманное движение, увертливая голова тотчас качнулась в сторону, а дальнейшее произошло так молниеносно, что Рыбий Пуп едва успел уследить. Не размахиваясь, сплеча, белый выбросил вперед правую руку, мяч пронесся по воздуху, голова неуловимым рывком увернулась от удара, и мяч — шлеп! — опять угодил в брезент.

— Вот дьявол, как же это я промахнулся, — пристыженно сказал мужчина.

— Ха-ха! Промазал, белый человек! — потешалась черная голова.

— Нипочем не позволил бы творить над собой такое, — сквозь зубы сказал Рыбий Пуп.

— И я, — сказал Сэм.

— Человек на хлеб зарабатывает, бестолочь, — сказал Зик.

— По мне, лучше пухнуть с голоду, чем кормиться таким ремеслом, — сказал Тони.

— Какого же от белых ждать уважения, когда им дают вот так кидать в себя мячами, — сказал Сэм.

— Снова здорово. Хватит про черных и белых, черти паршивые, — повелительно сказал Зик.

Еще один белый бросил в голову негра три мяча и не попал. Рыбий Пуп вдруг понял, что, если тотчас не отвернуться от ухмыляющегося черного лица, значит, нужно, как эти белые, чем-нибудь швырнуть в него. Оно было его собственное, это черное срамное лицо, и, чтобы унять противоречивые чувства, которые боролись в его душе, он должен был либо отринуть его с гадливостью, либо с любовью признать своим. Отринуть этот позор было легче.

— Пойду и я попробую, — сказал он, разом давая выход нараставшему в нем напряжению.

— Ага, давай, — отважился поддержать его Тони.

— Мне тоже охота, — испуганным голосом сказал Зик.

— Мне — нет, упаси Бог, — отворачиваясь, сказал Сэм.

Купив себе по три бейсбольных мяча, Рыбий Пуп, Зик и Тони терпеливо ждали, когда подойдет их черед.

— Ниггеры ниггеру желают залепить! — Садистская радость в толпе.

— Кому и попасть в ниггера, если не ниггеру! — Одобрительное ржание — логично.

Рыбий Пуп был готов провалиться сквозь землю. Отдать бы назад мячи да уйти, только это будет еще постыдней. Первым бросил Зик, старательно целясь, но все три раза промахнулся. Он отошел, съежась под любопытствующими, насмешливыми взглядами белых. Рыбий Пуп, волнуясь, швырнул поскорей свои три мяча, и ни один даже близко не подлетел к прыткой черной мишени.

— Попади в меня, ниггер! — скаля зубы, крикнула черная голова.

— Сейчас буду кончать этого ниггера, — по всем правилам поручился Тони и стал к барьеру.

Какой-то пузатый в толпе белых подал команду, подражая укротителю в цирке:

— Але-оп, ниггер! Але-оп!

Тони передернулся. Он сделал ложный бросок — голова мгновенно откачнулась — и кинул мяч.

— Але-оп, ниггер, — надрывался «укротитель».

Тони промазал.

— Не умеют ниггеры бить по ниггеру! — Заключение, полное сарказма.

Изнывая от этих выкриков, Тони кое-как, наудачу, кинул второй мяч.

— Ату его, ниггер! — подал голос «укротитель».

Второй мяч тоже не попал в цель. Без передышки, кляня и себя, и этих белых, и негра, чья голова торчала из брезента, Тони запустил в него последним мячом.

— Ату его, ниггер, але-оп! — напутствовал его «укротитель». Хлоп! Мяч ударил по ощеренному в усмешке рту и отскочил к неровному пламени фонаря.

Толпа бесновалась.

— АТУ! АТУ! АТУ! — давился смехом «укротитель».

— Угостил ниггер ниггера! — Улюлюканье, свист.

— Попал! — в неистовстве заорал Тони, не отрывая глаз от окровавленного рта черной мишени.

— А мне не больно, ниггер! — дерзко отозвалась голова, едва шевеля вспухшими губами.

— Сейчас получишь еще! — Тони судорожно шарил по карманам, ища деньги.

— Не вздумай, — шепнул Зик. — Идем отсюда!

— Плачу за все мячи, ты только бей метко, ниггер, — вызвался «укротитель».

— Не, не надо, сэр. — Тони сразу сник.

— Цирк окончен, ниггеры не хочут больше, — печально сказал «укротитель».

— Пошли, говорят вам, — тянул их прочь Сэм.

Минут десять мальчики шагали, не проронив ни слова.

— Все-таки я попал в него, гада, — хрипло сказал Тони.

Теперь замолчали надолго.

— А время позднее, — напомнил Сэм.

— И то верно. Пора уходить, — сказал Тони.

Отыскав выход с надписью ДЛЯ ЦВЕТНЫХ, они направились в сторону черного пояса, где обитало цветное население.

— Гляди! — Рыбий Пуп показал на темное поле, где была стоянка машин. — Вон в тех прицепах живут циркачи.

— Сходим посмотрим, — сказал Зик.

— Осторожней, парень, — сказал Сэм. — Еще ошивается там кто-нибудь.

— Что ты. Все еще смотрят представления.

Они засновали меж неосвещенных прицепов, подныривая под натянутые на скорую руку веревки с бельем.

— Кто там? — донесся из сумрака мягкий женский голос.

Мальчики остановились. Из потемок им улыбалась та самая блондинка, которую они видели на помосте у первого балагана.

— Ищете кого?

— Нет, мэм, — еле слышно ответил Зик.

— Денежки при себе есть, мальчики?

Молчание.

— Да вы подойдите поближе. Не бойтесь. Хотите, пущу к себе за пять долларов с брата. — Она расстегнула кофточку, оголяя в полумраке большую белую грудь.

— Не-ет! — Сэм с воплем кинулся бежать.

Секунду Зик, Рыбий Пуп и Тони стояли в оцепенении, потом сорвались с места и бросились за ним. Когда прицепы остались далеко позади, Зик крикнул:

— Эй, стойте!

— Зачем еще! — задыхаясь, отозвался Рыбий Пуп. — Дуем скорей отсюда!

— СТОЙТЕ, сказано! — взвизгнул Зик. — Упаси Бог кто из белых увидит, как мы мчимся, враз подумают черт-те чего!

— А верно ведь, — замедляя ход, выдохнул Тони.

— Ага, — Рыбий Пуп, тяжело отдуваясь, тоже пошел шагом.

Сэм темным пятном уносился все дальше под прикрытие ночи.

— СЭМ! — крикнул ему вдогонку Зик. — ПОГОДИ!

Сэм сбавил скорость, и они быстро поравнялись с ним.

— Вот дьявол, а? Клюнешь — и привет, линчуют! — возбужденно выпалил Сэм.

— Не разберу я, братцы, этих белых, — качая головой, сказал Зик.

— Первый раз белая женщина так при мне, — сказал Рыбий Пуп.

— У меня прямо дух перехватило, как она расстегнулась, — сказал Тони.

— Что она, что этот дядька, который позволяет, чтобы в него швыряли мячами, — сказал Сэм. — Никакой разницы.

— Кончайте, вы! — остановил их Рыбий Пуп. — Вот что: про эту белую бабу — никому, поняли? А то нас больше никуда не будут пускать.

— Ой, правда, — сказал Зик. — Моего папашу вообще хватил бы удар.

Взяв друг с друга клятву не разглашать тайны, они двинулись дальше, к дому. На перекрестке, откуда путь всем лежал в разные стороны, постояли немного.

— Ух, и нагнала на меня страху эта девка, — признался Зик.

— Из-за таких вот шлюх нас и убивают, — сказал Сэм.

— Понесло меня на эту чертову ярмарку, теперь жалею, — сказал Тони.

— И я жалею, — сказал Рыбий Пуп. — Смотри только — никому, договорились?

— Само собой. Могила.

— Вот именно. Не поймет же никто.

— Хоть цветные, хоть белые, кто поверит, что мы ее не трогали.

Глядя вслед приятелям, Рыбий Пуп поздно спохватился, что из-за этой передряги они даже забыли попрощаться. Повесив голову, не отирая со лба холодный пот, он зашагал к дому сквозь жаркую тьму.

Назад: Эпилог

Дальше: VIII

Ричард Райт Долгий сон

Часть первая ДНЕВНЫЕ ВИДЕНИЯ И НОЧНЫЕ…

I

II

III

IV

V

VI

VII

Ричард Райт
Долгий сон

Часть первая
ДНЕВНЫЕ ВИДЕНИЯ И НОЧНЫЕ…