Эпилог
Вот и все. Когда я увидела, что люди выдохлись, излили всю жестокость, какая у них была, тревога и страх исчезли. Осталась лишь горечь, лишь дурной вкус во рту — я увидела жизнь без прикрас… В слепой злобе сожгли коровник, перестреляли телят, котят, двух-трех собак. А моей храбрости хватило лишь на то, чтобы поджечь пустые машины и всадить заряд мелкой дроби в крыло чужого автомобиля.
На другое же утро я увидела, что Оливер уже за работой. Он топтался вокруг груды тлеющих обломков, которая еще вчера была коровником. Я смотрела, как старик снует взад-вперед по обугленной истоптанной земле. Кажется, разбирает остатки, сгребает в кучки, сортирует.
Мне позвонил Стюарт Альбертсон, новоявленный претендент на губернаторское место. Я сразу же предупредила его:
— Нас подслушивают.
— Мои слова, миссис Толливер, может слышать вся Америка.
— Ах так, — сказала я. — Понимаю.
— Надеюсь, вы не думаете, что вчерашние события умышленно подстроены политической партией.
— Не думаю.
— Мы с вашим мужем были противниками в политике — да, это так, — но подобные действия мне отвратительны, как всякому порядочному и законопослушному гражданину.
Читает по бумажке, догадалась я. Делает официальное заявление и пытается придать этому вид непринужденной беседы.
— Можете быть уверены, мистер Альбертсон, что я не считаю вас участником вчерашних беспорядков.
— Я взял на себя смелость… ввиду отсутствия вашего супруга, я попросил полицию поставить дежурную машину на шоссе у вашей усадьбы. Вы не обратили внимания?
— Нет, я все больше смотрела на коровник.
— Что ж, быть может, вам будет спокойней от сознания, что у вас под боком дежурят двое полицейских.
— Я не боюсь, — сказала я. — Я знаю, что делать, и в помощи не нуждаюсь.
— И все же это не помешает…
Он был так настойчив, что я сдалась.
— Хорошо, пусть.
Он мгновенно перешел к делу.
— Этот прискорбный случай не делает чести гражданам нашего штата… хотя речь идет лишь о жалкой горстке людей.
— Возможно.
— Разумеется, эту историю лучше не предавать гласности. Не делать достоянием широкой публики.
— Вы считаете, что это в ваших силах?
— Местные газеты поставили меня в известность, что не намерены печатать никаких сообщений по этому поводу. Что же касается… м-м… что касается лиц, непосредственно замешанных в беспорядках, — их пришлось бы судить за поджог… понимаете?
— Вам угодно, чтобы я предала эту историю забвению?
— Забвению — нет, зачем же. Но есть вещи, которые бывает разумней замять.
— Я и не собираюсь трезвонить об этом во все колокола, — сказала я. — Так что можете не тревожиться. — И вдруг меня осенило. — Скажите, мой муж к вам не обращался? Джон ни о чем не договаривался с вами?
— Ну, знаете, уважаемая миссис Толливер…
Он произнес это с таким преувеличенным негодованием, что я сразу поняла: я угадала. Интересно, на что же теперь делает ставку Джон. Не скажу, чтобы меня это слишком занимало, просто я невольно восхитилась им. Такого не сломишь. По-видимому, он рассчитывает извлечь кое-что из обломков своей карьеры, как Оливер вытаскивает уцелевшее из-под развалин коровника. Джон — истинный политик, по призванию, по выучке, по всему. Быть может, еще и выплывет…
— Впрочем, это не мое дело, — сказала я. — Мы с ним, как вам известно, расстались.
— Вы, конечно, согласитесь на развод?
Очень уж быстро он это сказал, тут что-то кроется… Да, что-то здесь есть… Ведь, в сущности, Джон тут вроде бы и ни при чем — смотря как рассуждать. Вся эта история касается меня, и только меня. А Джон — невинная жертва… Теперь я поняла, на что он рассчитывает. Только клюнет ли на подобную версию избиратель? На это уйдут годы, но Джону терпения не занимать. Он постарается. Несомненно. Правда, на сей раз уже без меня.
— Мистер Альбертсон, если вы с ним случайно встретитесь, передайте ему кое-что от моего имени.
— Дорогая миссис Толливер, я едва ли с ним встречусь.
— Но все-таки, если вдруг встретитесь, скажите ему: мне не надо чужого, но от своего я не отступлюсь.
— Боюсь, мы слишком отклонились от предмета…
— Да, это верно. Я просто думала вслух. — Я взглянула на телефон, словно ему в лицо. — Благодарю вас за сочувствие.
Я бросила трубку, не дожидаясь, пока он скажет: «До свидания».
Через несколько часов мне позвонили из редакции атлантской газеты.
— Коровники горят сплошь да рядом, — сказала я. — Что поделаешь — превратности судьбы.
— Как начался пожар?
— Не знаю. Загорелось, и все.
— Скот пострадал?
— Нет, мы его вывели.
— А люди?
— Разумеется, нет.
— Сегодня ночью в окружную больницу поступили двое — ранены выстрелом из дробовика.
Ага, значит, я не промахнулась, когда наобум выстрелила по машине. Значит, не так уж важно уметь правильно заложить патроны.
Я улыбнулась невидимому собеседнику.
— Сколько я себя помню, в наших краях вечно кто-нибудь да ранен выстрелом из дробовика. Охотой увлекаются.
— Но у вас сломаны изгороди.
— Вот это осведомленность, — сказала я. — Браво. У меня были гости, выпили, нечаянно сломали забор.
— Ну а горящие машины на пастбище?
— Правда? Горели? Я уже несколько дней не выхожу из дому. Кажется, даже в окно ни разу не выглянула.
Мало-помалу все налаживалось. Вернулась прислуга: кто посмелей — в первые же два дня, малодушных пришлось вытребовать самой. Всем, кроме повара, было велено искать новое место. Мне больше ни к чему жить на широкую ногу. И еще я распорядилась все оставить как есть. Только битое стекло сгребли в кучу и убрали. Поваленные ограды лежали на земле, рамы зияли пустотой. У Хаулендов это повелось исстари — оставлять, чтобы помнить.
Все налаживалось. И довольно быстро. Абби и Мэри Ли уехали в Новый Орлеан, в ту самую школу, о которой говорил Джон. Они уехали с радостью; им смертельно надоело жить на отшибе в глуши. Даже пони их больше не занимали. Они хотели уехать, и я тоже хотела, чтобы их здесь не было. Они уже не маленькие, все видят и все запомнят — а это ни к чему. Остались только Джонни и Мардж, эти еще малы, ничего не заметят.
Все налаживалось. Я позвонила папочке Джона и просила его кое-что передать сыну. Немногое. Передать, что с ним свяжется мой адвокат, чтобы уладить раздел имущества, после чего я прошу его съездить в Алабаму и как можно скорей оформить развод. Если он слишком занят, я поеду сама. Это вопрос одних суток.
Я была уверена, что он поедет сам. Гордость заставит.
Потом я наняла адвоката. Эдвард Дилетт, младший брат той самой девушки, которая тайком вышла замуж, а меня из-за этого чуть не выгнали из колледжа. Он пришел мне на память случайно. И чем больше я о нем думала, тем ясней понимала, что лучшего мне не найти. Католик, живет на юге штата, не знает никого в нашем округе и может пренебречь недружелюбным отношением местной публики. Я позвонила ему.
Когда я назвала секретарше свою фамилию, она тотчас сообразила и тихонько ахнула.
— Да, миссис Толливер, — поспешно сказала она. — Да, мэм. Сию секунду.
Еще бы ей не знать, фамилия прогремела на весь штат. Ну а Уильям Хауленд — тем более… Хотя дед и не любил политики, хотя только одно ему было нужно — жить на своей земле, и чтобы его никто не трогал…
Эдвард Дилетт взял трубку, негромкий деловой голос разом вернул меня к действительности.
— Я вас слушаю, миссис Толливер, — сказал он. — Но сначала позвольте выразить вам мое сочувствие.
— Мистер Дилетт. — Теперь меня не волновали вежливые фразы, хотелось одного: как можно короче и проще объяснить ему суть дела. — Мне нужен адвокат. По двум причинам. Во-первых, я развожусь с мужем. Во-вторых, мне предстоит как-то распорядиться имением моего деда, и тут мне потребуется помощь.
— Понимаю, — отозвался он. — Все ясно.
— Я бы просила вас приехать, поговорить.
— С удовольствием, — сказал он. — Буду непременно.
Через два дня он сидел у меня в гостиной, маленький, щуплый, лысоватый — сквозь черные волосы просвечивала на темени розовая кожа.
— Я желаю лишь одного, — сказала я. — Получить назад все, что принадлежит лично мне. Все, до последнего.
— Ну что ж, — он слегка наклонил голову. — Я уверен, что мистер Толливер не станет возражать.
— Бумаги Джон хранил в своей городской конторе. Вот, пожалуй, и все, что мне известно. Боюсь, что пользы от меня вам будет немного.
Мистер Дилетт спокойно сказал:
— Разберемся, не беспокойтесь.
Мы вместе поехали в Мэдисон-Сити, то была первая поездка, нам их предстояло без счета. День был холодный — впервые в этом году по-настоящему холодный день, — и люди сидели по домам, у каминов. Сильный ветер гнал по улицам мусор и клочья травы. На красном кирпичном здании муниципалитета проступили сырые подтеки; шиферная крыша кое-где словно заплесневела, оттаивала на солнце пятнами. Флаг у почты запутался в фалах и отчаянно бился на ветру, где-то у половины флагштока.
Отопление в приемной Джона работало автоматически, здесь было тепло и уютно.
— Хорошо тут, — сказал мистер Дилетт.
— Все дела, связанные с имением, Джон вел отсюда, — сказала я. — Юридической практикой и политическими делами в основном занимался дома.
Мистер Дилетт сказал:
— Это облегчает нам задачу.
— Шифр сейфа я, во всяком случае, знаю.
— Ну, чудесно. Я сразу же приступаю к делу.
И приступил. Он работал до вечера и на другой день, хотя было воскресенье. Вечером я оставила его в конторе и повезла детей покататься. Когда я вернулась, уже спустились ранние зимние сумерки, и он ждал меня.
— Миссис Толливер, — сказал он (и в его голосе звучало неподдельное уважение). — Вам, без сомнения, известно, что ваш дед был чрезвычайно состоятельным человеком.
— Кажется, я видела опись имущества, но плохо помню, что и как.
— Вашему деду, как выразился бы иной борзописец, охочий до громких фраз, принадлежал весь округ — лучшие лесные угодья, половина пастбищных земель, большая часть скота. И даже, оказывается, многие здания в городе. Например, гостиница — она досталась ему лет двадцать назад в наследство от какого-то дяди.
— Хауленды всегда собирали добро, как белки собирают впрок орехи.
— Да, это очевидно. — Он слегка улыбнулся. — Я сам горожанин, часто забываешь, как иной раз захолустным городком может владеть один человек. Меня это всегда поражает… Но что с вами?
— Извините. — Я смотрела на него пустым взглядом. — Просто задумалась.
— Я сказал что-нибудь неуместное?
— Нет, что вы. — Я тоже улыбнулась ему. — Вы сделали чрезвычайно ценное замечание. Подали мне превосходную мысль. Да-да, серьезно.
Мистер Дилетт работал по субботам и воскресеньям и еще один день среди недели, гонял туда и обратно на машине, ухитряясь совмещать свою практику и ведение моих дел. Останавливался он у меня — это я ему предложила: в нашей комнате для гостей было удобней, чем в гостинице, да и мне было веселей. Кроме того, меня забавляла мысль о том, как будут судачить в городе.
Раздел имущества был занятием долгим и мучительным. Шли недели, я с трудом заставляла себя вникать в суть дела, следя за пояснениями мистера Дилетта, голова шла кругом, пухла от непривычных слов, от непонятных вещей. Но я не отступала, потому что знала, чего хочу. Этому не учили меня ни дед, ни Джон. Я хотела точно знать, что мне принадлежит — что нажито из поколения в поколение Уильямами Хаулендами.
Наконец мистер Дилетт завершил дело. Он набил портфель бумагами и отправился к Джону. Еще несколько дней, и суд вынес постановление о разводе. С этим было покончено.
Я ждала, я не забывала. У меня созрел план, всплыл сам собой из сумбура цифр, который я силилась осмыслить весь этот месяц. Теперь я знала, что делать, но медлила, хотя можно было начать. Я хотела, чтобы все точно знали, что происходит и по чьей инициативе. Я ждала, оттягивая время.
Мистер Дилетт продолжал работать с тем же упорством и терпением. Сухонький, тихий, как бурый опавший листок. Быть может, в Мэдисон-Сити с ним держались грубо или отчужденно или бросали косые взгляды — он не подавал вида, что замечает.
— Документы в полном порядке, — сказал он мне.
— Я знаю. Джон очень аккуратен.
— Миссис Толливер, — в его темных внимательных глазах мелькнула неуверенность, — если вы позволите мне на минуту стать откровенным… уверяю вас, это пройдет. Пройдет без следа. Все забудется.
Я подняла на него глаза.
— Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.
— Простите, я допустил нескромность…
— Я не забуду.
— Так, — сказал он. — Ну что же…
— Я дождусь своего часа, — сказала я. — Вы еще увидите.
Первое время, когда я приезжала в город с Эдвардом Дилеттом, люди отворачивались. Через месяц они уже не отворачивались, а лишь опускали глаза. Еще немного, и мне уже смотрели в лицо. «Здравствуйте», — спокойно говорила я. Они не отвечали. А потом стали отвечать. Ими владело любопытство. Жгучее любопытство. Их неодолимо притягивало то самое, что оттолкнуло их от меня. Они ходили вокруг да около, топорщились, как петухи перед дракой. И я знала, что рано или поздно они, как петухи, не устоят. Ринутся очертя голову.
Так и случилось. Город крепился месяца три. А после миссис Холлоуэй пригласила меня на чашку чая по случаю приезда внучки из университета на весенние каникулы.
Сколько я себя помню, Холлоуэи занимали большой серый дом в викторианском стиле за углом, у городской площади. (Холлоуэй был единственный врач в городе с тех самых пор, как ушел на покой Гарри Армстронг.) В ту субботу я приехала в город рано утром вместе с Эдвардом Дилеттом. Мы поставили машину за конторой — бывшей конторой Джона, теперь — моей. Странно, я все время забывала, что теперь контора принадлежит только мне. Я была свободна, но не ощущала этого…
Утро было свежее и ясное. Мы вошли через заднюю дверь — так всегда делал Джон — и сели в его кабинете, обсуждая какие-то обычные дела, какие-то мелкие детали. Подходящее утро для работы, для дел, которые делаешь, раз надо…
— Мистер Дилетт, — сказала я вдруг. — Я хочу закрыть гостиницу «Вашингтон».
— Сколько мне известно, она приносит изрядный доход.
Я помолчала, слушая, как в приемной бойко стучит на машинке моя новая секретарша.
— Денег у меня достаточно. Я хочу закрыть гостиницу.
— Вам решать, конечно.
— Закрыть немедленно. Сейчас.
Он пришел в ужас, но ничего не сказал. Как всегда.
— Жильцы пускай остаются сколько им нужно, чтобы закончить дела в городе.
Он уже справился с изумлением, теперь лицо его было бесстрастно.
— Заняться этим сразу же?
— Да, пожалуйста. И пусть забьют досками парадную дверь. Большими досками. Прямо поперек входа.
Я стояла у окна, глядя вслед мистеру Дилетту, пока он шел к гостинице. Долго стояла у окна и ждала, а потом увидела, как швейцар подтащил к дверям огромную доску. Ему было слишком тяжело нести одному, и мистер Дилетт помог поднять ее и придерживал, пока швейцар заколачивал гвозди. Тогда я села и слушала, как стучит молоток, пока стук не прекратился.
Было еще рано идти к Холлоуэям, поэтому я взяла последний «Ридерс дайджест» и прочла от корки до корки. Потом надела пальто и медленно пошла к их дому.
Гостей съехалось много. Машины выстроились по обе стороны улицы. Что ж, прекрасно. Чем больше, тем лучше. Я ступала твердо: правой, левой, напрячь мышцы, снова расслабить; я шагала к цели.
Какая меня ждет картина, я знала наперед. Молоденькая женщина с цветком на груди — единственное новое лицо, все остальные — старые знакомые. Запах яблочного пирога в доме, запах розовых гладиолусов; на подносах — сандвичи, пирожное под сахарной глазурью. Истовые баптисты чинно прихлебывают чай; не столь набожные, прыская, откровенничают за рюмочкой дамского винца: херес, а может быть, горячий пунш по случаю морозного дня.
Сколько их было в моей жизни, таких «чашек чая», думала я, поднимаясь по ступенькам к парадной двери. Джон всегда считал нужным, чтобы я ходила в гости, а я всегда делала то, что он считал нужным…
— Абигейл, душенька, — весело пропела с порога миссис Холлоуэй.
Рядом, лениво сбрасывая с плеч богато отделанное мехом пальто, стояла Джин, жена моего родственника Реджи Бэннистера. Я улыбнулась им обеим.
— Какая вы умница, что пришли, — сказала миссис Холлоуэй.
— Я ни за что бы не согласилась пропустить такое событие. — Я вошла, закрыла за собой дверь. — Как поживаешь, Джин?
— Но, Абигейл, милая, вы так похудели, — сказала миссис Холлоуэй.
— Что вы? Я, честно говоря, уже несколько месяцев не взвешивалась. У Джона, правда, были весы, но что-то не знаю, где они. Может быть, он забрал их с собой.
— Ах, Джон, ну да…
— Ну да, Джон, мой бывший муж. — Эти слова грубо ворвались в мелодичный хор голосов и серебристого смеха.
— Я непременно должна вас познакомить с внучкой, — сказала миссис Холлоуэй. — Вот досада, куда это она там забилась в дальний угол…
— Не беда, — сказала я. — Как-нибудь проберусь, только дух переведу.
— Сколько народу, негде повернуться, верно? — сказала миссис Холлоуэй. — Нет, право же, мне следовало обставить все это поскромнее.
— Да, но у вас так много друзей… — Мы одновременно повернулись и окинули взглядом комнату. Действительно, не протолкнешься: в двух смежных гостиных, в столовой и даже на залитой солнцем веранде — сплошь шелковые разноцветные платья. — Интересно, многие здесь со мной в родстве?
Мисс Холлоуэй рассмеялась.
— Вероятно, большинство.
— А ну-ка посмотрим — так, потехи ради. Вы — нет, конечно, вы ведь, как я понимаю, приехали сюда после того, как ваш муж кончил медицинский факультет.
— Да, дружок, а вас тогда и в помине не было.
— Теперь ты, Джин. Сама ты из Монтгомери, зато с твоим мужем мы родственники. Если степень родства не брать в расчет — постойте, сколько же у меня здесь наберется родичей?.. Эмили Фрейзер — раз, потом Луиза Аллен и Кларисса Хардинг, Флора Крич…
— Скажите! — прервала меня миссис Холлоуэй. Кажется, она смутно заподозрила в этом перечислении что-то тревожное. — Скажите на милость!
— И еще одна поразительная вещь. Вот уже сколько месяцев, как я ни с кем из них не вижусь. Правда, странно? Когда даже твоя родня, и то…
— Как это верно, — сказала миссис Холлоуэй. — Просто поразительно. Рюмочку хереса, прошу вас.
И, твердо взяв меня за руку, повела в переполненную гостиную.
Какое-то время все шло как обычно. Чай как чай. Разговоры о болезнях, о свадьбах, чьи дети пошли в школу, чьи кончили. Какое-то время.
Я ничего не говорила. Мне было нетрудно подождать. Я только очень сомневалась, способны ли ждать они. И не ошиблась.
Первой не выдержала сама миссис Холлоуэй.
— Душенька, — сказала она, — я слышала, у вас сгорел коровник — как это ужасно.
— Да, — сказала я. — Ужасно.
— Я в том смысле, что там, говорят, все было по последнему слову техники и так далее.
— Там было действительно немало ценного оборудования. Точную сумму назвать не берусь.
— Какой кошмар.
В комнате сразу сделалось очень тихо. Только внучка продолжала щебетать что-то в своем углу. Я узнала ее по мягкому голоску, по жеманным интонациям, усвоенным в избранном студенческом кругу. В глухой тишине юный, высокий голосок дрогнул, она неуверенно оглянулась через плечо и умолкла на полуслове.
— Какое несчастье, — повторила миссис Холлоуэй. — Вы хоть имеете представление о том, как это началось?
Я посмотрела на гладкое розовое лицо над округлыми плечами, на пышный бюст, плотно упакованный в цветастый шелк.
— Иными словами, узнала ли я поджигателей? — спросила я. — Они были без масок. Вероятно, в спешке забыли захватить.
Миссис Лок — ее муж был совладелец аптеки — нервно заахала:
— Ах, эта голытьба — у нас на Юге от нее просто житья нет. Прямо беда, честное слово!
— Отчего же, не только голытьба, — сказала я. — У многих ли из вас мужья сидели дома в тот вечер?
Короткий миг тишины — слышно только, как дышат, — и миссис Холлоуэй сказала:
— Ну, довольно ужасов. Хорошо, что все прошло.
И когда она вновь склонилась над серебряным кофейником, я ответила:
— Нет, не все. Теперь — мой черед.
На мгновение передо мной мелькнуло лицо ее внучки.
— Не сердитесь на меня, милая, — сказала я. — Я испортила вам торжество, но его ведь все равно затеяли не ради вас. — У нее смешно открылся ротик, но оттуда не вылетело ни слова, ни единого звука. Я улыбнулась ей мимоходом. — Напрасно бабушка вам не объяснила… — Я набрала в легкие побольше воздуха. — Ну а теперь слушайте вы. Потом расскажете своим мужьям. Передадите от моего имени. Хауленды были первыми в здешних местах еще с той поры, когда кругом хозяйничали индейцы, и вы по ночам спускали собак, вы запирали двери на тяжелые засовы, а днем боялись выйти за ворота без ружья. И по сей день это владения Хаулендов. Я отбираю их назад.
Теперь они заквохтали все разом, всполошились, как наседки в курятнике; запах яблочного пирога усилился, заполнил весь дом.
— Тут все, за ничтожным исключением, так или иначе принадлежало Уиллу Хауленду. Вы просто забыли. Так вот теперь я вам напомню, и вы увидите, как съежится и зачахнет ваш край — как Мэдисон-Сити вернется к тому, чем был тридцать лет назад. Возможно, когда-нибудь его вновь возродит мой сын. Я — нет.
Опять нервный смешок. Понимают они, о чем я говорю? Доходят ли слова до их сознания сквозь хмельное тепло хереса? Или такое доходит не вдруг? И они начнут понимать, только когда я уже уйду? Ладно, заставим понять. И сию же минуту.
— Только что я закрыла гостиницу, — сказала я. — Это для начала. Неужели вы не слышали стук молотка, когда дверь заколачивали досками? Как же так, проехать мимо и не заметить?
Я мельком взглянула на Джин Бэннистер. Застывшее, напряженное лицо. Эта понимает, думала я, она здесь самая смышленая. Понимает, но отказывается верить. Потому что у нее новое и дорогое пальто, потому что транспортная контора ее мужа стала только-только приносить доход.
Я не могла оторваться от ее лица, точно зачарованная. Широко расставленные большие серые глаза. Прямые светлые волосы. Я думала: чувствуешь, как в нутро забирается холодок, как начинают дрожать кончики пальцев? Точно так же было со мной…
— Коровник сгорел, оборудование погибло. Отстраивать его заново я не буду. Я даже не найму вас вывозить золу. Весь скот, кроме пони, принадлежащих моим детям, продан — впрочем, я полагаю, вы это знаете. Что станется без моего скота с бойней, с консервным заводом? Чьи поставки дадут им возможность работать на полную мощность? Ничьи. А фабрика мороженого? Откуда поступало молоко?..
Я подошла к окну, открыла его настежь; в комнате стояла нестерпимая духота. Краем глаза заметила, как Луиза Аллен нервно покусывает кончик пальца. Ее муж и брат — владельцы бойни.
Ага, поджилки затряслись. Дай срок — осядет, камнем ляжет на душу…
Сзади раздался шелест, шарканье ног — это ко мне пробиралась сквозь толпу гостей миссис Холлоуэй. Она как будто собралась что-то сказать, но из этого ничего не получилось, лишь слышно было, как скрипит и попискивает шелк ее старомодного корсета. Я даже не взглянула на нее.
— Теперь — лесоразработки, большой бизнес округа. Половина лесных угодий — моя собственность. — За окном по улице друг за другом торжественно прошествовали три дворняги. Я смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду. — Тут существует контракт, и пока что у меня руки связаны, но ведь сроки контрактов когда-нибудь да истекают… Хауленды вечно блажат, у них дурь в крови — сколько раз я это слыхала. Прикрыть лесоразработки обойдется недешево, но я сделаю это. На жизнь мне как-нибудь хватит. — Рюмку сладкого хереса я все это время продолжала держать в руке. Теперь осторожно поставила ее на подоконник. — Вы еще увидите. Я обещаю, что ваш городишко сожмется и усохнет до своих истинных, прежних размеров… Вы не Уиллу Хауленду пустили красного петуха. Вы спалили свой собственный дом.
Ни единого звука, пока я шла к дверям, ни шороха, ни вздоха, только стук моих каблуков по половицам. Я отыскала в прихожей свое пальто под грудой, сваленной на спинки стульев. Горничная, тонюсенькая, сущий комар — черное платьице, белый передник в оборочках — подглядывала за мной в щелку из-за кухонной двери. Я ей кивнула, и она тотчас отпрянула от двери. Для полного сходства ей оставалось только зажужжать. Я вышла — неспешно, величаво. Я не чуяла бетонной мостовой под ногами. Плыла по воздуху, не касаясь земли. Сукины дети, — сказала я им всем, — ах и сукины же вы дети…
А деду — он, кажется, шагал совсем рядом, только чуть поотстал, чтобы мне не было видно, — деду я сказала так:
— Вот когда бы ты, наверно, посмеялся…
— Мне не смешно, — сказал он.
— Видишь, справилась.
— Как же, знаю.
— Надо ведь было что-то сделать.
Я услышала его вздох, очень явственно, как будто ветерок тронул сухую листву.
— Раз надо, значит, никуда не денешься, — сказал он.
— То было за тебя, — сказала я. — А сейчас будет за меня, хоть тебе и не понравится то, что я собираюсь сделать.
— Знаю, — сказал дед, и снова вздохнул за него легкий зимний ветер.
Я вошла в контору — бывшую приемную Джона. Из трех секретарских столиков два пустовали. Мисс Люси и миссис Карсон остались при Джоне. За третьим сидела новая машинистка, эту пригласила я — бесцветная пигалица со скверной кожей. Мать — городская проститутка, отец неизвестен. Злючка, дурнушка и первоклассный работник. Я ей доверяла, потому что для нее не существовало привязанностей. Она не любила меня, но я хоть платила деньги, и потому других она не любила еще больше.
Я ей кивнула. Она чуть тряхнула головой, ни на секунду не сбавляя бешеного темпа своей машинки. Я зашла в кабинет. Мистер Дилетт кончал работу, он встретил меня профессиональной, заученной улыбкой.
— У меня к вам просьба, — сказала я. — Сделайте мне одолжение. Позвоните, пожалуйста, в Калифорнию, в Окленд, доктору Мэллори. Имени не знаю, но профессия известна — рентгенолог, так что связаться с ним не составит труда. А просьба такая: узнайте у него адрес и телефон его зятя.
Кроличьи терпеливые глаза внезапно загорелись острым блеском.
— Кто такой его зять?
— Роберт Хауленд.
Мистер Диллет помедлил, потом снял трубку. Пока он сидел у телефона, я открыла заднюю дверь, распахнула ее настежь. Потом подошла к громоздкой дубовой конторке. Я опорожнила ящики, все по очереди, высыпая на пустые стулья содержимое: бумаги, резиновые бумагодержатели, скрепки, конверты. Потом налегла на конторку плечом и стала двигать к двери. Мистер Дилетт поднял голову от телефона — сначала он делал вид, будто не замечает, чем я занимаюсь.
— Погодите минутку, я вам подсоблю.
Ножки были без роликов, но конторка и так шла довольно легко, скользя по голым вощеным половицам.
— Нет, спасибо, — сказала я. — Я сама.
Я толкала конторку к открытой двери — по полу протянулись длинные светлые следы, — пока она не уперлась в невысокий порог и не застряла. Я прикинула на глаз, достаточно ли широк дверной проем, — да, достаточно. Поддела руками снизу как можно крепче и приподняла. Ну и махина — у меня заломило спину, но верхняя часть конторки уже перевесила; я ухитрилась приподнять еще немножко, и она опрокинулась от собственной тяжести. В дверь, вниз по двум ступенькам — на бетонный двор. Пусть лежит. Она загородила весь проход, но можно ходить и через парадную дверь. Тем более что теперь мне ее уже с места не сдвинуть. Кажется, повредила спину от натуги. Я положила ладони на поясницу и, легонько раскачиваясь, поглядела на две выбоины по обе стороны крашеной дверной рамы.
— Кажется, я учинила здесь небольшой разгром, — сказала я мистеру Дилетту. — Но уж очень давно мне это хотелось сделать.
Сколько ни растирай, сколько ни потягивайся, а пояснице не легче — видно, придется привыкать к этой боли. Я отняла ладони от спины и закрыла дверь. Мистер Дилетт сидел у телефона и как будто не замечал ничего особенного.
— Номер телефона есть, — сказал он. — Я вам не помешаю?
— Нет, — сказала я. — Не беспокойтесь, пожалуйста, сидите.
С отсутствующим выражением лица, какое бывает у людей в церкви, он подал мне листок бумаги. Сиэтл, и дальше два номера.
Мистер Дилетт сказал:
— Один служебный, другой домашний.
Суббота — стало быть, он дома. До чего же это просто. Проще простого. Он сам подошел к телефону, я узнала его по голосу.
— Я же говорила, Роберт, что разыщу тебя, — сказала я. — Ты не забыл? Ты ждешь?
Он не проронил ни слова. Резкий хриплый вдох — и он бросил трубку.
— Ах нет, Роберт, это не поможет, — сказала я в молчащий телефон. — Я ведь позвоню еще. А потом еще, и еще, и еще. — Я откинулась на спинку стула и начала смеяться. Смеялась, пока не заломило бока. Смеялась до тех пор, пока не уткнулась лбом в гладкую поверхность телефона и не заплакала. Откуда-то — я смутно сознавала это — приходили люди, склонялись и смотрели на меня, качали головами, отходили на цыпочках, словно на похоронах. Мне теперь было все равно. Я ушла в собственный мир, где все содрогалось, и рушилось, и гремело от рыданий, и его стены сомкнулись вокруг меня.
Какие пестрые цвета, откуда этот калейдоскоп красок? Никогда их столько не было. Это слезы преломляют свет.
Я плакала, пока не сползла со стула на пол. И плакала на полу, свернувшись, как утробный плод, на холодных неподатливых досках.
