VIII
— Интересно мне знать, — сказал как-то вечером отец, вставая из-за стола, — мужчина у нас Пуп или не совсем…
Рыбий Пуп вскинул голову, отер салфеткой губы.
— Ты про что, пап?
Отец закурил сигару, выпустил облако дыма и с задумчивым видом загляделся в одну точку. Мать потупила глаза, пряча улыбку.
— Маловат еще Пуп для такого, Тайри.
— Для какого это такого? — выспрашивал Рыбий Пуп. — Вы о чем говорите-то?
— О мертвяках, — грубо брякнул отец.
— Я мертвых не боюсь и привидений тоже.
— Серьезно?
— Когда я боялся? Ты видел?
— Да нет. По правде сказать, не видел.
— И чего надо делать? — спросил Рыбий Пуп, глядя то на отца, то на мать.
— Понимаешь, сынок, может выйти, что я тебя испытаю на деле, — сказал отец. — Мы с Эммой собрались завтра в Джексон, там съезд владельцев похоронных контор, и Джим с нами. Джейк хворает, Гьюк в отпуске. Некому подежурить завтра в ночь. Я и подумал, может, вы с Сэмом и Тони и Зик согласитесь не поспать ночку, присмотреть за порядком в заведении?
— А то нет! Пап, и чего нам делать? — Ему трудно было усидеть на месте от возбуждения.
— Подходить к телефону да вызвать доктора Бруса, если потребуется, вот всего и делов.
— И покойники там будут?
— Разве кто надумает помереть, тогда привезут, а так нет, — сказал отец. — А что, боязно?
— Ничего не боязно. Сбегать спросить ребят?
— Валяй. Только учти, не спать всю ночь и подходить к телефону.
— Да ясно. Чего тут особенного.
Не чуя под собою ног, он мчался по улицам, рассказывая встречным приятелям, какое его ждет приключение. Уй, елки-палки. Можно не ложиться до утра, попивать кока-колу, заедать бутербродами, жевать конфеты, горячего кофе возьмут с собой в термосе, картишки возьмут, пачку сигарет…
Назавтра, сразу после обеда, мальчиков препроводили в похоронное бюро.
— Подумайте, ребята, может, вам надо чего? — спросил отец.
— Нет, мистер Тайри, ничего не надо, сэр, — сказал Сэм.
— Эх, и лафа будет! — радовался Рыбий Пуп.
— А теперь выкладывайте — кто боится привидений?
— Только не я! — отозвался дружный хор.
— Я так скажу, ребятки, — сидите-ка вы в подвале. И холодок, и телефон слыхать, контора в аккурат над головой, — сказал отец.
— Будет сделано, мистер Тайри, — сказал Зик.
Оставшись одни, они накинулись на бутерброды с ветчиной, умяли конфеты, выдули кока-колу. Посидели в конторе, перекинулись в двадцать одно.
— А что, если принесут покойника, — вдруг спросил Сэм.
— Ну и подумаешь, — пожал плечами Рыбий Пуп.
— Вот бы взглянуть, — мечтательно сказал Зик. — Сроду близко не подходил к мертвецу. Ты когда дотрагивался до них, Пуп?
— А как же. Сколько раз. — Рыбий Пуп с треском хватил о стол картой.
— И какие они на ощупь? — спросил Сэм.
— Мясо. Холодное мясо, и все. Рука в точности как у тебя, или, например, у меня, только холодная.
— Сигаретку дайте, а, — сказал Тони. Заметно было, что ему не по себе.
— Пошли, правда, в подвал, — предложил Рыбий Пуп.
В подвале было прохладно, тянуло сквознячком сверху из открытого окошка, в котором, как в раме, виднелся кусок ночной улицы. По тротуару двигались мимо прохожие. Дальше, на заднем плане, под лучами газового фонаря слабо отсвечивала мостовая. У стены напротив окна стоял белый длинный стол, на котором из покойников откачивали кровь. Зик с робостью обследовал раковины, резиновые трубки, стеклянные кружки и шприцы, повел носом, вдыхая едкий запах — казалось, им пропитаны даже стены.
— Ой, глаза жжет, — пожаловался он.
— Прямо до слез, — сказал Сэм, вытирая глаза.
— Это от формалина, он жуть до чего крепкий, — сообщил им Рыбий Пуп.
— Пуп, а честно — что Джим делает с покойниками?
Рыбий Пуп поджал губы, напустил на лицо важность.
— Папа про это не велит вести разговоры. Это тайна.
— Что ломаешься, чучело, — сказал Тони. — Нам-то можно.
— Вот именно, — сказал Сэм. — Что мы, болтать пойдем.
— Люди напридумывали ерунды, как будто здесь творится что-то особенное, — весело начал Рыбий Пуп. — А все проще простого. Откачает Джим из них кровь, введет формалин, и только-то. Не пройдет часа, как готов покойничек, можно хоронить в землю. А что по-настоящему трудно, про то никто даже не догадывается. Джим вечно ругается, что сколько ни бейся над покойником, все одно он выглядит не как положено…
— То есть как это? — спросил Тони.
— Понимаешь, когда им выпустишь кровь и введешь формалин, у них, бывает, вид получается совсем не тот. Джим тогда просит, чтоб принесли карточку и под нее подгоняет покойнику лицо, мнет, похлопывает, а он, сволочь, по большей части не поддается, и выходит непохоже. Потом явится вдова, и начинается: «Ах, это не Боб. Он был совсем не такой…» Значит, Джиму потеть по новой.
— Почему ж ему трудно так сделать, чтоб было похоже?
— Потому что тело очень размягчается, — объяснил Рыбий Пуп. — А другой раз от формалина чересчур светлеет. Был случай, Джим бальзамировал одного негра, принесли, был черный-пречерный, а получился восковой с розовым отливом, наподобие индейца. Родные отказываются забирать. Говорят, подменили. Так Джим этого негра выкрасил всего черной краской, тогда только забрали. — Рыбий Пуп оглядел лица слушателей. — Вот давайте возьмем Тони. — Он протянул руку, указывая на приятеля. — У Тони чересчур костлявое лицо. Такой покойник никогда не будет похож на себя. Лицо получится слишком худое или же слишком полное. От такого лица, как у Тони, похоронщику впору опрокинуть кварту виски…
— Хватит, может быть, про мое лицо! — фыркнул Тони, хотя глаза у него оставались серьезными.
— Расскажи еще, а? — попросил Зик.
— Или вот газы, бывает, соберутся в животе. Иной раз у покойника столько в желудке накопится газов, что как сядет он в гробу, как заурчит!
— Ладно! Хорошего понемножку! — сказал Зик.
— Струсил Зик, а я и рад, — пропел Сэм.
Мальчики притихли, блуждая глазами по подвалу. Сэм подошел к высокому окошку и выглянул наружу. Сверкнули и тут же погасли фары, машина проехала мимо. Рыбий Пуп стал рядом с Сэмом.
— Нам прохожих видно, а им нас — нет.
Подошли сзади Зик и Тони, все сгрудились у окна, задрав кверху черные лица.
— Глядите, — негромко нарушил молчание Зик, — вон идет девчонка.
— Ух и ножки!
— А бедра-то, бедра, прямо качели.
— Смотрите, чего я сейчас сделаю, — остановил их Зик.
Он разинул рот, набрал полную грудь воздуха, и, когда ноги девушки оказались примерно на фут от его головы, проревел во все горло:
— БУ-УУ!
— А-аай! — Девушка подскочила как ужаленная, остановилась, скорчилась и защитным движением прикрыла ладонями низ живота. Замерла так на какую-то долю секунды, встрепенулась и опрометью ринулась прочь.
Мальчишки просто обезумели: Рыбий Пуп барабанил кулаками по стенке, Сэм, раскиснув от смеха, бессильно топотал ногами, Зик и Тони, обнявшись, с гиканьем пустились в пляс.
— Ох, взвилась же она у нас! Прямо до небес!
— Черная, а от страха аж побелела, бедолага!
— Ручаюсь, штаны намочила!
Когда веселость поутихла, Рыбий Пуп предложил:
— Пугнем еще одну, ладно?
— Ой, ага. Давайте.
Подождали в молчании, глядя вверх, чувствуя, как колотится сердце с восхитительным сознанием, что в их власти вогнать человека в дикий ужас, стоит лишь немножко поднатужиться.
— Слушайте, — сказал Зик. — Давайте, когда завидим кого еще, то все разом, ладно? Я сосчитаю до трех, и на три ка-ак гаркнем!
— Во здорово! Давайте.
— Не идет никто?
— Не-а… Пусто.
— Почему люди так легко пугаются? — спросил Сэм.
— А кто его знает.
— Эй, свет погасите кто-нибудь.
— Сейчас. — Рыбий Пуп с готовностью выключил лампочку, и подвал погрузился в темноту.
— Сколько времени?
— Второй час, наверное. Люди в постели лежат… — Тони вздохнул.
— В сон, видно, клонит? — спросил Рыбий Пуп.
— Ты что! Да я хоть до утра буду сидеть тут, пугать народ.
— Тс-с… идет кто-то.
— Женщина.
— Братцы, белая! Чего это она, интересно, затесалась сюда, к неграм?
— Может, эту не пугать лучше?
— Привет! Из другого теста она сделана, что ли?
Женщина приближалась сквозь желтое марево газового света, звонко цокая каблуками по тротуару. Вот она подошла так близко, что можно было рассмотреть ее лицо.
— Молоденькая, годов двадцать…
— Глядите-ка, идет, а у самой поджилки трясутся.
— Раз, — шепотом начал Зик.
Мальчишки втянули в себя побольше воздуху.
— Два-а, — негромко протянул Зик.
Грудь у каждого распирало, как туго надутый воздушный жар.
— Три!
— БУ-УУ-УУ!
Женщина дернулась и стала как вкопанная, суетливо всплеснулись ее руки, она издала пронзительный исступленный вопль, задохнулась, заскулила дико, по-звериному, и затихла с жалобным стоном. Ноги у нее подломились, она пошатнулась и стала медленно оседать на тротуар. Мальчики, как зачарованные, не отрываясь, глядели на ее лицо, белеющее на темной улице, словно лист бумаги. Зик бессмысленно заржал и умолк. Женщина перекатилась на спину, тело ее от макушки до пят выгнулось крутой дугой, окостенело.
— Чтой-то она?
— Сам не знаю.
— Ё-мое… Помрет еще, чего доброго.
Выгнутая поясница дрогнула, таз подался вперед и задвигался толчками, сначала медленно, потом все быстрей, быстрей, до крайнего предела. Глубокий вздох, один, другой, — и судорожные толчки мало-помалу стали слабеть, замедляться. Тело женщины распласталось на тротуаре.
— Вроде как если бы с мужчиной переспала, — сказал Зик.
— По-моему, позвать нужно кого-нибудь.
— Одурел? На нас же скажут, изнасиловали или еще что.
— Только бы не померла…
— Я закрою окно, — в ужасе прошептал Рыбий Пуп. Он влез на табуретку и опустил окно, оставив щель пальца в два, чтобы видно было, что происходит с женщиной.
— А вдруг она заявит в полицию, вдруг придут сюда?
— Смываться надо, ребята.
— Соображаешь, чего говоришь? Сейчас бежать — последнее дело! Сидим, как сидели, а спросят — знать ничего не знаем, ясно?
Женщина шевельнулась, оторвала голову от земли и, приподнявшись на локтях, осмотрелась по сторонам. Лицо у нее сразу осунулось. Она неловко встала на ноги и, поскуливая опять, с тревогой озираясь через плечо, пошла дальше.
— Ма-амочки, — прошептал Зик.
Давайте больше не пугать людей, — сказал Сэм.
— Айда отсюда. Пошли наверх, — сказал Рыбий Пуп.
Он плотно закрыл ставень. Натыкаясь друг на друга, они пробирались к двери в кромешной тьме, остро ощущая присутствие иного мира, невидимого и всемогущего, мира, который простерся там, в ночном молчании, — мира белых.
— Донесет она, как думаете? — со страхом спросил Тони.
— А что ей говорить-то?
— Черт, скажет еще, что изнасиловали.
Они вошли в контору и стали, не зажигая света.
Дзиннь!
Металлическое телефонное дребезжание вспороло темноту, и мальчики подобрались, напружинились. Слышно было, как кто дышит.
Дзиннь!
— Господи, я же должен подойти, — прошептал Рыбий Пуп, с трудом отрывая от нёба липкий язык.
— Не вздумай! — яростно воспротивился Зик.
— Не притрагивайся к телефону, слышишь? — скомандовал Тони.
Дзиннь! Дзиннь!
— Да должен я! — чуть не плакал Рыбий Пуп.
— Черт бы тебя побрал, — ругался Зик. — А если это полиция?
— А если кто помер? — сказал Рыбий Пуп, ощупью придвигаясь к телефону. Рука нашла в потемках трубку, сняла ее с рычага. — Слушаю, — покорно сказал он.
— Ты, Пуп? — загудел в трубке отцовский голос.
— Папа, здравствуй. — Он прикрыл ладонью чашечку трубки. — Это папа.
— Все в порядке, Пуп?
— Конечно, папа.
— Звонил кто-нибудь?
— Нет, никто.
— Сон не сморил еще?
— Нет. Все нормально, пап.
— Слышь-ка, Пуп. Мы выезжаем из Джексона прямо сейчас. Часам к восьми должны приехать, понял?
— Ага, пап.
— Что с тобой, Пуп? Какой-то у тебя голос испуганный.
— Нет. Все хорошо.
— Ха! Уж не привидения ли вам мерещатся?
— Да нет, пап.
— Тогда всего, сынок.
— До свиданья, папа.
Рыбий Пуп повесил трубку и в темноте повернулся к приятелям.
— Папа спросил, может, нам привиделось что, я сказал — нет.
— Какое там нет, привиделось, — хохотнув, возразил Зик.
— Будь здоров привиденьице, — пробормотал Тони.
Присмирев, они досидели до того часа, когда по краям штор обозначились полоски рассвета.
— Интересно, что с ней случилось, с этой женщиной? — сказал Зик.
— А я и знать не желаю, — сказал Рыбий Пуп.
— Я тоже, — сказал Сэм.
— Забыть бы про нее совсем, — вздохнул Рыбий Пуп.
— Это точно, — сказал Тони.
IX
Первая серьезная болезнь нагрянула к нему нежданно-негаданно. Как-то зимой, когда он, развалясь, сидел за партой в школе, у него вдруг перехватило горло, так сильно, что Рыбий Пуп почти лишился речи. Набравшись храбрости, он пожаловался учительнице, что ему нездоровится, и попросил отпустить его домой. Учительница, старая, черная, толстая миссис Моррисон, велела ему без разговоров сесть на место, она и так скоро распустит класс. Кипя от обиды, он старался побороть головокружение, он весь взмок, и с каждой минутой ему становилось все жарче. Похожий на казарму класс с пузатой, докрасна раскаленной печкой качнулся и пошел кругами. В ужасе, что еще минута — и ему каюк, Рыбий Пуп вцепился в край своей выщербленной, изрезанной перочинным ножом парты. Шел урок географии, проходили Лапландию, и миссис Моррисон вызывала к доске учеников читать по очереди вслух. Северные олени в красивом заснеженном лесу расплылись и плясали у него перед глазами, глаза резало, и, как бы возникнув из тумана, ему царапнуло слух пронзительное сопение миссис Моррисон:
— Пуп, читай с того места, где остановилась Этель.
— Да, мэм, — невнятно пролепетал он.
Он поднялся, но напряжение оказалось непосильным, и он, как куль, свалился обратно; класс закружился каруселью. Его мутный взгляд уперся в черную дымовую трубу, которая тянулась по потолку над головой миссис Моррисон; и ему почудилось, будто она встает, хватает эту трубу и замахивается на него. Вобрав голову в плечи, он вскочил на ноги и отпрянул, спасаясь от удара.
— Не бейте меня, мэм! — воскликнул он, еле ворочая языком.
Кругом грохнули, и он смешался окончательно. Он тупо смотрел, как, потрясая дымовой трубой, то придвигается, то отступает миссис Моррисон. Непонятно было, почему со всех сторон скалят зубы черные лица. Сквозь пелену, застилавшую сознание, до него дошло, что в глазах товарищей он просто валяет дурака назло учительнице. Он сполз на скамейку, и сейчас же перед ним грозно встала миссис Моррисон — двести фунтов веса, упакованные в черную кожу.
— Что-о? Что ты сказал?
Все это было до такой степени непохоже на явь, что он только ухмыльнулся глупо и жалко, словно взывая о снисхождении, чувствуя, как у него ломит все тело и пот течет по коже.
— Я… я ничего такого не сделал. Не бейте меня, — запинаясь, проговорил он.
Дружный смех в классе.
— Посмей только повтори. — Миссис Моррисон навела на него указательный палец.
Мысли путались, не давая ему говорить, он обмяк за партой и выглядел так потешно, что в классе просто рыдали от смеха.
— А ну, встань! — пролаяла миссис Моррисон, разгневанно взмахнув рукой.
Он сжался, заслоняя лицо ладонями. В классе творилось нечто несусветное.
— Кому сказано — встань! — второй раз скомандовала миссис Моррисон.
Он был не в силах шелохнуться. Миссис Моррисон схватила его за шиворот и рывком поставила на ноги — он обвис у нее под рукой, покачиваясь, словно тряпичная кукла. Зрители не замедлили принять шумное участие в событиях.
— Ты за правой ее следи, Пуп!
— Левой прикрой, левой!
— Будешь ты вести себя прилично или хочешь, чтоб тебя высекли? — спросила миссис Моррисон.
Он затряс головой, показывая, что ни на что другое не способен.
— Отвечай, когда тебя спрашивают!
Рыбий Пуп осел вниз, всей своей тяжестью увлекая за собой миссис Моррисон — толстая учительница едва удержалась на ногах. Его черное заострившееся лицо усеяли капельки пота.
— Миссис Моррисон, он заболел, по-моему, — прошептала черная девочка.
В классе наступила тишина. Дальнейшее запомнилось ему отрывочно: как чьи-то руки вывели его на свежий воздух, как он тащился, спотыкаясь, домой, а рядом шел Зик, как его уложили в постель; слезы матери, черное, нахмуренное лицо отца, слова врача, что у него воспаление легких… Потом — провал, из которого он выплывал ненадолго, когда ему кололи лекарства или клали на язык горькие порошки и он их запивал, глотая пересохшим горлом горячий чай с лимоном.
Однажды поздней ночью он лежал в вязком жару, широко открыв пустые глаза, ловя воздух запекшимися губами. И вдруг оцепенел от ужаса — в углу комнаты стоял исполинский, светящийся сверхъестественным светом паук. Его тонкие, поросшие волосами ноги изломом уходили в темноту, туловище — мешок из тончайшей прозрачной пленки, ненадежный сосуд, наполненный какой-то страшной жидкостью. Едва дыша, он смотрел, как шныряют по комнате горящие паучьи глаза; длинные мохнатые ноги пришли в движение, заколыхалось мешковидное, отягощенное жидким содержимым тулово и, шажок за шажком, неотвратимо поползло вперед, прямо на него.
— Не надо, — простонал он.
Ближе, ближе, две фосфоресцирующие плошки впились ему в глаза.
— НЕТ! — крикнул он отчаянно, не в силах вырваться из плена своих бредовых видений.
Проворный шажок, и паук повис над ним, и видно было, как частыми толчками сокращается от дыхания тонкая пленка. Разинулся рот, обнажая ряды противных зубов, тонких, красных…
— НЕТ! НЕТ! НЕТ!
Вспыхнул свет; у кровати стояли родители. Пуп скосил глаза, ища гнусное порождение своего бреда, ловя слабые следы меркнущего видения. На влажный лоб легла прохладная мягкая ладонь его матери.
— Спи, сыночек.
— Бедный шпингалет, — пробормотал отец. — Глади, как расхворался.
— Бредит от жара, — вздохнула мать.
Она обтерла его горячее тело спиртом, разбавленным теплой водой, досуха вытерла мохнатым полотенцем, плотно подоткнула одеяло.
— Паук… — пролепетал он.
— Тс-с… Спи, — шепнула мать.
Поутру он проснулся вялый. Родители еще спали. Вдруг его словно толкнуло что-то, он рывком поднял голову и посмотрел в окно, за которым брезжил серый рассвет. Откуда ни возьмись под окном появился Тони, влез на подоконник, спрыгнул в комнату. Состроил ему рожу — Рыбий Пуп даже рот открыл от подобного нахальства — и, выдвинув ящик комода, принялся вытаскивать оттуда нейлоновые рубашки, такие белоснежные, что сам Тони, бывало, дразнил его за них: «беленький»…
— Забираю, — сообщил Тони, с обидным презрением кривя рот. — Черный парень, а наряжаешься в белые рубашки, ишь нежности.
— Не тронь, ты! — закричал Рыбий Пуп. — Положь на место!
Он скатился с кровати и пошел по комнате, едва держась на ногах, обдирая руки в неуклюжих попытках огреть несуществующего Тони. Внезапно рядом с ним очутилась мать, он посмотрел на ее встревоженное лицо, потом на Тони, который, непонятно почему, начал таять, держа в призрачных руках вороха воздушного нейлона.
— Тайри, поди сюда! — позвала мать. — Мне не справиться.
Его поволокли обратно к кровати, как он ни упирался.
— Не отдавайте Тони мои рубашки! — горестно причитал он.
— Нету здесь Тони, Пуп, — унимал его отец. — Успокойся. Все у тебя образуется. — Он повернулся к жене. — Надо опять доктора звать.
— Доктор говорил, жар еще подержится какое-то время, — вздохнула она.
Надежная осязаемость родителей, словно якорь, удерживала его в мире действительного; он закрыл глаза и, не думая больше ни о каких рубашках, отвернулся к стене.
Под вечер он по-прежнему метался в жару. Что-то защекотало тыльную сторону его левой руки: и он машинально потер ею об одеяло. Рука зачесалась. Рыбий Пуп поднял ее и оторопел: на руке сидела большая муха. Он тряхнул кистью, но муха сидела как приклеенная. Он колупнул ее пальцем правой руки и обнаружил, что сидят уже две мухи… Он принялся их отдирать, но оказалось, что черные мухи облепили всю тыльную сторону левой руки, цепко вонзаясь ему в тело. На правой руке тоже копошились гроздья мух. Содрогаясь от гадливости, он начал скрести руки ногтями, сверху донизу, одну, другую — все напрасно. Всхлипывая, он сел в постели, и царапал, и щипал свою горячую кожу, как вдруг — вот ужас! — она начала лупиться и облезать с рук длинными черными лентами, сжимаясь, как резина, обнажая блестящие красные полосы. Тягостный кошмар нарастал, новые тучи мух налетели на открытые раны, согнать их было невозможно. Задыхаясь, он в беспамятстве шлепал себя по рукам, ногам, по груди, а мухи липли и липли к кровоточащему живому мясу, и он закрыл глаза и кричал без умолку, пока не почувствовал, как его обхватили материнские руки. Тогда он успокоился и затих, вздрагивая. Украдкой глянул на свои руки — черная кожа, нетронутая, гладкая, никаких мух… Он вздохнул и опять закрыл глаза, засыпая.
Жар понемногу спадал; к концу недели комната вновь обрела привычный облик, солнце играло на стеклах, и в этом уже не таилось ничего жуткого. Не изжитая еще ребячливость пробуждалась в нем, когда мать ласково звала его, как маленького, уговаривала поесть, даже кормила с ложечки куриным бульоном, заботливо следя за каждым его глотком. Постепенно есть стало вкусно, мышцы приятно заныли, наливаясь силой, его подмывало выскочить на солнышко, почувствовать, как покалывает щеки на ветру. Поправляясь, он читал, полулежа на высоких подушках, или грезил наяву, рисуя себе картины, в которых непременно оказывался главным действующим лицом. Теперь, когда дело пошло к выздоровлению, мать не только перестала дрожать над ним, но начала на несколько часов кряду отлучаться из дому, возвратясь к своим обязанностям в Елеонской баптистской церкви.
— Не уходи, — канючил он. — Я хочу, чтоб ты была здесь.
— Сколько народу хуже твоего болеет, сынок, — объясняла она. — Исцелил тебя Христос, а я, в благодарность за это, потружусь для церкви.
Он умолкал и дулся, ревнуя ее к Христу…
Однажды, когда ее не было дома, на него напал волчий голод, какой способен испытывать лишь подросток, когда его дней десять продержат на строгой диете, — подвело желудок, заурчало в животе… Пусть мама будет ругаться, но он возьмет себе поесть. Он сполз с кровати и нетвердыми шагами, чувствуя, как его слегка пошатывает, направился на кухню. На плите, источая луково-помидоро-сельдерейное благоухание, от которого запотели кухонные окна, булькал в чугунной кастрюле мясной суп. Слюнки текли при мысли о таком супе, но доставать тарелку, наливать… слишком много возни. Он поискал, нет ли хлеба или фруктов. Угольная плита мерно гудела, пламенели конфорки, вделанные в крышку. Из духовки над плитой с самой верхней полки высовывался краешек противня. Ага, кукурузный хлеб… Он отломит себе краюху и съест в постели. Путаясь в пижамных штанах — он так отощал, что пижама, купленная на двенадцатилетнего, болталась на нем мешком, — он подтащил к плите стул, неловко взгромоздился на него и потянулся к противню. Нет, не достать. Он вытянулся еще сильней и подался вперед так, что лицо обдало волной трепетного тепла от крышки плиты. Предчувствие опасности остановило его на секунду. До противня было как до Луны, хотя еще какой-нибудь дюйм, и он дотянулся бы. Коленки у него ослабли, его прошиб пот. Встав на цыпочки, он устремил свое тело с самого краешка стула вверх, через пышущую зноем плиту, и не успел коснуться кончиками пальцев противня, как стул поехал из-под него, и он рухнул на раскаленную плиту, приложился голой шеей прямо к обжигающему металлу и услышал, как грохнулся на пол стул и что-то зашипело, как свиная отбивная, когда ее бросят на сухую горячую сковородку — это прижарилась к раскаленному железу его собственная шея. Ошеломленный, он онемел, потерял способность двигаться. Но вот, погружаясь в жгучее море огня, тело его взбунтовалось, он глотнул, набирая в легкие воздух, и закричал. Казалось, что его гвоздями прибили к этой пылающей жаром плите. Подчиняясь неосознанному рефлексу, он скатился на пол, и его захлестнула дикая боль. Он взвился, как будто его ударило током, и на одном бесконечном дыхании зашелся воплем. Боль пронизывала его насквозь, снова и снова, и он, как был — босиком, в пижаме, — без памяти кинулся на обледеневшую улицу, судорожно хватая руками морозный воздух, надрывая легкие пронзительным криком.
Соседи отвели его в дом, уложили в постель, а он только стонал и закатывал глаза, не в силах выдавить ни слова сквозь плотный кляп удушливой, расходящейся по всему телу боли. Лишь часа через два ему удалось сказать, что он не бредит, а упал на плиту и обжегся. Срочно вызвали мать, и едва она прибежала домой, как тут же явился домашний врач. Ожог оказался серьезный, врач про себя решил, что случай безнадежен. Через два дня он сообщил Тайри с Эммой, что, если б ожог был хоть чуточку глубже, спасти мальчика было бы невозможно.
Рыбий Пуп считал, что уж теперь-то он может на законном основании цепляться за материнскую юбку, а мать, терзаясь сознанием своей вины, не препятствовала этому. Отрада, которую он ненасытно черпал в ее присутствии, таила в себе нечто чувственное, служа зачатком того, что ему суждено будет потом требовать в жизни от женщин. Став мужчиной, он будет в часы невзгод тянуться к ним, но его потребность в них будет ограниченной, узкой, направленной на то, чтобы добыть себе утешение, разрядку, а после своим особым нетореным путем он будет уходить навстречу тому, что предначертано судьбой, одинокий, но неизменно приветливый, холодный, но щедрый на улыбку, упрямо чуждающийся прочных отношений.
X
Перемена. На школьном дворе — гомон, визг. Черные школьники оравой высыпали на пыльную площадку. Зик сорвал с какого-то малыша черно-желтую в шашечку кепку и дразнил его — бегал, размахивая кепкой высоко в воздухе, чтобы все видели, какой у нее дурацкий рисунок. Шестилетний владелец кепки ревел, и кое-кто из ребят уж стал поглядывать на Зика косо.
— Слышь, Зик, отдай назад! — крикнул Рыбий Пуп.
— Кончай, связался с маленьким! — усовестил приятеля Сэм.
— Возьми, попробуй! — отозвался Зик и понесся по двору, уворачиваясь от рук, пытающихся выхватить кепку.
Рыбий Пуп вместе с другими бросился догонять. На бегу он заметил, что на дальнем краю двора, тщедушный и, как всегда, угрюмый, стоит отец Сэма, мистер Дэвис — Дэвисы жили в двух шагах от их дома. Он увидел, как мистер Дэвис позвал Сэма и торопливо повел его куда-то. Рыбий Пуп посмотрел им вслед. Странно. Не иначе как заболел кто-нибудь. Он опять устремился следом за теми, кто настигал Зика, но приостановился, потому что Зика окликнул и подозвал к себе его отец, мистер Джордан. Зик подбежал к нему, и Рыбий Пуп видел, как мистер Джордан сгреб сына и втолкнул в машину, которая с открытой дверцей дожидалась рядом. «Что ж это делается?» — спросил он себя вслух, глядя, как набирает скорость машина мистера Джордана. Кто-то крикнул:
— Все, увел Зик кепку!
— На! Держи!
Зик швырнул кепку из окна заворачивающей за угол машины.
— Спорим, старик его взгреть надумал за что-нибудь, — заметил кто-то из мальчишек.
Рыбий Пуп бережно подобрал кепку с пыльной земли и кинул владельцу. Только что у него на глазах двух его друзей забрали со школьного двора родители. «Что такое стряслось?» — снова спросил он себя. Разгоряченные ребята, галдя, тронулись со двора к дверям школы. Вдруг Рыбий Пуп остолбенел — к нему со всех ног бежал отец. Позади, у тротуара, стояла их машина: дверца настежь, мотор не выключен…
— Папа, привет! Что случилось?
Не говоря ни слова, отец схватил его за руку и дернул за собой.
— Пошли!
— Да что случилось-то, пап?
— Идем, не разговаривай!
Отец подтолкнул его вперед, но Рыбий Пуп вывернулся.
— В чем дело, скажи?
— ВЛЕЗАЙ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ — НУ! — истерически крикнул отец, грубо вталкивая его в машину.
В полной растерянности Рыбий Пуп повиновался, успев заметить, как на них изумленно таращат глаза ребята. Отец, потный, с налитыми кровью глазами, единым духом очутился за баранкой, выжал ногой сцепление, включил первую передачу, и машина рванула вперед так резко, что Пупа отшвырнуло к спинке сиденья, у него даже дыхание занялось. Точно змея, когда она уходит от смертельной опасности, правая рука отца метнулась к сиденью и переложила на колени пистолет; он включил вторую передачу, и машина пролетела перекресток на красный свет. Рыбий Пуп ощущал на сухом языке медный привкус опасности и, не зная, в чем таится угроза, ждал ее отовсюду. У него навернулись слезы, но он прогнал их и сам удивился, что, оказывается, умеет управлять своими чувствами.
— Папа, что все же…
— Когда тебе что-то велят, делай! — проскрежетал отец. — А не стой как истукан: «что» да «почему»! Запомнил?
— Д-да, пап. А все же, это… что случилось?
Молчание; только машина катит вперед.
— Случилась беда, — скупо бросил отец. — После узнаешь.
В летнем воздухе сухо защелкали далекие пистолетные выстрелы.
— Ляжь на пол, сын! — приказал отец.
— Да, пап…
Отцовская правая рука ухватила его за шиворот и головой вперед стянула на днище. Он затаился там, слушая, как стреляют. Приподнял голову.
— Скажи, папа… Что это? — всхлипнул он.
— Расовые беспорядки, сынок, надо скорее доставить тебя домой.
— Расовые?
— Ага. Побоище, сын. Это белые…
На бешеной скорости машина скребнула колесами по асфальту, и у него по коже побежали мурашки. Белые… Это слово отдавалось в сознании ударами погребального колокола. Он давно слыхал о расправах, которые чинят над черными людьми белые люди, и вот сегодня впервые в жизни спасался бегством от подобной расправы.
— Кто-то из наших что-нибудь выкинул, да, пап? — спросил он, еще не зная, в чем дело, но заранее зная, кто виноват.
— Да вроде того, — буркнул отец.
Ладно, что бы там ни случилось, он останется рядом с отцом, а потребуется — и умрет вместе с ним. Мысль об этом пробудила в нем горькое торжество; он прислушался, не раздадутся ли снова выстрелы. Да только почему же они не сражаются, а удирают? В нем шевельнулась еще не осознанная жалость к отцу. Человек либо дерется, либо признает себя побежденным. А вот они с отцом — бегут… Стыд перехватил ему горло, он судорожно глотнул.
— Главное дело — доставить тебя домой, — сипло сказал отец и крутнул баранку так, что Пупа плотно прижало к стенке машины.
— А мама где?
— Она-то дома.
В воображении промелькнула картина: тысячи чернокожих людей удирают, спасая жизнь; его замутило. Под шинами захрустел гравий, машину резко тряхнуло на колдобине — они подъезжали к дому.
— Ну, проскочили, — вздохнул отец. — Хоть вместе, а там будь что будет.
Вот именно, давай деру, радуйся, что остался цел! Опять послышались выстрелы, и его с внезапной силой потянуло туда, где стреляют… Машина стала; отец открыл дверцу.
— Ступай в дом, сынок.
Он неуклюже выбрался наружу, готовый к тому, что из-за забора тотчас покажутся белые лица, однако во дворе было пустынно, тихо.
— Скорее, Пуп! — это его звала мать.
Она стояла на заднем крыльце, лицо ее оплыло, исказилось от страха. И чем ближе он к ней подходил, тем все более отдалялся от нее. Это его родители? Эти перепуганные, дрожащие люди? Они страшны ему, страшнее белых. Он вдруг увидел своих родителей такими, какими, по его представлению, их должны видеть белые, и в какой-то мере проникся к ним тем же презрением. Когда он подошел к матери, она обхватила его, и он стерпел, а хотелось отшатнуться от нее, как от чего-то нечистого. И еще он понимал, что никогда не мог бы выразить все, что чувствует, словами.
— Слава те, Господи, — сказала она сквозь слезы.
— Идите в дом, — прошипел отец, вбегая первый с пистолетом в руках.
Без звука они вошли за ним на кухню. Отец закрыл и запер дверь, мать опустила шторы на окнах. Рыбий Пуп слышал хриплое дыхание отца. Мать села за стол, приложила к глазам платок. Вновь затрещали выстрелы, с ревом пронеслись по улице машины.
— Крови им надо, — пробормотал отец, сжимая пистолет.
— Папа, а что же было? — в третий раз спросил он.
— Сиди тихо, без тебя обойдется, — одернула его мать.
— Придет время, сынок, расскажу, — сказал отец. И вдруг круто обернулся, в упор посмотрел на сына: — Хотя тебе уже двенадцать лет, пора и знать! Слушай, Пуп, и запомни: НИКОГДА НЕ СМОТРИ НА БЕЛУЮ ЖЕНЩИНУ, понятно?
— Белую женщину? — тихо и с недоумением переспросил мальчик.
— Тайри, не нужно с ним так говорить, — всполошилась мать.
— Если ему не рано подыхать, так, стало быть, и знать не рано! — яростно прошептал отец. — Давным-давно надо было с ним завести этот разговор. Пусть знает, и чем раньше, тем лучше.
— Потом как-нибудь, Тайри, — жалобно сказала мать. — Ведь ребенок еще…
— В глазах белых он мужчина! — проревел отец и запнулся, глотнул: — Эмма, давай уж это я возьму на себя. Я за него в ответе. Надо, чтоб он знал!
Рыбий Пуп почувствовал, как у него по черепу прополз холодок, сдавило виски. Над ним совершался обряд. Он не умом это понял, он знал, чуял нутром. Он причащался тайн, вступал в число посвященных, он вступал на крутую, неверную тропу по краю пропасти, ведущую из детства к возмужанию. Он напряженно ждал. На улице перед самым домом раскололи тишину выстрелы, отец подскочил к окну, выглянул наружу.
— Ложись на пол! — скомандовал он.
Рыбий Пуп вытянулся на полу; слышно было, как рядом давится рыданиями мать.
— Все, пронесло, — сказал отец, когда за окнами опять стихло.
Рыбий Пуп встал. Его все сильнее разбирал стыд. Отец расхаживал по кухне, и Рыбий Пуп видел, как его лицо, неясное в полусвете, то и дело обращается к нему. Наконец он остановился.
— Сын, — медленно заговорил он. — Скоро в тебе забродят соки и начнешь ты заглядываться на женщин… Только, слышь, сынок, ГЛАЗ НЕ ПОДЫМАЙ НА БЕЛЫХ! ПОНЯЛ МЕНЯ? — В его голосе зазвучала горечь. — Сынок, нету в ней, в белой, такого, чего ты не найдешь у черной. Да и не свяжется с тобой белая, кроме как только шлюха, так неужели стоит того шлюха, чтоб из-за нее тебя убивали! Близко к ним не подходи, сын. Когда рядом белая женщина, помни — это смерть с тобой рядом! Белые нас ненавидят, топчут нас, убивают, законы придумывают против нас, а для ради оправдания придумали эту самую хреновину — что оберегают, стало быть, белых женщин. Смотри же, не давай им зацепки, сынок. Ты не успеешь родиться на свет, а они уже виду твоего не переносят, всю жизнь будут искать, к чему бы привязаться, лишь бы истребить тебя. Так хоть пускай не за это убивают. Для черного человека нет хуже срама, как умереть через такую дурость — связаться с белой девкой. Слышишь, Пуп, что я говорю?
— Слышу, папа.
Мать сидела, опустив голову на кухонный стол.
— Белые в нашем городе меня ненавидят, — яростным шепотом продолжал отец. — Потому ненавидят, что я человек вольный. Я — что? Я хороню черных. Сами-то руки марать не желают об черных покойников ни за какие деньги, вот и не препятствуют, чтоб их хоронил я…
Рыбий Пуп глядел на него во все глаза, силясь постигнуть, что ему говорят. Но слишком уж многое выплеснулось на него за такое короткое время. Мысль о том, чтоб «заглядываться» на белых женщин, представлялась до того несуразной, что просто смешно, но страшен был страх, проступивший в полумраке на отцовском лице. Белые — это тоже было страшно, хоть он и не знал их, и боялся лишь потому, что так, по словам других, верней. Сколько их, белых, с которыми он хоть раз в жизни перемолвился двумя словами — человек шесть от силы: отцов адвокат Ларри Кит, почтальон, белые продавцы в центре города…
Мать встала, обняла его, как бы прощаясь с его детством, его неведением.
— Ладно тебе, мам, — буркнул он, стараясь не поддаться волнению.
И в тот же миг все трое замерли. Откуда-то из центра донеслась частая пальба.
— Что-то там произошло, — сквозь зубы сказал отец.
— А долго все это будет, папа?
— Бог его ведает, Пуп. Надо ждать, вот и все. Ничего не поделаешь. Их десять человек на нашего одного! — Хриплый отцовский голос сорвался на вопль: — ДЕСЯТЬ НА ОДНОГО! ПОНИМАЕШЬ?
— Понятно, папа. А из-за чего все началось?
— Поймали одного нашего парня, не тем занимался…
— Ох, как нужно быть осторожным, сыночек, — вставила мать.
— Я знаю, мама. Кто этот парень, а, пап?
— Тихо, — сказала мать, дернув его за рукав.
— Знакомый твой, — с укором сказал отец.
— Кто? — встрепенулся Рыбий Пуп.
— Крис, сынок, — плачущим голосом сказала мать. — Застали с белой девушкой в гостинице.
У него открылся рот. Крис? Не может быть! Крис, посыльный из гостиницы «Уэст-Энд», Крис, его друг, которому двадцать четыре года, герой всех ребят с соседних улиц…
— Его ч-что, у-убили, папа?
— Не убили, так убьют, — с горечью отчеканил отец.
— Да как же, пап, я вчера видел Криса в…
— Цыц, мальчишка, — прикрикнул отец. — И чтоб я больше такого не слышал от тебя! Когда человека травят, как зайца, только дурак пойдет трезвонить, что это его знакомый, ясно? — Не то белые уничтожат и тебя заодно. — Отец понурил голову. — Сын, это расовая война, тут речь о жизни и смерти. Где они только не теснят нас, — прибавил он осипшим голосом, — на улице, в церкви, в школе, в твоем же доме, в делах — всюду хватают за горло.
Опять ему стало стыдно, что отец так поддался страху. Кто вступится за тебя, если даже у родного отца не хватает смелости? Значит, конец ему, значит, всем им, черным, конец. Эта мысль была как удар; у него подкосились ноги.
— Что же нам тогда делать, папа? — спросил он, отводя взгляд.
— Бежать, вот что, — кривя губы, сказал отец.
Они замолчали. По зазорам у края окон видно было, что на улице стемнело. Рыбий Пуп встал и машинально потянулся к выключателю. Отец шлепнул его по руке.
— Елки зеленые, Пуп! Совсем ничего не смыслишь, что ли? — вскипел он. — Толкуешь ему, объясняешь, и ничего не доходит! Неужели трудно понять, почему мы не зажигаем свет?
— Прости, пап, — пролепетал он, проклиная себя.
Присмирев, он снова сел и тупо уставился в темноту.
— Ничего, Пуп, — примирительно сказал отец. — Ты не виноват. Это штука страшная, вот я и скрывал от тебя. Да пришлось сказать, каково живется на свете черным людям. Ты сегодня получил первый урок, запомни его на всю жизнь. Теперь смотри сам, примечай. Тебе с этим жить каждый день. Только я не хочу, чтобы из-за этого ты не стал настоящим мужчиной. Что бы ни случилось, сынок, всегда будь мужчиной.
Говорит одно, а делает по-другому. Пупу стало вдруг непереносимо присутствие отца. Он встал и неуверенно шагнул к двери в коридор.
— Далеко собрался? — спросила мать.
— В уборную, — с вызовом бросил он.
— Не тронь его, Эмма, — сказал отец. — Пустяки дело — такую науку пройти за один вечер.
Ощупью он добрался до двери в уборную, вошел. Открытие, что его семья живет во власти страха, потрясло его, наполнило тревогой. Почему до сих пор у них дома никогда не упоминали прямо про отношения с белыми? Почему никто из учителей ни разу не заикнулся про это в школе? Почему достопочтенный Рагланд обходил эту тему молчанием в своих проповедях в церкви? Поражаясь все больше, он припомнил теперь, какую притворную чопорность неизменно напускали на себя отец с матерью, когда заговаривали о белых, — теперь он понимал, что за нею прятали чувства, которые стыдно выдавать. Стало ясно, что не всякий черный позволит себе признаться, в какой степени правят жизнью черных людей невидимые, но всемогущие лики белых. Его мысли мешались, он был не готов к тому, что его чувства примут такое направление. С того вечера он проникся безотчетной уверенностью, что ему, пусть мимолетно, открылось, какими должны представляться белым черные люди, он начинал глядеть на своих чужими глазами, и то, что видел, вызывало в нем такое чувство, будто между ними и им существует расстояние, это беспокоило его, приводило в замешательство.
Одно он знал теперь твердо: подлинность жизни, которой живут такие, как он, перечеркнута; подлинный мир начинается где-то там, в тех местах, где обитают белые, — люди, в чьей власти сказать, кто имеет право жить, а кто нет и на каких условиях, а мир, в котором живет он сам и его семья, — мир призрачный, ненастоящий. Только как же получилось, что он стал таким? Верно он думает или ошибается, Рыбий Пуп не знал, но он точно знал, что искать правды у родителей бесполезно.
Он сидел, напряженно глядя невидящими глазами в темноту, и пытался представить себе, как заговорил бы с белым парнем или девочкой своих лет, и не мог. Живут бок о бок белые и черные, а как далеки друг от друга, подумалось ему. Каждый день, утром и после обеда, по дороге в школу и домой, он проходит мимо белых людей, а для него они как будто не существуют, да и они словно бы не замечают его! Как это может быть, что они прямо тут, под боком, а он не думает о них ежеминутно? Тем более раз они так всесильны? Или, может быть, в нем самом есть какой-то изъян? Нет, непохоже, ведь и Тони с Зиком, и все ребята из школы тоже почти никогда не заговаривают о белых. Один Сэм, но у Сэма вообще неизвестно что наворочено в голове. Возможно, родители что-то утаивают от него? Скрывали же они, например, как рождаются дети. Или как устроены женщины. Наверно, есть в белых что-то действительно страшное, иначе о них кругом говорили бы больше.
Кстати, что-то не помнится, чтоб отец хоть раз запросто побеседовал при нем с кем-нибудь из белых. Правда, отец и не работает на белых, не то что отец Сэма или Тони. Он никогда не ездит на трамвае, на поезде или в автобусе, а если ест в ресторане, то обязательно таком, где хозяин черный. Потому он и его семья прямо не испытали на себе, что значит настоящее расовое неравенство. Конечно, Рыбий Пуп слыхал, что такое Джим Кроу, но задумывался над этим редко, да и то в общих чертах, применительно к черным, у которых не хватает денег, чтобы оградить себя от неприятностей.
Как-то в субботу утром они с отцом ходили в банк, там им пришлось постоять в очереди. Стояли с ними и белые люди, он слышал, как они переговаривались с белым кассиром, который сидел за окошком. Но когда подошла их очередь, отец ничего не сказал, просто подал в окошечко банковскую книжку, потом забрал ее назад и пошел. А вот белый, который стоял за отцом, тот заговорил с кассиром: «Доброе утро, Ким», приветливо так, — они как раз выходили на улицу. И на мать, когда они с ней ходили на почту, нападала такая же немота. Отчего это черные вечно так молчаливы в присутствии белых людей?
В темноте никак не удавалось нашарить пальцами рулон туалетной бумаги. А, дьявол… Зажечь свет, что ли, и плевать на все? Нельзя, отец так выдерет, что не обрадуешься. Рыбий Пуп уже начал тайком покуривать и носил при себе спички; он похлопал себя по карманам. Ага, вот они… Он зажег спичку и, заслонив язычок пламени ладонями, наклонил голову. Случайно его взгляд упал на кипу старых пожелтевших газет, сложенных в углу за дверью уборной. На той, что лежала сверху и уже запылилась, видна была фотография: белая женщина в одних трусиках и в лифчике, с копной непослушных кудрей, смотрит на него в упор и, подбоченясь, улыбается сочным, капризным, чувственным ртом. Из-за такой погиб Крис… Что же Крис ей сделал? Ребенком наградил? Избил? Изнасиловал? Или Крис с этой женщиной занимался тем, о чем возбужденно шушукаются мальчишки, когда соберутся на углу под фонарем? Крис был для него кумиром, его потрясло, что Крис должен умереть, но ради такого ставить на карту жизнь — тут что-то… Женщина на фотографии была красива, ничто в ней не наводило на мысль о смерти или зле. Как повстречался Крис с белой женщиной, которая стала причиной его гибели? Он знал, что, если спросить отца, отец только раскричится, разбушуется, обезумев от страха, обругает его полоумным. Нет, надо спросить у ребят, может, они знают.
Огненный язычок затрепыхался и пошел на убыль. Рыбий Пуп чиркнул новой спичкой, приподнялся, схватил с кипы газет ту, что лежала сверху, вырвал из нее женское лицо, сложил бумажное лицо вчетверо и сунул в карман. Он и сам не знал, зачем это сделал, не успел задуматься. Просто понял, что захочет снова посмотреть на это лицо, что не перестанет думать о том, какая судьба постигла бедного Криса, пока не разрешит загадку: отчего это смеющееся белокожее лицо полно такого безмятежного счастья и в то же время сопряжено с чем-то ужасным и мрачным. Пламя предсмертно заголубело, огонь досуха высосал почерневшую спичку, но смеющийся образ белой женщины не померк в его сознании, он светился, черпая жар из неотразимо притягательного источника, который глубже и ярче, чем пламя горящей спички. Почему чернокожие мужчины должны умирать из-за белых женщин? Уже одно то, что Криса убили или убьют (это и было самое жуткое: убежденность отца, что Крису так или иначе больше не жить), приковало его воображение к прельстительному белому лицу — никогда в жизни человеческое лицо не овладевало им с такой силой. Он рывком встал, схватил рулон туалетной бумаги, оторвал от нее кусок, приговаривая себе под нос:
— Папа боится. Мама тоже. Все боятся.
Слыша, как забурлила вода, он вышел и только собирался войти в кухню, как в гостиной резко зазвонил телефон. Дверь из кухни открылась, и отец нащупал в темноте его плечо:
— Все в порядке, сын?
— Нормально, папа. — Он старался, чтобы в его голосе не прорвалась наружу неприязнь.
Отец подтолкнул его к кухне.
— Ступай, побудь с мамой.
От трепетного благоговения, которое прежде внушал ему отец, не осталось и следа. Сидя в темноте рядом с матерью, он слышал, как отец говорит по телефону. Вскоре в коридоре послышались шаги; отец твердой походкой вошел на кухню, щелкнул выключателем. Ослепленный внезапной вспышкой света, Рыбий Пуп сел прямо, подобрался, приоткрыв рот. Лицо у отца было измученное, помятое, веко на правом глазу дергалось так заметно, что казалось, он без конца двусмысленно подмигивает кому-то. Сейчас объяснится, почему жизнь неожиданно вошла в обычную колею.
— Все, готово дело, — просто, отрывисто объявил отец.
— Почему, что случилось? — спросила мать.
— Криса нашли, — сказал отец. — В канаве, где кончается школьный двор. Гас Уайт нашел и сказал его матери. Она вызвала доктора Бруса, кинулась с ним туда. Короче, тело уже у меня в заведении.
— Что же это, господи! — простонала мать и прикрыла глаза. — Бедная миссис Симз…
— Это они его убили, папа? — спросил Рыбий Пуп.
— Кому ж еще? — с вымученным сарказмом отозвался отец. И прибавил буднично, трезво: — Да. Убили. — Он судорожно подкинул на ладони пистолет. — И я рад, что убили!
— Что ты, опомнись! — остановила его мать.
— Па-апа! — ошеломленно протянул Рыбий Пуп.
— Правильно. Я знаю. По-вашему, я зверь, если у меня язык поворачивается говорить такие слова. — Черное усталое лицо обмякло, подергивалось. — Но я знаю, что говорю. Хорошо, что он мертвый… Жалко его, дурачка, само собой… Да разве в Крисе дело? Тут бери шире, Эмма. Ты — женщина, что ты знаешь про то, как приходится на Юге черным. Вот слушай. Когда белых перебаламутит крепко, когда в каждом черном им чудится нечистая сила, когда они от собственной тени начинают шарахаться, когда у них разум помешается на этих ихних женщинах — когда так случится, тогда им подавай крови! И ничего им не надо на свете, как только лишь одной крови! И не бывать в этом городе мира и покоя, пока не прольется кровь! Когда на белых накатит такое, значит, уж кто-нибудь да должен умереть! Либо это будешь ты, Эмма, или я, или Пуп…
— Боже сохрани, — ужаснулась Эмма.
— …либо тогда кто-то другой! Сейчас получилось, что это бедняга Крис. Вот почему я и рад, что это Крис. — Он глотнул. — Слабые мы, чего кривить душой… Мы только тогда можем пожить, когда оторвем от себя шмат жизни и бросим белым. Вот и все, и это правда. Крис прожил только двадцать четыре года. Но все равно пора было иметь голову на плечах и не притрагиваться к белой женщине.
— Возможно, он и не виноват, — сокрушалась Эмма.
— Он виноват, — твердо сказал отец. — Парня завлекает белая девка, а у него не хватает соображения, попался на удочку, как последний осел! — От негодования он осекся и замолчал.
У Пупа было такое чувство, что в эту минуту отец ненавидит черных.
— Да откуда они знают, что он виноват? — настаивала мать. — Раз не было суда…
— Его застали в номере у этой девки! — загремел отец.
— Тайри, Крис работал в этой гостинице, зарабатывал на жизнь.
— На жизнь можно заработать и другим способом.
— Тебе посчастливилось, Тайри, — вздохнула мать. — Ты не работаешь на белых…
— Я раньше сдохну сто раз, чем пойду на них работать! — прорычал отец.
Теперь было похоже, что отец и белых ненавидит.
— Бедный Крис. — Мать разрыдалась, закрыв лицо руками.
Пуп только дивился резким переходам в отцовском отношении к событиям и людям — в них чувствовалась и неистовая гордыня, но чувствовалась и безнадежность побежденного. Чутье подсказывало ему, что при всей ненависти к притязаниям белых отец пошел на сделку с собственной совестью, согласясь обеспечить себе относительно спокойное существование ценою крови, которой, как он полагал, жаждут белые, — но поскольку обеспечить себе такое существование можно было лишь обрекая на заведомую гибель черных, он ненавидел и черных тоже. Но это в конечном итоге означало, что он снедаем ненавистью к самому себе.
— За нас он умер, Крис, — проворчал отец. Он положил в карман пистолет, взял шляпу, подошел к раковине и, налив стакан воды, одним глотком опорожнил его.
Рыбий Пуп почувствовал на себе его испытующий взгляд.
— Пойди-ка возьми свою шляпу, Пуп.
— Куда это ты его, Тайри?
— Он поедет со мной.
— Что ты! Опасно-то как. И поздно…
— Ха-ха! — У Пупа мороз прошел по коже от отцовского наигранного смеха. — Никакой нет опасности, Эмма. Белые унялись. Разъехались по домам — кто залег спать, кто надрался до бесчувствия. Понатешились кровью… Разве не знаешь — как они убьют кого из черных, так тишают на время, добренькие становятся, смирные.
— Мал еще Пуп, ребенок, — не соглашалась она.
— Он будет при мне. Кто сунется к нему, будет сперва иметь дело со мной. Сегодня Пуп у меня увидит, что такое есть жизнь…
— А ну как пойдет стрельба…
— Эмма, я отвечаю за сына. После стрясется с ним что, на мне будет вина. Идем, Пуп.
Мать прикусила зубами стиснутые кулаки, напрасно стараясь подавить рыдания.
Отец взял его за плечо и повел по коридору, зажигая по пути одну лампочку за другой. Они прошли по парадному крыльцу, спустились во двор, обошли машину, сели. В молчании медленно выехали по дорожке на улицу. В тихой летней ночи подернутые дымкой светились вереницами жемчугов газовые фонари. Рыбий Пуп сидел одинокий, маленький, ему было страшно, хотя рядом взбудораженный мыслями о кровавом жертвоприношении, вооруженный пистолетом сидел отец.
— Теперь, Пуп, нам с тобой во всем надо держаться вместе, — зарокотал отцовский бас. — Тебе еще в жизни учиться и учиться, вот и берись с сегодняшнего дня. — Он важно покивал головой. — На этом свете ходи с опаской, иначе нельзя.
— Понятно. Только почему ты говоришь, пап, что страдать обязательно всегда нам?
— Потому что у нас силенок мало, сын, чтобы дать сдачи.
— Что же мы, пап, так и покоряемся без боя?
— Откуда ты взял? Нет, ты, брат, смотри не решай, что мы трусы. Черные сражаются каждый день…
— Вот ты сказал, белые сейчас больше никого не убьют. А почем ты знаешь?
— Чую, сынок. Ты тоже вырастешь, поймешь.
— А мы белых не убиваем никогда?
— Не мели ерунду, — сердито оборвал его отец. — Сказано тебе, что нас мало. Убьешь одного, они всех перебьют… Слушай, Пуп, вот у меня имеется свое заведение. Дом у нас свой. Еще внаем сдаю помещения тысяч на сорок. Откуда же это взялось? А оттуда взялось, что я знаю свое дело и не суюсь в дела белых. Иначе мне бы в жизни такого не достигнуть. Надо учиться жить с умом, сынок.
Рыбий Пуп смолчал. Неужели в долларах такая сила, что ими можно стереть позор?.. Они катили по туманным безлюдным улицам. На одном из перекрестков, где стоял белый регулировщик, отец притормозил.
— Доброго здоровьица, мистер начальник. Все тихо-спокойно? — Голос был тонкий, непохожий на тот, каким отец говорил обычно.
Полицейский скользнул холодным взглядом по черному лицу над баранкой машины и сплюнул.
— Угу. Полный порядок, Тайри.
— Ха-ха! Вот и расчудесно!
Они поехали дальше. Пупу хотелось закрыть глаза, заткнуть себе уши. Вот чему собирался его учить отец? Машина подъехала к похоронному бюро, где, сбившись в кучку, молчаливо стояли несколько черных. Один из них, горбун, раскорякой, по-паучьи, подскочил к машине.
— Это я для тебя постарался, Тайри, — угодливо зажурчал он. — Я его добыл.
— Да? — небрежно уронил Тайри.
— И в этот раз с тебя десять долларов.
— Получишь пять, как всегда.
— А как же с надбавкой за опасность, Тайри, — заскулил горбун. — Ты говорил, за опасную работу будет десять…
— Ладно уж, пусть будет десять, — уступил Тайри.
— Сейчас заплатишь? Нужда крайняя, ей-богу…
Рыбий Пуп увидел, как Тайри вытащил десятку и кинул ее горбуну; тот засеменил прочь.
— Кто это был, а, папа? — спросил Рыбий Пуп.
Тайри, позвякивая ключами, зашагал к дверям заведения.
— Это Уайт. Он для меня находит покойников, чтобы не перехватил Кэрли Микс. Конкуренция, сын. Смекаешь?
— То есть он что, разыскивает для нас покойников?
— А ты как думал. Одни торгуют сахаром, Пуп. Я торгую гробами. Но гроб не продашь, когда нет покойника. Я их держу пять человек, для поисков. В нашем деле таких называют труполовы.
У закрытой двери стоял высокий, хорошо одетый мужчина с шоколадной кожей.
— Мое почтение, док, — сказал Тайри. — А где покойник?
— Там, внутри, — тихим, ровным голосом сказал врач. — Лежал у меня в машине, но он мне все там перепачкал. Я велел, чтобы ваш помощник занес его в помещение…
— Крепко его измордовали, док? — шепотом спросил Тайри.
— Подождите, сами увидите, что над ним сотворили белые, — скривясь, но все так же ровно ответил доктор Брус.
— Понатешились всласть?
— Какое там понатешились. Просто шабаш учинили.
Рыбий Пуп следом за Тайри пошел к дверям. С порога отец оглянулся и грубо гаркнул через плечо, обращаясь к молчаливой горстке людей:
— Эй, любезные, шли бы вы отсюда! Посторонним вход воспрещен. Родные Криса пускай зайдут, остальным тут делать нечего. Что столпились, ждете, пока полиция заявится? А ну, разойдись!
Полная низенькая женщина с окаменевшим лицом вышла вперед и замерла, стиснув коричневые руки.
— Я его мать, — прошептала она.
— Проходите, — Тайри жестом подозвал ее.
Мать Криса, Рыбий Пуп и доктор Брус вошли в дом; Тайри захлопнул и запер на ключ дверь.
— Джим! — крикнул он.
— Да, Тайри. Тут я.
Вошел сухопарый мужчина, чернокожий, с худым лицом и красными воспаленными глазами.
— Ты куда его поместил?
— В заднюю комнату, Тайри, — промямлил Джим.
— Хорошо. Ну пошли, посмотрим. — Тайри озабоченно покосился на закрытую дверь. — Хоть бы уж эти черные бараны убрались домой, — буркнул он. — И чего торчат, только белых разбередят, неровен час.
Гуськом они медленно потянулись по коридору, ведущему в заднюю комнату. Мать Криса плакала навзрыд. Рыбий Пуп протиснулся вперед, откуда ему тоже было видно. На столе, лицом вниз, лежало что-то похожее очертаниями на человеческое тело, что-то грязное, окровавленное, искромсанное.
— Миссис Симз. — Доктор Брус обнял женщину одной рукой. — Боюсь, вы сейчас не узнаете сына…
— Помоги мне, Господи. — Она подалась вперед с закрытыми глазами, набираясь мужества взглянуть.
— Тайри, вы хотите, чтобы и Пуп видел? — спросил доктор Брус.
— Ага, — отрывисто бросил Тайри. — Пусть видит, как это бывает.
— Понимаю вас, — сказал доктор Брус.
Миссис Симз открыла глаза, увидела и с воплем кинулась вперед, накрыв своим телом истерзанное тело сына.
— Крис, сыночек мой родной! Нет, нет, это не ты! Господи! Да как же это! Неправда, нет! Не по справедливости это! — выкрикнула она, припав в беспамятстве к неподвижному телу. Она закрыла глаза и запричитала: — За что же это мне, Господи! Нет, Господь это не мог допустить! Что бы ты ни сделал, мальчик, не мог же Господь желать для тебя такой смерти! Я вынашивала тебя в себе, чувствовала, как ты растешь, я рожала тебя в муках, своею кровью я дала тебе жизнь! А теперь — такое… Нет, Господи Боже мой, нет! Не знаю кто, но должен кто-то ответить мне, почему ты, сыночек, так умер… — Она подняла опухшее мокрое лицо к потолку, где нещадно сверкала голая электрическая лампочка. — Господи, это не ты! Ты не мог! И что-то ты должен сделать, чтоб не случалось такое с детьми черных женщин! Если бы мне опять прожить жизнь, я не рожала бы ребенка! Я вырвала бы плод из своего чрева! Не для того рожают женщины детей на свет, чтобы они вот так помирали! Господи, погаси ты на небе свое солнце! Погаси свои звезды на небе! Не нужны мне больше твои деревья, не нужны твои цветы! Не хочу я, чтобы твой ветерок обдувал меня, если ты позволил, чтобы мой сын так кончил жизнь… Вот я стою пред троном твоим и спрашиваю: скажи, когда я какое сделала зло? В чем мое прегрешение? Если нужно, чтобы мой единственный сын был убит, так ты мне сказал бы, я сама бы его убила. А не эти белые… Боже, мы не боимся умирать. НО НЕ ТАКОЙ ЖЕ СМЕРТЬЮ! Господи, дай мне услышать слово твое. До конца моих дней я буду молить, чтобы ты сказал мне, почему мой сын умер такой смертью…
Доктор Брус повлек плачущую, согбенную горем женщину из комнаты. Джим, гневно сверкая покрасневшими глазами, закрыл за ними дверь. В молчании, таком мучительном, что хотелось закричать, они стояли, угрюмо глядя на тело Криса. Скрипнула дверь, и они очнулись; это вошел доктор Брус.
— Я уложил ее в комнате для провожающих, скоро уснет, — сказал он.
Пупа пробрала дрожь, ему вспоминалась эта комната и как он стоял, перепуганный, в темноте, когда грозный паровоз, пламенея, выталкивая из себя хриплое дыхание, давил колесами черное женское тело, и теперь только он догадался — да, это, наверное, и есть то самое, что делал Крис, когда белые застигли его с белой женщиной. Отрывистый возглас отца прервал цепь сопоставлений, подсказанных памятью.
— Джим, снимай с него одежду!
— Есть, Тайри. — Держа в руках ножницы, долговязый Джим шагнул вперед.
Он ухватил Криса за правое плечо и ловким движением крутнул на себя. Первыми повернулись бесформенная голова и туловище, за ними одеревенело брякнулись ноги и качнулись коротко, как у живого. Рыбий Пуп судорожно напрягся; образ Криса, веселого, быстрого, каким он его знал, никак не связывался у него в сознании с безжизненной, растерзанной грудой, лежащей у него перед глазами, и это было нестерпимо. Он глотнул, провел по губам сухим языком и переступил с ноги на ногу, недоверчиво глядя на покрытое синяками и запекшейся кровью лицо, залитое безжалостным сиянием ничем не защищенной лампочки.
— Вероятно, убили сразу после обеда, — заметил доктор Брус. — Уже наступило трупное окоченение.
Пальцы врача легко обежали подушки распухшей плоти, где прежде были щеки. С изуродованных черт стерто было всякое выражение — белые не только отняли у Криса жизнь, они лишили его человеческого подобия. Рот, обрамленный пеньками выбитых зубов, неровным провалом разверзся меж изодранной тканью, в которой никто не узнал бы губы. Набухшие веки не плотно сомкнулись над глазами, и в щелки едва виднелась радужная оболочка.
— Обширные разрывы ткани, — вполголоса заключил доктор. Он нагнулся над головой Криса, держа в руке крошечный медицинский фонарик. — Правого уха нет. — Доктор Брус спокойно показал на темный сгусток крови сбоку. — Похоже, что срезано, содрано. Может быть, от трения об асфальт. Его, несомненно, привязали к заднему бамперу машины и волокли по улицам. Весьма болезненная процедура… — Он подал знак Джиму. — Разрежьте на нем рубаху, Джим.
— Есть, док.
Джим поддел рубаху концами ножниц в том месте, какое оказалось под рукой, зачикал ими и в два счета освободил от лохмотьев перебитую шею.
— Они же его линчевали, — с негодованием выдохнул Тайри.
— Э, нет, — невозмутимо отвел такое определение доктор Брус. — Линчевать не дозволяется законом. Объявили, что парень пытался оказать сопротивление при аресте, и отрядили на поимку три тысячи человек…
— Это все равно называется линчевать…
— Стоит ли пререкаться о частностях, — сказал доктор Брус. — Парня в любом случае задумано было уничтожить, а уж каким способом — не играет роли. — Он тщательно осмотрел шею убитого, руки, грудь. — Огнестрельных ран не наблюдается, — заметил он. — По-видимому, сочли, что он не достоин пули. — Врач помолчал и прибавил: — Его убивали с особым расчетом, чтобы каждое действие гласило: «Всякий из вас, кто поступит как этот негр, кончит тем же». — Его пальцы ощупали шею убитого. — Шейные позвонки, вероятно, сломаны в двух местах, если не больше… Не берусь утверждать что-либо до вскрытия.
— Ему сразу перебили шею, док?
— Трудно сказать, Тайри. Когда случается нечто подобное, кто тут может знать? Я даже сомневаюсь, чтобы Крис успел понять, что с ним происходит, — столько всего в какие-то считанные мгновения. Может быть, шею сломали в самом начале, и ему не пришлось мучиться, а может быть, под конец, обнаружив, что еще не добили…
— И как же он тогда настрадался, — со вздохом сказал Тайри.
Доктор Брус задумчиво сощурился на электрическую лампочку.
— Тайри, вот уже триста лет, как нас истязают белые, а что с нами происходит при этом, никто так и не знает. Если б они нас истязали с целью провести научный эксперимент, тогда, очевидно, нам стало бы больше известно о реакциях человеческого организма, над которым совершается насилие. Однако белые терзали нас из собственных патологических побуждений. Я, разумеется, не ратую за истязание людей в научных целях. — Доктор невесело усмехнулся. — Но вот вы только что выдвинули предположение о чем-то, что я, как врач, обязан бы точно знать, а я не знаю. Могу лишь догадываться, что, когда вокруг сомкнулись с ревом три тысячи белых и ты знаешь, что смерть неминуема, тебя едва ли станет волновать, что при этом будет немножко больно… Если бы я оказался на месте Криса, я молился бы об одном: чтобы не выказать страха, умереть, как надлежит мужчине. И знаете, что я скажу вам, Тайри, хоть вы и решите, конечно, что я сошел с ума? Самые страшные муки пережил не Крис, а как раз эти белые. Только тот, кому скверно, способен совершить такое убийство…
— С него бы им, интересно, было скверно?
— Не знаю, — признался доктор. — Я не белый. Будь я белый, я посвятил бы жизнь выяснению вопроса: что заставляет мне подобных совершать такие убийства? — Доктор Брус обернулся к Джиму. — Все с него снимите, Джим.
— Есть, док.
Орудуя ножницами, Джим срезал с убитого разодранные в клочья брюки и белье, но, неизвестно почему, проявил деликатность в обращении с ногами: развязал шнурки, снял брюки, потом стянул носки.
— От носа почти ничего не осталось, — отметил доктор Брус. — Затянули на шее петлю, и потому каждый раз, как сворачивали за угол, голову швыряло из стороны в сторону так, что нос просто сцарапало. — Доктор взял двумя пальцами голову Криса и повернул на другую сторону. — Левая щека разбита рукояткой пистолета. — Он приподнял похожие на клешни руки убитого и осмотрел почерневшие запястья. — Руки были связаны, больше того, я допускаю, что его начали избивать уже после того, как связали руки. — Он повернул тело на бок и придержал, показывая рану, сквозь которую, отливая на свету, выступал белесоватый пузырек кишки. — А вот тут я берусь утверждать, что причина — пинок ногой, — доктор Брус говорил бесстрастно, то и дело останавливаясь, — и, по-видимому, уже после того, как Крис умер. Когда смерть наступает от удушья, мышцы живота чаще всего сокращаются, удерживая внутренние органы на месте. В данном случае обычной мускульной реакции, как мы видим, не было. — Доктор Брус нахмурился и продолжал: — Нанесли этот пинок, я сказал бы, скорее всего носком башмака. — Он перекатил труп на спину и осторожно развел бедра. — Половые органы отсутствуют, — сказал он нараспев.
Рыбий Пуп увидел в зияющей дыре между бедрами темный безобразный сгусток запекшейся крови, и от испуга руки у него сами дернулись вниз, загораживая пах.
— Половые органы вырваны, я сказал бы, либо клещами, либо иным инструментом подобного рода, — заключил доктор. — Убить его им было мало. Им еще требовалось его изувечить. Казалось бы, уж здесь-то могли бы его не трогать, хотя бы из брезгливости… Но нет! Отчасти они и убивали-то его как раз для того, чтобы иметь возможность изувечить! И вы не поверите, как много белых женщин с жадностью наблюдали за ними в это время. Пожалуй, из сознания, что им едва ли когда-нибудь еще представится случай увидеть обнаженного негра…
— А на кой черт им приспичило его видеть? — озадаченно спросил Тайри.
— Да уж можете не сомневаться, приспичило. Чтобы так изуродовать человека, надо питать к нему сильнейшее влечение, чуть ли не любовь. Ненавидеть они нас ненавидят, но и любят тоже. Больной, извращенной любовью, но любят…
— Сами вы больной, док! — взорвался Тайри. — Разве так людей любят!
— Безумие, согласен, и все же это правда. Их любовь к нам замешана на страхе. Тайри, я хорошо знал Криса. Он говорил, что с ним заигрывает белая девушка, и я предостерег его. Сказал, чтобы он ее не трогал. Но он не устоял, потому что она была белая, потому что ему это было ново. Прошло два года, и вот она же донесла на него. Зачем? Из чувства вины. Она желала его и в то же время терзалась страхом… Так что, предав его смерти, она как бы разом нашла для себя выход из обоих затруднений. Она насладилась им и поплатилась за это — вернее, поплатился-то он. — У доктора вырвался сухой смешок. — Сегодня, я уверен, она себя чувствует превосходно. — Он сдвинул ноги убитого. — Ну, вот так, — заключил доктор и отступил от стола. — Теперь он ваш.
— Да-а, — затравленно взглянув на убитого, протянул Тайри. — Теперь мой черед.
Рыбий Пуп только сейчас с удивлением заметил, что достоял до самого конца, — его так увлекли речи доктора Бруса, что испытанное вначале потрясение на время забылось.
— Я должен помыться, — сказал врач, оглядывая комнату. — Вы присмотрите за миссис Симз, да, Тайри?
— Как же, как же, — рассеянно пробормотал Тайри. — Обязательно, док.
— Тогда до свидания, — сказал доктор Брус.
— До свидания, док, — откликнулись Тайри, Рыбий Пуп и Джим.
Доктор неслышно прикрыл дверь. Трое оставшихся все стояли, глядя на тело Криса. Тайри внезапным хлопком приложил к глазам ладони.
— Будь оно все проклято, — яростно прошептал он.
— Это случается каждый день, — скучным голосом сказал Джим.
— Ну, не могу я привыкнуть! — крикнул Тайри.
— Да, я знаю, — процедил Джим.
— А следствие заключит: «Убит при попытке оказать сопротивление во время ареста». — Тайри вздохнул. — Ладно, сообщишь в полицию, Джим.
— Будет сделано, — сказал Джим, глядя в пространство.
— Идем, сын, — отец придержал дверь, пропуская его. Рыбий Пуп вышел, и дверь с лязгом захлопнулась.
Вслед за Тайри он двинулся по коридору к конторе. Он устал, ему хотелось домой. Отец подошел к столу, достал из ящика бутылку виски, открыл и, запрокинув голову, поднес к губам.
— Жаль, черт, что недорос ты, сынок, подсобить мне с этой бутылкой, — сказал он. Держа бутылку за горлышко, он опустился в кожаное кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза. — Но тебе это зелье не требуется — до поры до времени. Потопай еще по дорожке, а придет срок, сам увидишь, что от него легчает. Когда приходится глядеть, как вот тут, на столе, лежит Крис, тогда от него легчает. — Долгая минута прошла в молчании. — Известно тебе, Пуп, чем я добываю кусок хлеба? — спросил он. И сам ответил: — Я обряжаю для похорон черные сны, вот чем я зарабатываю денежки. — Он посмотрел на сына, потом перевел взгляд на бутылку. — Тебе небось непонятно, о чем я толкую, а? Черный человек, сынок, это сон, мечта, которой никогда не сбыться. Ты мечтай, Пуп. Но гляди только, мечтай с разбором. Про то лишь мечтай, что сбывается… Если же, не приведи Бог, возмечтаешь о несбыточном, то задуши в себе эту мечту. Больно многому никогда не бывать наяву, о чем мечтается черному человеку. Не лезь напролом к своим мечтам, сынок, полезешь — погибнешь, и станет одной убитой черной мечтой больше, вот и все, похоронят еще один черный сон… Пуп, для черного самое главное прожить и не кончить, как кончил Крис. Другие люди живут на земле и даже не помышляют чаще всего про такой конец, им незачем. А нам есть зачем. Для других такая смерть — случайность. А у нас эта случайность до того происходит часто, что ее уже не назовешь случайностью. Когда она бывает каждый день, тогда какая уж это, к чертям собачьим, случайность! Это закон, закон жизни. И главное твое занятие в жизни, Пуп, — обойти этот закон. Одним людям надо еще найти для себя занятие. Черный человек со своим занятием рождается на свет. Всем нам, Пуп, рано или поздно приходится умирать. Но только не так. Мне гордость не позволяет так умереть. Я все на свете сделаю, лишь бы не пришлось так умереть. Я раньше сам наложу на себя руки. Сын, я не как проповедник говорю с тобой. Говорю просто как мужчина. Всякий мужчина желает женщин. Но никогда ты не смей желать так сильно, чтоб допустить до такого… Если и есть в жизни святая вера, то, видит Бог, пусть будет у тебя только эта. Если бы, например, со мной так получилось, как с Крисом, я, хоть бы и мертвый, все равно сгорел бы со сраму. Я даже после смерти себе опостылел бы, сынок, если бы так получилось со мной.
Рыбий Пуп не мог выговорить ни слова. Из всего, что переполняло его, из сумятицы ощущений, четким было одно: какая-то небывалая ненависть к отцу, а между тем он чувствовал, что зависит теперь от отца еще больше. Он смотрел на человека, полулежащего в кресле, на черную руку, сжимающую бутылку, и знал, что за этой обманчивой небрежностью таится страх, мечется мысль, ища уловки. До слуха донесся слабый вздох — ах да, это проснулась в комнате для провожающих миссис Симз, и мгновенно догадка подсказала ему, что это о ней, о матери убитого Криса, думает сейчас отец, алчно думает о ее теле. Ее сидит дожидается, сказал он себе подавленно.
В коридоре послышались неуверенные шаги. В комнате появилась миссис Симз, несчастная, заплаканная.
— Мистер Тайри, — шепотом позвала она.
Тайри не шелохнулся, глаза у него были закрыты.
— Спит, да? — спросила она у Пупа.
— Ага, мэм, — соврал он.
Миссис Симз застенчиво протянула руку и тронула Тайри за плечо.
— Мистер Тайри, — робко позвала она.
— А? Чего? — пробурчал Тайри, щурясь и моргая глазами.
— Проводите меня домой, — попросила она. — Мне одной боязно…
— Обязательно, милая, — разом переходя на задушевность, сказал Тайри и встал, держа в руках бутылку. — Не хватало, чтоб еще к вам прицепились эти белые, будь они прокляты… А не хотите, миленькая, выпить глоточек? — Он протянул ей бутылку.
Миссис Симз взяла ее и как в тумане опустилась на стул.
— Единственное мое дитё убили, — жалобно всхлипнула она.
— Вы хлебните — легче станет, — уговаривал Тайри.
Женщина наклонила бутылку к губам. Рыбий Пуп увидел ее крепкую большую грудь, и ему сразу сделалось тоскливо, одиноко.
— Едем, сынок. Завезу тебя, а потом я подброшу домой миссис Симз. Извелась вся, бедная женщина. — Он нагнулся к миссис Симз. — Поехали, милая. Захватите с собой бутылку.
Рыбий Пуп вышел первым и остановился на крыльце, окруженный влажной тьмой. Он заглянул в окно за край занавески: отцовские руки обнимали миссис Симз, и он отвернулся.
— Ненавижу его! Все ненавижу! — выдавил он сквозь сжатые зубы.
Вышел Тайри, держа под руку миссис Симз.
— Сядешь сзади, Пуп, — велел он.
— Хорошо, папа.
С заднего сиденья ему видно было, как отец снял с баранки правую руку и украдкой обнял миссис Симз за плечи. Рыбий Пуп зажмурился. Машина медленно ехала по ночному городу и остановилась наконец перед их домом.
— Беги, сынок. Скажи маме, что я задержусь.
— Ага.
Заурчав, машина тронулась дальше, и его щекам стало мокро и горячо от слез. Он стоял с таким ощущением, будто у его ног раскололась земля, а он едва удержался на самом краю и должен либо перемахнуть через широченный провал и очутиться рядом с отцом, либо остаться на месте. Но отца уже не было.
— Хоть бы они и тебя убили! — со злостью прошипел он. И ужаснулся собственным словам, спохватился: — Ой, нет! — Он старался справиться с нахлынувшими чувствами, превозмогая ощущение вины, глуша в себе ревность. Наконец смятение в нем улеглось, остался лишь порыв — ни от кого не зависеть. Глаза высохли; он был один.
— Ты, сынок? — окликнула его мать. — Слава Богу, вернулся… А где Тайри?
— Задержался, есть работа, — выговорил он деревянными губами.
— Сыночек мой, — всхлипнула мать, обнимая его.
Он отстранился.
— Ты что, дурачок? Дай только поцелую…
— Отстань от меня, — проворчал он.
— Так с матерью не разговаривают, — укоризненно сказала она.
— Я устал. Я спать хочу.
Наступило тяжелое молчание.
— Ну хорошо, — вздохнула она.
Он бежал от нее, не на день, не на два — на все дни своей жизни; раз и навсегда сбросил с себя свивальник детских привязанностей.
Спустя полчаса он лежал в постели с открытыми глазами, ворочался в темноте на подушке, стараясь осмыслить назойливые видения, которые теснились у него в голове. Потом он увидел сон…
…он стоял в спальне родителей и там висели большие белые часы с белым циферблатом и две белые стрелки как две руки раскинулись широко словно предостерегая а циферблат был как лик Господа про которого проповедник Рагланд рассказывал что он тебя ввергнет в адский огонь на веки вечные если будешь дурно вести себя и он подошел на цыпочках к двери проверить не подглядывает ли кто а оттуда к маминому туалетному столику рассматривать флаконы с духами и баночки румян и губную помаду и под скамеечкой на которую садилась мама оказалась какая-то странная штучка он нагнулся да так и есть это рыбий пуп влажный пузырь с острым запахом он неловко засмеялся но вздрогнул от неожиданности потому что часы затикали громко словно кто-то бил в барабан ТИК-ТАК раздались громовые удары часов ДИНЬ-ДИНЬ и он удивился когда понял что часы говорят ОТОЙДИ ОТОЙДИ тут что-то запыхтело как поезд Ч-ЧУХ Ч-ЧУХ и он увидел паровоз с вагончиками вроде того который ему подарили на Рождество паровоз задел рыбий пуп дымовой трубой Ч-ЧУХ Ч-ЧУХ и стал накачивать его паром а рыбий пуп начал раздуваться расти как воздушный шар как живот у миссис Браун когда она ждала ребенка и пожелтел Ч-ЧУХ Ч-ЧУХ а часы говорили ОТОЙДИ ОТОЙДИ и пузырь уже до того раздуло что пришлось попятиться и уступить ему место но рыбий пуп все равно разрастался заполнил комнату загородил двери и окна и теперь он попался теперь ему было не выбраться а рыбий пуп разнесло еще больше так что его оттеснило к стене слышно было как пыхтит паровоз Ч-ЧУХ Ч-ЧУХ как часы предостерегают ОТОЙДИ ОТОЙДИ и пузырь с силой прижало к его лицу он стал задыхаться НЕТ! НЕТ! а рыбий пуп стал такой огромный так туго натянулась тонкая кожица что он понял сейчас что-то случится НЕТ! НЕТ! пузырь лопнул ПУФ-Ф! съеживаясь как пустой воздушный шар наружу хлынула кровь и он увидел окровавленное голое тело Криса кровь во все стороны растекалась по комнате подобралась к его ступням лодыжкам поднималась все выше и ему пришлось встать на цыпочки чтобы кровь не попала ему в рот но было поздно она захлестывала ему голову он открыл рот хотел закричать но захлебнулся и утонул в крови…
Он проснулся, тяжело дыша, зажег в темной комнате свет. Слишком явствен был его сон, не может быть, чтобы от ужасов, которые ему привиделись, не осталось следов наяву. Он едва не кинулся в спальню к родителям, но чутье остановило его — нет, это не поможет… Отныне он должен учиться жить один на один с ужасными видениями. Он вздохнул и закрыл глаза, засыпая.
Утром он проснулся усталый, разбитый, но от ночного кошмара в памяти не удержалось ничего.
XI
Медленно замирали в буднях Черного пояса, где жил Рыбий Пуп, отголоски гибели Криса. С кафедр неслись громоподобные, но маловразумительные проповеди, в которых черные проповедники доказывали в поте лица, что всякая смерть есть проявление неисповедимой воли Всевышнего, дланью своею отмеряющего, какая доля небесной справедливости назначена грешным обитателям земли. Тайри, хоть и оплакивал Криса, не преминул отметить, что его смерть произошла как раз в такое время, когда могла оказать благотворное воздействие на его сына. Эмма увещевала Пупа отринуть мирские соблазны, презреть обольщения плоти и возлюбить царствие небесное. Три года после того дни Черного пояса протекали гладко, однако это объяснялось скорей не страхом физической расправы, а неким душевным омертвением. Криса и знали, и любили, но варварские обстоятельства его смерти заключали в себе вызов, на который нельзя было ответить, не опрокинув весь уклад повседневной жизни, так что в конце концов так ничего и не произошло, не считая исступленных проклятий со стороны клинтонвильского черного меньшинства. Клинтонвильская «Таймс» — негритянский еженедельник на четыре полосы, издаваемый директором местной школы, — посвятила похоронам Криса столбец в траурной рамке, а впрочем, обошла молчанием причины его смерти.
В сентябре на пятнадцатом году жизни Рыбьему Пупу немного оставалось до полного физического возмужания — пяти с лишним футов роста, он был сухощав, ни фунта жира, с плавной, чуть скользящей походкой и длинными руками, которыми он широко размахивал при ходьбе. Выпрямленные, зачесанные назад волосы открывали лоб, плотным черным шлемом облегая череп. Кожа у него была черная, как у Тайри, но с коричневым, как у Эммы, отливом, словно подсвеченная изнутри. Его чистый тенорок очень вязался с большими и ясными карими глазами, — глазами, чей мягкий, точно обволакивающий взгляд заставлял забывать и о сплюснутых ноздрях, и о расплывчатых очертаниях рта. Перед тем как сказать что-нибудь, он медлил немного, склонив голову, и этой привычке, возникшей от природной застенчивости, обязан был тем, что выглядел более внимательным, участливым, чем был на самом деле. Что бы он ни собрался сказать, по его губам почти неизменно пробегала улыбка — за ней скрывались непочатые запасы уверенности в себе, которую пока еще ему ни разу не потребовалось проявить.
Приученный к зависимости, он не думал, как оснастить себя для плавания по жизни; подразумевалось, что в нужное время об этом позаботится Тайри. Он не старался добиться для себя особых преимуществ, будь то дома, на улице или в школе, и не потому, что робел, — просто не видел надобности в том, чтобы урвать себе побольше. Пока у него было все, что нужно: дом, друзья, нехитрые развлечения. Очень может быть, что впереди ждут бури и тревоги, но зачем их предвосхищать? Что-то он смутно предчувствовал, что-то вселяло в него неуверенность, когда он думал о будущем; одно было связано с влекущим образом женского тела, другое — с тягостно беспокойным сознанием, что он черный, однако по недостатку житейского опыта сегодня его не волновали такие отвлеченные предметы. Сегодня можно было, как все кругом, вволю смеяться, балагурить, петь, вволю есть — он знал, что у них в народе научились прятать самые глубокие душевные движения под личиной беспечной веселости, и ему это нравилось.
Он жил в мире, где ничто не дозволено, но все совершается, где рука об руку с осуждением идет предосудительный поступок. И потому он прекрасно понимал, что возвещают неясные голоса и порывы, которые рождаются в тайниках его тела и бередят ему нервы. Черные девочки, до сих пор решительно недостойные внимания, как существа, которые «ни фига не смыслят», а способны только хихикать да трещать языком, вырастали в первооснову жизни, чьи главные свойства скрыты до поры, до того времени, когда он и его черные друзья станут взрослыми и придут к ним, неся каждой ее повинность и удел. Такое толкование женщины Пуп принимал как нечто само собой разумеющееся — именно так представляло ему женщину его окружение. Женщина предназначалась ему в дар, как услада, как ничем не заслуженное удовольствие, которым природа по прихоти своей оделяет только мужскую половину человечества, и этого подарка он дожидался, как ждут какого-то нового, необычного Рождества, когда Дед Мороз, скажем, не приходит в дом, а ждет тебя на улице. У них в компании подолгу и во всеуслышание обменивались шуточками насчет предстоящих телесных утех, но знали о них лишь понаслышке. Каждый терпеливо ждал, когда кто-нибудь другой придет и объявит, что дал выход побуждениям, которые диктует его мужское начало. Впрочем, меж ними не было соперничества. Не было в их ожидании и никакой романтической подоплеки. Луна и звезды, немое красноречие набухающих весною почек, многозначительные картины осеннего плодородия с урожаями фруктов и зерна — все это не имело никакого отношения к женщине и ее назначению, и если б кто-нибудь попытался провести связь между женщиной и могучими процессами роста и увядания в мире, на него выпучили бы глаза и только посмеялись бы снисходительно и беззлобно:
— Да ты, друг, больной!
Как-то утром возле школы Рыбий Пуп увидел, что навстречу ему, весь встрепанный, с блестящими глазами, идет Тони.
— Пуп, я как раз тебя дожидаюсь, — загадочно сказал он.
— Да? А чего?
— Ляжешь, парень, — раззадоривал его Тони.
Рыбий Пуп схватил его за плечо и повернул к себе лицом. По лицу хранителя тайны блуждала таинственная улыбка.
— Ладно тянуть резину! — возмутился Рыбий Пуп. — Начал, так договаривай.
— Ты потише на поворотах, — осадил его Тони. — Скажу, не боись. Зик-то у нас — взял да и попробовал.
— Чего?
— А то ты не знаешь, — отмахнулся Тони.
— Откуда мне знать, интересно, — сказал Рыбий Пуп, догадываясь, что речь идет о женщинах, но страшась ошибиться и тем поставить себя в смешное положение.
— Зик переспал с женщиной…
Рыбий Пуп разинул рот, и тут же оба прыснули, ухватясь за животы.
— С кем это?
— Ох, не спрашивай…
— Ну и катись тогда, — сердито бросил Рыбий Пуп и сделал вид, что хочет идти дальше.
— С-стой, куда ты. — У Тони от смеха прыгали губы. — Побожись сперва, что ни слова, ни одной живой душе!
— Ей-богу не скажу.
— С Лорой Грин.
— Ой-ой! — Рыбий Пуп был ошеломлен. — Она ж поет в церковном хоре.
— Ну и что, подумаешь! Если в хоре, так уж не женщина?
— И ведь она старше Зика.
— На восемь лет старше.
— А муж где был?
— Муж в ночную работает, на почте…
Оба опять согнулись в три погибели от смеха.
— Ма-ама родная… Тони, и как это у них вышло?
— В общем, так… — Тони басовито откашлялся, купаясь в лучах чужой славы. — Зик говорит, позвонила она и зовет потолковать насчет работы для церковной общины. Завела к себе в спальню и вроде как на серьезе начинает разговор. Причем Зик говорит, он сам почуял, к чему идет, но все ж не было особой уверенности. Во-первых, она знакома с его родителями, потом — живет совсем рядом, дома за четыре от них. Короче, вдруг ни с того ни с сего как она кинется его целовать…
— Брось ты! — захлебнулся Рыбий Пуп.
— …он опомниться не успел, а уж она все поскидала, в чем была, и гасит свет, — продолжал Тони. — До того все быстро разыгралось, Зик говорит, у него прямо голова пошла кругом. Я, между прочим, верю, Пуп, что он не врет, — он после сразу ко мне пришел и его аж трясло всего…
— Много он ей за это дал?
— Он ей? Ни шиша. Еще она ему приплатила!
— Надо же! — сказал Рыбий Пуп. — Перетрухал небось Зик?
— Кто его знает. Но не в себе был, это точно, когда я его видел.
— А что при этом чувствуешь, не сказал он?
— Силища, говорит, прямо жуть.
Приятели едва удержались на ногах от нового приступа смеха.
— Черт-те что, — уже без улыбки вздохнул Рыбий Пуп.
Из школы послышался звонок на уроки.
— Это, брат, женщины нам звонят, пора, — многозначительно сказал Рыбий Пуп.
У Тони широко раскрылись глаза — он понял.
— Глядите, хвост распустил.
Все уроки Рыбий Пуп просидел, думая о Лоре Грин, пытаясь представить себе ощущения, которые испытал с нею Зик, и опасности, которым он ради них подвергался. И вечером, когда компания собралась в раструбе мутно-желтого света под газовым фонарем на углу улицы, внимание всех было, конечно, приковано к Зику. Присмирев от сознания, что Зик соприкоснулся с самым сокровенным в жизни, приятели не сразу отважились подступиться к нему с расспросами.
— Зик, тут разное врут про Лору Грин, — с напускным равнодушием сказал наконец, ухмыляясь, Рыбий Пуп. — Не скажешь, правду врут или так брешут?
Кто-то фыркнул, кто-то тихо заржал. Зик посмотрел на него с сожалением, обвел обидным, насмешливым взглядом Тони и Сэма и громко, нарочито захохотал.
— Вот черт, — протянул он. — В городе столько добра, само в руки просится, а эти пни знай себе дрыхнут.
— Зик, — вкрадчиво заговорил Сэм, — ну сознайся, что заливаешь про Лору Грин…
— Нет, по-моему, он верно говорит, — вступился за Зика Тони.
— А ты как полагаешь, Пуп? — с небрежной улыбкой спросил Зик.
— Пес ты, Зик, но похоже, что правда.
Зик хранил все то же отсутствующее выражение лица. Тони промолчал. Сэм пожал плечами, но не сдержался:
— Сказки рассказывает Зик!
— Вот щенята слепые, прости Господи. — Зик презрительно сплюнул. — Вас ждут женщины, а вы тут стоите, треплетесь попусту. Ну да, черт возьми. Ну, употребил я Лору Грин. А после этого, если хотите знать, употребил еще двух!
Его друзья, точно громом пораженные, молча хлопали глазами. Зик увидел их разинутые рты и покатился со смеху.
— Загнул, дураку ясно! — убежденно сказал Сэм.
— Врешь ты, брат, как сивый мерин, — поддержал его Рыбий Пуп.
— Голову нам морочишь, — укоризненно сказал Тони.
— Не верите, дело ваше. — Зик повел плечом. — А я сейчас только прогулялся в лесочек с Бетти Рокси. Эх, перепало мне от этой девочки.
— Во заврался, как только язык не отсохнет, — сказал Сэм.
— Бетти Рокси? — воскликнул Тони.
— Честно, Зик? — Рыбий Пуп растерялся, не в силах охватить происходящее.
Никогда еще Зик не приписывал себе столь сокрушительных побед, и непонятно было, стоит ли принимать на веру такую похвальбу. Хотя, с другой стороны, оно бы и недурно, если б его слова обернулись правдой. Ведь раз может Зик, значит, могут и они — только так ли все это, вот в чем загвоздка.
— А вторая кто? — Сэм, видно, не терял надежды подловить приятеля.
— Тилли Адамс, — не задумываясь, самодовольной скороговоркой отозвался Зик.
— Во-о дает, — полуехидно-полусмешливо пропел Рыбий Пуп.
— Может, с Лорой у тебя и было чего, — уступил Сэм. — Но уж другие две — свистишь, Зик.
— Точно свистит, чтоб я сдох, — сказал Тони.
— Слушай, Зик, — пустился в рассуждения Рыбий Пуп. — Бетти себя пальцем тронуть не позволит. Она же пуще смерти боится, как бы не заполучить ребенка. Сама мне говорила. От этой никто ничего не добьется.
— Знаем, — лениво и с чувством собственного превосходства процедил Зик. — Но мы от этого зла нашли лекарство.
— То есть как это? — спросил Тони.
— Слушать будете, расскажу. — Зик оглядел лица приятелей и подавил смех. — Не больно-то их трудно уговорить. Просто надо знать, с какой стороны подсыпаться, ясно? Ну вот, значит… Часа четыре назад, в закусочной — на «Птичьем дворе» у Франклина — предложил я Бетти прогуляться, и она мне, конечное дело, выдала эту отговорку, что не желает заиметь ребенка. Дурочку, говорит, нашел. Даже, говорит, обидно слушать. Я с тобой, Зик, теперь ухо буду ой-ой как держать востро. Я своей маме не собираюсь ребеночка приносить в подоле.
— Что я говорил! — радостно воскликнул Пуп. — Бетти вам не…
— Погоди, — прервал его Зик. — Дай договорить. Тогда, брат, я к ней подъехал с другого бока. Не хочешь иметь ребенка — не надо. Правильно, говорю, Бетти, на кой тебе черт ребеночек — но между прочим ты напала на такого парня, что ничего этого и не будет. Помнишь, говорю, я играл в футбол и получил травму? Помню, говорит, ты еще вроде лежал в больнице. Ну да, говорю. И было бы тебе известно, что повредили меня как раз там. Мышцу порвало. А когда делали операцию, врач увидел и сказал, что от меня никогда не будет детей. Так что ты, девочка, не пугайся…
— Труха же полная! — заорал Рыбий Пуп.
— Ополоумел ты, Зик? — подхватил Тони.
— Это он бредит, — покачал головой Сэм.
— Клянусь, что правда, — спокойно сказал Зик.
— Значит, говоришь, от тебя не может быть детей? — спросил Рыбий Пуп.
— Почему не может. Еще как.
— Так что ты тогда плел Бетти? — спросил Сэм.
— А это чтоб размякла, оттаяла, — сказал Зик.
Друзья попятились и присели, помирая со смеху. Потом, крутя головами, отдуваясь, опять подошли поближе.
— Что же она сказала? — спросил Рыбий Пуп.
— В общем, когда я выложил ей это, она словно бы задумалась. В аккурат мы тогда проходили мимо «Пущи» — знаете, танцзал доктора Бруса… Бетти, я ей говорю, глупо пропускать такой отличный случай слюбиться, когда известно, что для тебя не выйдет ничего плохого. Правду ты, Зик, говоришь, она спрашивает. Убей меня Бог, Бетти, чистая правда. Но смотри не говори другим, что я рассказал. И поцеловал ее, а она ничего, только заплакала, тихо так, знаете. А раз заплакала, ребята, то считай, что наша. Чудные они… Я завел ее в лесочек, берусь за дело всерьез. Правда, она раз пять спрашивала, верно это, Зик, не получится от тебя ребенок? Ласточка, говорю, ни в коем разе не может такого быть. Ну, она и сомлела. Когда взял ее, братцы мои, рада была — страсть до чего.
— А ведь словом ни разу не обмолвился, что от него не может быть детей, — с укором сказал Сэм.
Зик поперхнулся.
— Балда ты, Сэм, ей-богу, не лучше Бетти.
— Господи Иисусе, — мечтательно вздохнул Рыбий Пуп.
— Так, значит, и допустила до себя? — недоверчиво спросил Тони.
— Провалиться мне, вот-те крест.
— А вдруг от этого у нее будет ребенок? — сказал Рыбий Пуп.
— Ну, знаешь, Бетти не девушка, — с видом оскорбленной добродетели оправдывался Зик. — Если и будет что, как она может доказать, что это мой ребенок? Нет, с бабами дело просто. Внушишь ей, что нечего бояться, и она твоя.
Его приятели помолчали, отводя глаза, но лица их выражали зависть.
— Я все же так не поступил бы, черт, — озабоченно пробормотал Сэм.
— Я тоже, — сказал Тони.
— Обманом взял человека, — буркнул Рыбий Пуп.
— Я, честно говоря, н-не собирался, — запинаясь, пересиливая смех, сказал Зик. — Но видно… Черт, вроде и мягко стелешь, а им все жестко спать.
Улыбка тронула их губы и замерла. Вдруг один взвизгнул восторженно, за ним — другие. До сих пор они не верили Зику, но теперь, когда он им открыл свои приемы, они увидели, как это все доступно.
— А с Тилли Адамс? — спросил Тони. — Ты ведь и ее заполучил. Давай выкладывай, Зик.
Зик покачал головой, дивясь такой непонятливости.
— Господи, с этой вообще было раз плюнуть, не то что с Бетти. Ну, говорю, Тилли, как насчет этого самого? Не понимает, прикидывается. Положу, говорю, тебя на обе лопатки. Поняла. Кто без калош, говорит, для того в этой речке броду нет. А тебе их купить не на что.
— Ох, гладко врет, — простонал Рыбий Пуп.
— Удержу нет, — вставил Сэм.
Зик достал из кармана плоский пакетик и открыл его.
— Было три, — сказал он, показывая приятелям содержимое. — Теперь осталось всего два. Один израсходовал на Тилли.
— Ты, Зик, прямо повредился на женщинах, — вынес заключение Рыбий Пуп.
— Мне хоть змею давай, пересплю, только пусть держит кто-нибудь, чтоб не ужалила, — сделав зверское лицо, объявил Зик.
Рыбий Пуп протянул руку и схватил Зика за шиворот.
— Учти, сукин кот, соврешь, не быть тебе живу, — пригрозил он. — Всерьез говоришь про Тилли?
— Правду говорю, парень, — торжественно произнес Зик. — Всю правду, и одну только правду, и да поможет мне Бог.
— Смотри. Поверим на этот раз, — сказал Рыбий Пуп, отпуская его.
— Все, я тоже покупаю себе калоши! — крикнул Сэм.
— Пора догонять друга! — сказал Рыбий Пуп.
— Вот именно, — подхватил Тони.
— Послушали бы сначала, как получилось с Тилли, — смеясь, продолжал Зик. — Пришлось, значит, мне выкладывать за эти поганые резинки два доллара, и такое зло взяло меня — последние мои денежки, провались оно все. До того мне охота стало сквитаться с этой Тилли, и вот когда дело дошло до дела, отвернулся я от нее и надорвал маленько резинку…
— Ну да!
— Ври больше!
— Хочешь, побожусь? — Зик рассмеялся с независимым видом.
— Эту-то зачем было обманывать? — спросил Рыбий Пуп. — Она же была не против.
— Хамство, Зик, — сказал Сэм.
— Обмишулил ты девку, Зик, — еле слышно сказал Тони.
— И правильно сделал, — с усмешкой подтвердил Зик, глядя в сторону. — Зачем зря добру пропадать… — Жестокость и себялюбие изобразились в его взгляде.
Приятели глянули на него, разинув рты, и взвыли от хохота, задохнулись.
— Рассукин ты сын, Зик. — Тяжело дыша, Сэм отер со рта слюну тыльной стороной ладони.
— С ума-а-а сойти-и-и, — пропел Рыбий Пуп, с уважением устремляя на своего просветителя блестящие глаза.
— Одно слово, смерть женщинам, — вздохнул Тони. — Конец света, ей-богу.
— Чего там, захотел девочку и взял ее, — проворчал Зик.
Трое его друзей благоговейно примолкли.
— А что при этом чувствуешь, Зик? — негромко спросил Рыбий Пуп.
Зик усмехнулся и не ответил.
— Говори, когда спрашивают, — сказал Тони.
— Это не расскажешь, — покровительственно сказал Зик. — Самому надо отведать. — Он напустил на себя томный вид. — Лора сегодня звала зайти, если будет время. — Он посмотрел на часы. — Ну, ребятишки, я пошел. Завтра в школе увидимся.
Примолкнув, они долго смотрели ему вслед. Да и о чем им было говорить. Зик ушел, оставив их с ощущением какой-то страшной пустоты. Стояли, смущенно пересмеиваясь.
— Отчаянный парень Зик, — сказал, покачав головой, Рыбий Пуп.
— Это да, — согласился Тони.
— Этого у него не отнимешь, — почтительно вздохнул Сэм.
— А ты, Пуп, чего теряешься? — сказал Тони. — Чем тебе плоха Берта Льюис, вон и живет прямо за вами. Давай, друг, берись за дело.
Рыбий Пуп улыбнулся, но ничего не сказал.
— Ладно, я иду спать, — вдруг сказал Тони. — Счастливо.
Рыбий Пуп и Сэм постояли вдвоем. Обоим было неловко, оба молчали. Что надо говорить, что делать, когда становишься мужчиной? Они не знали.
— Пора двигать. — Рыбий Пуп зевнул.
— Мне тоже. Ну, будь.
— Ага.
Что ж, если может Зик, значит, может и он. Мог ли знать Рыбий Пуп, как врежется ему в душу каждый шаг, который ему суждено пройти по тому же пути; мог ли догадываться, что стоит на пороге крещения иным огнем, которое скажется на его чувствах сильнее, глубже, основательнее, нежели то крещение, которому подвергся Зик.
XII
Однажды в полдень, дожевав бутерброд со свиной отбивной и запив его пинтой молока, Рыбий Пуп вышагивал в одиночестве по дальнему краю школьного двора, сжимая в черных пальцах учебник по алгебре. Он старался вызубрить свойства бинома. Он волновался. Через час экзамен, будут гонять по всем вопросам, а тут долбишь-долбишь правило, вроде твердо усвоил, но подступишься к уравнению — каждый раз осечка. Захлопнуть бы этот учебник и зашвырнуть подальше, с глаз долой.
— Пуп!
Он оглянулся, нахмурясь. По двору прыжками неслась долговязая фигура, остановилась перед ним. Грудь Тони ходила ходуном, глаза блестели.
— Скорей, старик! Пошли!
— Отстань, Тони, — проворчал Рыбий Пуп.
— Гляди не пожалей, там такое… — Тони ясно давал понять, что винить потом будет некого.
Рыбий Пуп опустил учебник и раздраженно выкатил на друга глаза.
— Неужели не видно, что человек занимается?
— А неужели не интересно поглядеть на райские кущи?
— Чего-о? — Это звучало так заманчиво, что Рыбий Пуп невольно поддался соблазну.
— Зик снимки принес, рыло! На них белые!
Рыбий Пуп машинально захлопнул книжку.
— Где ж он, Зик? — В нем уже шевельнулось любопытство.
— В мужской уборной.
— А не разыгрываешь? — В его голосе послышалась скрытая угроза.
— Ты что!
Рыбий Пуп всхрапнул и помчался через двор, увиливая от мальчишек, которые толклись повсюду, — Тони не отставал от него — влетел в уборную и, работая локтями, стал прокладывать себе путь вперед.
— Зик! Эй, Зик! — позвал он.
— Несется, как очумелый, ни одному бейсболисту не угнаться, — одобрительно пропыхтел Тони.
Под шум падающей воды и многоголосый гомон Рыбий Пуп протискивался сквозь густую толпу, вдыхая аммиачный запах мочи, вонь испражнений.
— Зик, ты где? — гаркнул он.
В ответ раздался дружный гогот.
— Не застревай, Пуп, — торопил его Зик. — Звонок скоро.
Рыбий Пуп врезался в плотное кольцо мальчишек и отыскал в нем Зика.
— Осади назад, пропустите его, — велел Зик.
Рыбий Пуп пролез вперед и увидел, что Зик протягивает ему пачку открыток.
— Вот оно, вокруг чего земля вертится, — промурлыкал Зик.
Рыбий Пуп взял открытки, и мгновенно у него по бокам и из-за плеч высунулся десяток черных лиц.
— Подними повыше, балда!
— И мне покажи!
Курчавые головы мешали смотреть; Рыбий Пуп вывернулся и стал лицом к стене. Сзади навалились; сдерживая спиною напор тел, он глянул вниз, и сразу его охватило ощущение, что это не наяву, рот у него приоткрылся — перед глазами в откровенно бесстыдных позах напряженно изогнулись белые нагие тела, мужские и женские.
— Ни фига-а себе, — подавленно протянул Рыбий Пуп.
— Кончай толкаться!
— Да мне не видно!
— Белые там, да?
— А ты думал кто! Разуй глаза, негр!
Рыбий Пуп переложил верхнюю фотографию под низ, и извивы обнаженной плоти предстали перед ним в иных положениях.
— Тьфу, дьявол! Ты на лицо ее посмотри. — Удивление.
— Глаза закрыла! — Растерянность.
— Видать, нравится! — Недоумение.
— Фига с два меня бы так сняли! — Гадливое осуждение.
— Додумаются же, черт, эти белые! — Боязливое любопытство.
Рыбий Пуп опять стянул верхнюю карточку, открылся новый непотребный снимок.
— Мерзость одна, эти белые. — Высокий паренек сплюнул и отошел в сторону.
Сердце у Пупа стучало, как молоток. Что только позволяют себе белые! Снимок куда-то отодвинулся — перед ним в нещадном желтом свете электрической лампочки простерлось на столе окровавленное нагое тело мертвого Криса. Его кинуло в жар, потом в холод. Вот он, ничем не прикрытый мир белых людей, который убил Криса, — мир, который может убить и его. Он мельком взглянул на последнюю фотографию и отдал пачку Зику.
— Да, сила. — Он потер влажные ладони.
— Это верно, — сказал Зик.
— Откуда взял-то?
— Фэриш дал, старый пес. Надо скорей нести назад.
— ШУХЕР, РЕБЯТА! — Возглас, полный злорадства.
Черные лица в смятении обернулись на крик.
— ДИРЕКТОР! — Настойчивое предостережение.
Поднялся галдеж, у дверей образовалась свалка. Зик спрятал фотографии в руке и, став на цыпочки, заглянул поверх голов. У Пупа екнуло сердце — попасться с «грязными» картинками означало, что тебя исключат из школы. Он прерывисто вздохнул — у входа показалось черное лицо директора Батлера, который протискивался в уборную.
— Держи, Пуп! — Зик, опешив от неожиданности, совал ему открытки.
— Нет, — шепнул Рыбий Пуп. — Кидай и смывайся, раззява!
— ЧТО ТУТ ПРОИСХОДИТ? — раздался голос Батлера.
Зик опустил правую руку, в которой держал открытки, разжал дрожащие пальцы и торопливо нырнул в толпу, неохотно раздающуюся под нажимом и сердитыми окриками директора, которому никак не удавалось пробиться вперед.
— Что тут у вас происходит? — выкрикнул снова Батлер.
Рыбий Пуп и его приятели поднаперли и кучей вывалились из дверей во двор.
— У тебя они? — спросил он у Зика.
— Нет, бросил, — пристыженно сознался Зик.
— Проклятье, — сквозь зубы сказал Тони.
— Настучал кто-то, убить бы ту гниду. — Зик выругался.
— Пошли, отойдем отсюда, — потянул их за собой Тони.
Они поспешно отошли на другой конец двора и оттуда стали следить за тем, что делается возле уборной. В дверях ее вдруг появился директор, держа в руках фотографии.
— Боже ты мой, — охнул Зик. — Ведь им двадцать долларов цена.
— Бедняга Зик. — Рыбий Пуп был ошеломлен.
Директор Батлер обратил к школьникам черное суровое лицо, и двор притих, затаился. Директор спрятал в карман фотографии, зашагал по двору и скрылся в школе.
— Чего он теперь сделает, как полагаете? — Зик облизнул пересохшие губы.
— Какой это идиот вздумал на нас накапать? — в ярости спросил Рыбий Пуп.
Через несколько минут прозвенел звонок, школьники и школьницы выстроились вперемешку. На каменное крыльцо вышел директор Батлер.
— Девочки идут по классам, — объявил он. — Мальчики остаются.
По рядам школьников пробежал нестройный ропот. Черные лица в недоумении озирались по сторонам. Держа в левой руке колокольчик, директор взялся правой за круглый конец его языка и ударил им о металлическую щеку; над морем курчавых голов пронесся глухой звон:
ДИННЬ!
— Тишина! — скомандовал Батлер.
Ропот стих.
— За такое дело могут и выгнать, — простонал Тони.
— Будет что спрашивать — ни полсловечка, — предупредил Зик.
— Это понятно.
Батлер еще раз ударил металлическим стержнем о щеку колокольчика.
ДИННЬ!
— Девочки — смирно!
Черные шеренги девочек выпрямились, застыли.
Еще удар.
ДИННЬ!
— Напра-во!
Триста темнолицых изваяний разом повернулись направо. Директор мерно застучал по металлу языком колокольчика.
ДИННЬ — ДИНЬ-ДИНЬ-ДИНЬ…
— Шаго-ом марш!
Девочки затопали вперед, с каждым ударом колокольчика ступая правой ногой на пыльную землю, дошли до бетонной дорожки, круто повернули и зашагали к школе. Подрагивая грудью и бедрами, изумленно постреливая черными глазами в сторону молчаливых и понурых ребят, девочки шествовали мимо. Какая-то вертушка, скорчив ехидную рожу, показала Зику розовый язык.
— Выпорют вас, вот увидишь, — поддразнила она.
— Пошла ты к чертовой матери, — прошипел Зик.
— Иду, там встретимся, — не осталась в долгу девчонка.
Вскоре на дворе остались только безмолвные ряды мальчиков. Директор опустил руку, держащую колокольчик.
— Мальчики, кто из вас принес в школу непристойные открытки?
Молчание.
— Повторяю вопрос: кто принес сюда эти фотографии?
Ни движения, ни шороха.
— Кажется, я буду вынужден наказать всех, кто здесь присутствует.
— А какие фотографии? — нагло спросил Зик.
— Зик Джордан, отправляйся ко мне в кабинет и жди, пока я приду, — велел директор.
— Ой, Господи, — прошелестел Зик. Он вышел из строя и, горбясь под взглядами ребят, двинулся к дверям школы.
— Мы не знаем ни про какие открытки, — пропищал кто-то из маленьких.
— Джо Снид, ступай ко мне в кабинет и жди там.
Джо Снид исчез в школьных дверях.
— Ну как, никто не желает признаться?
Из страха навлечь на себя неприятности триста черных мальчиков онемели, окаменели.
— Те, кого я сейчас назову, тоже выйдут и подождут у меня в кабинете, — ровным голосом продолжал директор Батлер. — Реймонд Уайт, Джек Хилстон, Чарлз Хаттон, Рикки Пейдж…
Рыбий Пуп вздохнул свободней — директор вызывал наугад. Мальчики, чьи имена он выкликал, были завзятые школьные — смутьяны, и он глядел, как они один за другим покидают строй и угрюмо входят в школу.
— Теперь устроит им допрос, — сказал он Тони.
— Но почему он первым выбрал Зика?
— Сам не пойму.
— Смирно! — подал команду Батлер.
Мальчики подобрались и замерли, как на параде.
— Шагом марш!
ДИННЬ — ДИНЬ-ДИНЬ-ДИНЬ…
Шагая строем в такт ударам колокольчика, они разошлись по классам. Рыбий Пуп был взбаламучен, запретные мысли и образы теснились у него в голове. Все его ощущения обострились, но обострилось и сознание своей раздвоенности меж страхом и тягой к неизведанному. И, как ни странно, засев за алгебраические уравнения, он обнаружил, что решает их с легкостью. В перерывах между задачками он мечтательно смотрел в окно, угадывая за ним тот многолюдный, многоцветный мир, который ему предстоит открыть, чувствуя вместе с тем, что этот мир таит в себе и некую угрозу… А вдруг его исключат из школы? Вдруг Зик не выдержит и сознается?
Едва только кончились уроки, они с Тони кинулись из школы и наткнулись на Зика. Он широко ухмылялся.
— Ну что? — спросил Рыбий Пуп.
— Открытки у меня, будь они неладны, — с торжеством объявил Зик.
— Врешь! — задохнулся Тони.
— Как же так?
— Ты понимаешь, они лежали прямо у него на столе, под книгой, — наслаждаясь впечатлением, которое произвела его новость, объяснял Зик. — Я как зашел в кабинет, первым делом стал искать, где они, ну и нашел. Побоялся директор оставлять такие снимки у себя в кармане… А я их спрятал в ботинки, под стельку подложил…
— Неужели он не спросил, у кого они?
— Как же. Обыскал всех, только позабыл заглянуть в ботинки. Ох, я ему и устроил, мальчики, трусу черному, — дурак он, даром что директор! Поминутно спрашиваю: «Скажите хотя, про что картинки?» А он, дурак, до того перетрухал, что боится сказать.
— Похоже, ему белые в голом виде страшней, чем одетые, — прыснул Рыбий Пуп.
— Ты уноси отсюда ноги, мудрец, со своими картинками, — предостерег Зика Тони.
— Ага. Схожу отнесу.
Зик убежал.
— Лихой парень, а? — сказал Тони.
— Что верно, то верно, — согласился Рыбий Пуп.
В молчании приятели дошли до перекрестка, откуда им было в разные стороны. Рыбий Пуп брел домой в задумчивости. Услышав автомобильный гудок, он оглянулся: по пыльной улице ехала синяя открытая машина, в ней сидела белая женщина, черноволосая, накрашенная, молодая. Он остановился и проводил ее глазами. Машина скрылась за углом.
— Эх, черт побери! — прошептал он.
