XIII
Давно улегся ужас, вызванный в Клинтонвиле зверским убийством Криса, как вдруг природа, одно за другим, обрушила на город бедствия, которые возродили в обитателях Черного пояса ощущение суеверного страха. Началось с засухи: она выжгла поля, запорошила улицы и дома налетом тонкой пыли, потравила зелень до жухлой желтизны, избороздила трещинами глину по берегам реки, выпила пруды и обнажила русла ручьев, затянула город дымной мглой. На смену засухе пришли дожди, небывало обильные, проливные, — размывало дороги, сносило мосты, реки и ручьи вышли из берегов. У многих домов подмыло фундамент.
— Солоно приходится людям, знаю, — важно и не без недовольства говорил Тайри, — зато мне и горюшка мало. Случись пожар или наводнение — все равно мне хоронить. Дела идут вовсю. Вот купил шесть квартир, буду сдавать; «Бьюик» себе новенький приглядел.
Эмма, однако, была настроена иначе. Дожди лили не переставая, и она делилась с сыном соображениями, полными темных намеков.
— Неспроста зарядила непогода, это Господь вещает человекам.
— Насчет чего вещает-то, мам? — весело спрашивал Рыбий Пуп.
— В грехах мы погрязли, вот насчет чего. Остерегает нас.
— Что белые Криса убили? Ты про это?
— Это одна сторона, а еще есть другая, — загадочно изрекала она.
Он притворялся, будто поглощен уроками, зная, что оспаривать чудные представления матери бесполезно. Она продолжала стрекотать о своем, и он склонял голову, словно бы вдумываясь в ее нелепые пророчества, а на самом деле размышляя, отчего Господь низвергает потоки воды как на белых людей, так и на черных, если его цель — остеречь одних белых.
— Мы-то ведь, мама, ничего такого не сделали, — напоминал он.
— Господь насылает свой дождь и на праведных, и на неправедных.
— Какой тогда смысл быть праведным, — говорил он и тут же спохватывался.
— Придержи язык, глупая голова, — сердилась она. — Думаешь, учебников начитался, так уж и про Бога можешь рассуждать?
Он отмалчивался, убеждаясь, что мир, каким его видит мать, недоступен его пониманию. (Как-то раз Тайри, заговорив про Эмму, пожаловался: «Хорошая у тебя мать, сынок, но уже годы дают себя знать. Оно так бывает с женщинами. Почему, не известно. Начнет лопотать невесть чего…»)
Рыбий Пуп ревниво оберегал ощущение внутренней независимости, которое волею случая нашло на него в ту ночь, когда убили Криса. Ему и прежде всегда бывало немного не по себе в присутствии матери, и он при первой возможности норовил удрать от нее на улицу: гонял мяч, удил рыбу, охотился, бродил по лесу, а бывало, и околачивался в бильярдных. А уж теперь, в эти дождливые дни, она донимала его особенно.
— Знаю-знаю, — ни с того ни с сего объявила она однажды. — О девочках начал задумываться. Смотри, парень!
В самую точку попала, как будто в мыслях читала у него. Вот свинство! Помечтать и то нельзя, сразу пронюхают.
Его бесило, как мать хозяйничает в доме. Он весь кипел, когда она спрашивала, нравятся ли ему новые тюлевые занавески, которые она повесила на окна; наотрез отказывался отвечать, идет ли ей новое платье; находил сто отговорок, когда она просила отыскать ей в каталоге цветы, которые она собиралась посадить.
— Какая муха тебя укусила, Пуп? — спрашивала она.
— Никакая, — огрызался он. — Что ты ко мне пристаешь?
— Нет, вы послушайте, как он разговаривает! — восклицала мать и многозначительно покачивала головой. — Я все вижу. Ты думаешь — нет, а я вижу!
— В чем же я, по-твоему, виноват?
— Мужчиной становишься — на то Господня воля, но ты берегись!
Он поднял голову от кухонного стола, на котором делал уроки, и с сочувственной усмешкой смерил ее глазами.
— Над Господом, парень, шутки плохи, — выговаривала она.
— Ну что ты, мам, — сказал он, чтоб отвязаться.
— Мать учит его, а он зубы скалит, — не унималась она.
— Мама, чего тебе надо от меня? — разозлился он.
— Чтоб из тебя вышел мужчина, а не нехристь.
Однажды прачка обнаружила в кармане его грязной рубахи окурок, который он там оставил по забывчивости. Когда он вернулся в тот день из школы, мать встретила его в передней.
— Зайди-ка в гостиную, сынок, и сядь, — велела она.
По голосу было ясно, что ему предстоит выволочка. За что бы это? Она привела его в гостиную и встала перед ним, прямая и грозная.
— Значит, курить начал, сын?
Он широко открыл глаза. Неужели она его видела где-нибудь с сигаретой?
— Почему? Нет, — соврал он.
— Будешь стоять тут и врать мне в глаза, бессовестный? — вспыхнула она.
Ее неподдельный гнев озадачил его. Как же она узнала? Уж он ли не старался соблюдать все предосторожности — резинку всегда жевал, чтобы не пахло табаком изо рта…
— Подумаешь, курнул один разок, — решился он на частичное признание.
— Сын, Богу не угодно, чтоб ты курил, — твердо объявила она.
Он поморгал глазами. Откуда она так хорошо осведомлена о Господних желаниях — можно подумать, у них с Богом только что состоялось совещание.
— Понятно, мам, — пробурчал он, чтобы задобрить ее и уйти от дальнейших назиданий.
— Господь не желает, чтоб ты вдыхал дым себе в легкие.
— Ну да, да. Учительница вон тоже говорит, что это очень вредно для…
— Это не самое страшное, — перебила его мать. — Курить грешно, сынок. Вот слушай. Чтоб видеть, Господь тебе дал глаза. Чтоб есть, дал желудок. Чтоб воду пить — горло. Если бы Господу было угодно, чтоб ты курил, он сотворил бы трубу у тебя на голове…
Рыбий Пуп скорчился от смеха, представив себе, как у него из-за уха торчит круглый нарост, и был несказанно поражен, когда материнская ладонь обожгла ему лицо. Он вскочил на ноги, не помня себя от злости, но сдержался.
— Не смей при мне глумиться над Господом! — вознегодовала она.
Впервые за много лет ему закатили пощечину. Он повернулся на каблуках и вышел из комнаты.
— Пуп, вернись сию минуту! — потребовала она.
Он хлопнул парадной дверью, сбежал с крыльца и пошел к воротам.
— Рекс!
Вот оно что. Теперь она кается, теперь его называют «Рекс». Он, не оглядываясь, шагал дальше по влажному асфальту под чахлым от дождей солнцем, вдыхая воздух, похожий на густой пар. Теперь она хочет поговорить с ним, а под конец будет просить прощения, но с него хватит, спасибо. У него тоже есть самолюбие. Он зашагал быстрее, и вскоре ее крикливый голос уже не долетал до него.
«Ни за что ударила», — мысленно возмущался он.
— Э-эй, Пуп! — разнеслось в душном воздухе.
К нему навстречу шел Зик. Они поравнялись друг с другом и заговорили сдержанно, стесняясь проявления чувств, как слабости, простительной только нюням.
— Дождь-то кончился, — объявил Зик, хоть это и без того было видно.
— Да, брат. Давно пора, — проворчал Рыбий Пуп.
Он знал, что неспроста Зик помянул о погоде, знал, к чему он клонит. В молчании они прошли перекресток.
— Уилсонов ручей вошел в берега, глина — одна красота, — со значением сказал Зик, глядя куда-то в сторону. — Не хочешь нам подсобить в глиняном бою?
Рыбий Пуп стал и рассмеялся, упираясь руками в колени, щурясь на лужи, подсыхающие на мостовой.
— Ох и лют ты на глиняные бои, — поддел он приятеля.
— Хм. — Зик был уязвлен тем, что над ним подтрунивают. — Интересно же, — вступился он за любимую забаву. — И притом…
— …и притом как не польститься, что тебя грязью облепят с ног до головы, — закончил Рыбий Пуп. — Нет, друг. На меня не рассчитывай.
— Грязь недолго смыть водой, — рассудительно заметил Зик. Он поджал губы: — Знаю я… Гнушаешься, так и говорил бы.
— Не валяй дурака. Не в том дело.
— Тогда соглашайся. Убудет тебя, что ли? — уговаривал Зик.
Мать вырвала у него торжественное обещание никогда «ни под каким видом не встревать, если другие ребята затеют кидаться комьями грязи», так что, если ему сейчас согласиться, это ей будет хороший урок за незаслуженную оплеуху. Его давно подмывало принять участие в глиняном бою, но всегда сдерживало опасение нарушить родительский запрет. А что, если взять и нарушить? Выдерут на худой конец, а может быть, отец посчитает такое наказание уже не подходящим для большого парня…
— Понимаешь, нас Тедди вызвал сразиться у Уилсонова ручья, — продолжал Зик, — и у него четверо бойцов. А нас только трое. Мы Тедди говорили, что ты откажешься. Он, правда, сказал, ты просто боишься с ним связываться…
— При чем тут Тедди, — с досадой сказал Рыбий Пуп. — Вовсе я не из-за него, сопляка, не хочу драться.
— Тогда давай, в чем же дело? — настаивал Зик.
Да, пора этого Тедди раз и навсегда поставить на место. Из всех ребят Черного пояса один он до сих пор издевался над его прозвищем. Другие его называли «Рыбий Пуп» без всякой насмешки, не вкладывая в это ни капли пренебрежения или ехидства — называли уважительно, даже любовно, честь по чести. Только Тедди его позорил на все лады: то Рыбий Пуп ему «сардина», то «скумбрия» или «угорь», то «кит», а раз вообще набрался нахальства и нанес ему такую обиду, что Рыбий Пуп даже не нашелся чем ответить, а его дружки пришли в полное восхищение. Тедди сказал: «Знаешь, за что тебя прозвали Рыбий Пуп? То-то, а вот я — знаю. Рыбы, они в воде то же самое, что в воздухе — ястребы, они стервятники, падаль жрут! Пуп у рыбы белый, вот Рыбий Пуп и воображает, будто он белый. Только он снизу беленький, где пуп у рыбы, где не видать. По этой причине Рыбий Пуп и зазнается так, и живет в большом доме, и ходит щеголем. Потому у нас Рыбий Пуп белый, что у него папаша — здоровенный кит и жрет людскую дохлятину».
И он стоял и слушал, а ребята кругом помирали со смеху. Рожу бы тогда расквасить этому Тедди, отвести душу, а он ничего лучшего не придумал, как пригрозить вполголоса:
— Дождешься, я тебе скоро прочищу мозги!
— Видите! — с торжеством завопил Тедди. — Он и отвечает, как белые! Шуток не понимает!
— Кончай лучше цепляться к моему прозвищу! — предостерегающе сказал Рыбий Пуп.
— Брось, Пуп, он просто дразнит тебя, — сказал Зик.
Что ж, пришел день расквитаться с этим остряком за его шуточки…
— Ладно, пошли! — решительно объявил он.
— УРА! ПОВОЮЕМ! — возликовал Зик.
Они дошли до лавки, принадлежащей Зикову отцу; на крылечке, во главе с Тедди и Тони, их поджидали ветераны глиняных сражений, черные воины, которым служили снарядами комья грязи. Противники встретились с достоинством; скрытая вражда понуждала их соблюдать осмотрительность в обращении друг с другом. После обмена ни к чему не обязывающими приветствиями Тедди спросил:
— Ты не против сразиться?
— Можно, — небрежно отозвался Рыбий Пуп.
— Считай, что договорились, — ухмыльнулся Тедди.
— Смотрите только, чтоб никаких камней в глине, — предупредил Тони, — никаких железяк, слышишь?
— Само собой.
— И без шуму, — вставил Сэм. — Чтобы никто не узнал, куда мы идем.
— Вот именно, — сказал Зик, беспокойно скосив глаза на отцовскую лавку.
— Мы тронемся первые, вы после нас, — установил порядок продвижения армий Сэм.
Посвистывая, напустив на себя самый невинный вид, Тони и его войско выступили в поход. Пройдя милю, они остановились, осмотрелись по сторонам. Никого не видно. Они пролезли через ограду из колючей проволоки, вошли в густой лес и по хлюпающей от влаги земле пошли дальше.
— Слушайте, — начал Зик. — Надо придумать план, их иначе не разобьешь. Давайте все насядем на Тедди, поскольку он у них главный. Если он даст деру, дунут и остальные, поняли?
— Я — за, — сказал Тони.
— Это подходяще, — согласился Сэм.
— А комья давайте лепить поздоровее, — предложил Рыбий Пуп.
Наметив план военных действий, они уже не тревожились за исход операции, считая, что с такой тактикой победа им обеспечена. Зик от избытка чувств затянул песенку:
Старый Бак
Был чудак:
Чтоб не тратить деньгу,
Он свистел в кулак…
Смех всколыхнул им животы, раздул ноздри, эхом отозвался в окрестных полях.
— Откуда взял песенку? — спросил у Зика Тони.
— Подслушал, как твой папа поет, — с озорством ответил Зик.
Адам и Ева
Играли в песок.
Адам сказал:
«Покажи свой мысок», —
залился, как заправский тиролец, Сэм.
Ева сказала:
«Где же твой стыд,
Видит носок,
А что говорит!..»
Рыбий Пуп обнял ствол дерева и взвыл, пустив из угла рта струйку слюны. Зик и Тони, хлопая себя по ляжкам, ржали во все горло.
— Ты где же раздобыл такое, негр? — спросил Зик.
— В Библии вычитал, — сказал Сэм.
— Сэм, — ласково позвал Рыбий Пуп.
— Чего?
— Тебя четвертовать мало.
Теперь мягким баритоном запел Тони:
Коль духом окрепнешь, к власам воспари
Ангельским, и со стоном
В молитве колени свои преклони,
Истово бей поклоны…
— Во дает!
— Конец света!
— На такой молитве и помереть не жалко, — сказал Зик.
Пересмеиваясь, они прошли полоску вспаханного поля и зашагали по луговой траве, увязая ногами в топкой почве. Высокое солнце то и дело скрывалось за быстрыми облаками, и тогда по сверкающей зелени скользили тени. Голубые и желтые бабочки порхали над кочками. За стеной деревьев попискивали птицы, где-то вдалеке замычала корова.
Рыбий Пуп стал горланить песенку, все подхватили:
Жил-был человек
По фамилии Золл,
В хлеву у него
Был привязан козел.
Однажды козел,
А он парень был ловкий,
Три красных рубахи
Сжевал с веревки…
Сказал мистер Золл:
«Ты умрешь, козел!»
И к шпале козла
Привязал он со зла.
«Ту-туу, ту-туу!» —
Загудел паровоз,
Но зря он козлу грозил.
Рубашки выплюнул умный козел
И поезд остановил…
Последние ноты замерли в гуще деревьев, воцарилась тишина.
— Люблю, когда поют в лад, — мечтательно заметил Сэм.
— Ага, и я, — отозвался Зик.
— Музыка — это вещь, братцы, — заявил Рыбий Пуп.
— Как черные поют, так больше никто не поет в мире, — похвалился Тони.
На солнце сверкнула желто-бурая полоска воды — они вышли к ручью.
— Вот вам и море-океан, — насмешливо протянул Тони.
— Не океан, не речка даже, но сгодится до времени, — сказал Рыбий Пуп.
По обе стороны ручья ровными простынями ярдов в десять шириной тянулась желто-бурая глина, гладкая, нетронутая.
— Красотища! — сказал, потирая руки, Сэм.
Мальчики кинулись вперед и, запустив поглубже пальцы в податливую гущу, стали пригоршнями черпать клейкую глину и лепить круглые колобки на пробу. Черные руки вмиг покрылись желто-бурой корой.
— Смертельная штука, — оценил Зик, взвешивая на правой ладони плотный тяжелый ком. — Внимание, взрываю атомную бомбу миссисипского производства. — Он отступил, размахнулся и с силой бросил свой снаряд в ствол дерева — шлеп! Грязь фонтаном разлетелась в пронизанном солнцем воздухе. — Молодец! — похвалил себя Зик.
— Водородная, сделано в Диксиленде! — Рыбий Пуп прицелился и запустил увесистым комом глины в соседнее дерево — чмок! Снаряд сплющился в лепешку, растекаясь неровными лучами, во все стороны плеснулись ошметки, заляпав желтым подножную траву. — Точно в яблочко! — оповестил он зрителей.
— Эй, сколько вас там на фунт сушеных! — выкрикнул Тони. Пущенный им комок глины взмыл в воздух, сделал крутой вираж к ручью и, опускаясь все ниже, скользнул над водой и зарылся в грязь на том берегу.
— Теперь я! — Сэм швырнул неряшливо слепленный ком в дерево, до которого было три шага. Плюх! Их обдало дождем брызг, черные лица расчертило желтыми подтеками.
— Это вам от русских угощение! — невнятно крикнул Сэм, отирая со рта глину.
— Ни фига себе! — возмутился Зик, вытирая глаза. — Эдак ты без всякой войны своих же перекалечишь.
— Пристрелка окончена, — объявил Рыбий Пуп. — Подождем неприятеля.
Друзья развалились на траве, заслоняя глаза от слепящего солнца. Прожужжал мимо шмель. Прыгнул и вновь пропал за листом кузнечик. Сэм выдернул из земли травинку и в раздумье принялся жевать.
— Зик, — тихо, просительно позвал он.
— М-м? — промычал Зик.
— Можно тебя спросить, только без смеха?
— Валяй, — прикрыв глаза, разрешил Зик.
— Если бы ты был белый, что ты сделал бы с неграми?
— Во, так я и знал! — возмутился Тони. — Мозги повредил человек на этом деле!
Рыбий Пуп беспокойно пошевелился и ничего не сказал.
— Ты, Сэм, рассуждаешь, как вроде ты ихняя собственность, — недовольно сказал Зик. — Если бы я был белый, я бы тебя спросил, почему ты ко мне лезешь с такими вопросами…
— Но мы живем рядом с ними, — настаивал Сэм. — Без белых шагу не ступишь…
Зик ласково обхватил Сэма за шею.
— Я вас, сукины дети, атомной бомбой шарахнул бы! — пророкотал он, смеясь.
Повскакав с земли, его друзья приветствовали эту мысль взрывом веселья. Только в смеющихся глазах Сэма по-прежнему стояло недоумение.
— А зачем тебе их шарахать? — спросил он. — Негры тебе ничего не сделали.
— Затем, что у них поджилки трясутся, — Зик сплюнул.
— Вот уж нет, — обиженно сказал Тони.
— Ничего подобного, — коротко возразил и Рыбий Пуп, задетый за живое.
— Кто здесь когда-нибудь дрался с белым, поднимите руки, — сказал Зик.
— Так нечестно. С какой нам стати с ними драться? Что они нам сделали…
— В рабство только угнали, а так ничего, — ввернул Сэм.
— Ну, это когда было, — сказал Тони.
— Ненавижу я эти разговоры! — с отвращением сказал Рыбий Пуп. — Обязательно Сэм надумает что-нибудь.
— Я хочу знать, вот и все. Так что ты с нами сделал бы, будь ты на месте белых? — допытывался он.
Рыбий Пуп и Тони невольно посмотрели на Зика. Лицо у него разгладилось, приняло мечтательное выражение. Сэм ждал.
— Если бы я был белый, — нараспев начал Зик, — во-первых, я бы разбогател…
— Это понятно. Завел бы до черта слуг и жил в большом красивом доме, — сказал Тони.
— Значит, так… — У Сэма тоже разыгрывалось воображение. — Сидишь ты в гостиной, кругом понавешаны картинки, книжки стоят…
— Сбоку прижалась хорошенькая блондиночка, жена, — дополнил картину Рыбий Пуп.
— А что, — с улыбкой одобрил Зик. — Ну и сижу… трубочку покуриваю. По радио негры наяривают джаз, на столе — бутылки с виски…
Зик, изображая белого богача: Сэм, говорят, ты хотел меня видеть? Чего тебе, ниггер?
Сэм, с достоинством: Я хотел с вами поговорить насчет того, чтобы с черными поступали по справедливости…
Зик, изумленно: Как ты смеешь со мной так разговаривать, ниггер? Какой тебе еще справедливости? Тебе, по-моему, и так неплохо!
Сэм, запальчиво: Нам бы работу получше, мистер Зик. Нас, черных…
Зик, высокомерно: И охота вам, ниггерам, вечно скулить? Что я тебе, хозяин? Ступай да раздобудь себе работу! Сам для себя придумай работу, черт побери! Мы, белые, себе придумали? Раз просишь справедливости у меня, значит, сам ты раб. Пошел отсюда, ниггер, не надоедай мне. Катись из моего дома, а то пристрелю!..
Сэм, в ярости выхватывает пистолет, стреляет: ПУ! Я сам тебя первый пристрелю! Вот тебе, белая скотина! Получай!
Зик хватается за сердце, заводит глаза и валится на траву.
Зик, хриплым шепотом: Ниггер, ты выстрелил в меня… За что?
Сэм, громко, гневно: За подлость твою, вот за что!
Зик, испуская дух: Ниггер, твоя взяла… Я побежден… Вот — забирай мой дом, жену, богатство…
Давясь от смеха, Рыбий Пуп и Тони глядят, как умирает Зик. Внезапно Тони с улыбкой выходит вперед мелкими шажками и, подбоченясь правой рукой, говорит, подражая женскому голосу.
Тони, жеманно: Сэм, голубчик… Ах, что за мужчина, большой, сильный! Ты застрелил моего мужа… Победителя не судят… Поцелуй меня… Все, чем я владею, — твое!
Сэм, в замешательстве, моргая глазами: Не, я совсем не к тому вел…
Не выдержав роли, приятели гурьбой навалились на Сэма и затормошили его.
— Ну что, выкусил? — кричал Зик. — Я говорю, поджилки трясутся!
— Сэм, ты вроде добивался справедливости, — сказал Рыбий Пуп. — Что же ты не забрал у него жену, дом и деньги? Выходит, Зик прав. Выходит, трясутся поджилки!
— Черт, да я же не о том! — отбивался Сэм. — Я про то, чтобы у всех были равные возможности…
— Сами мы не знаем, чего хотим, в том-то и вся беда, — сердито сказал Тони. — Одно плохо, что черным страшно до смерти.
— До того страшно, аж даже сказать страшно, страшно, — речитативом подытожил Зик.
— Рассуждаете про черных, все равно как белые рассуждают, — заметил Сэм.
— ЭГЕЙ! — пронеслось над полями.
— Вон они, идут, — сказал Зик. — А ну, приготовься!
По болотистому лугу приближался Тедди со своими черными воинами.
— Кто первый даст тягу, тому еще соску сосать! — с вызовом крикнул Тедди.
— Спорим, сам первый попросишься к маме на ручки! — предсказал Рыбий Пуп.
— Язык у тебя длинный, да руки коротки, — не растерялся Тедди.
К нему подошел Тони, и полководцы стали договариваться о правилах предстоящего сражения.
— Вы переходите на тот берег ручья. — Тони показал рукой, где будет линия фронта. — Мы остаемся на этом.
— Идет, — деловито отозвался Тедди.
— Кто первый крикнет: «Стой!», тот выбывает, — наметил Тони еще одно условие боя.
— Согласен, — одобрил Тедди.
— По местам! К бою готовьсь!» — приказал своему войску Тони.
Тедди подвел своих черных пехотинцев к дереву, упавшему поперек ручья, и они, один за другим, перебежали по ненадежному мостику на ту сторону.
— Скидавай рубашки! — заорал Тони.
— Точно! — подхватил Тедди.
На желто-бурых, залитых солнцем полотнищах глины блеснули восемь черных тел.
— Готовь снаряды! — скомандовал Тони.
— Есть! — подчинился Тедди.
Шестнадцать рук принялись лихорадочно вычерпывать глину и лепить из нее круглые ядра; их относили и складывали за деревьями, которым предназначалась роль бастионов. Трудились молча, тяжело дыша, поминутно вскидывая головы, чтобы удостовериться, что неприятель не нарушает условий глиняного побоища, а кстати прикинуть, много ли у него скопилось боеприпасов.
— Ребята. — Сэм вдруг остановился. — У меня мысль.
— Какая? — спросил Тони.
— Военная хитрость, понятно? Я выбегу вперед, а как они по мне начнут садить, тут вы засечете Тедди и накроете его.
— А что, мысль хорошая, — сказал Рыбий Пуп.
— Верно. — Тони зловеще усмехнулся, довольный. — Я скажу тебе, Сэм, когда выбегать.
— Шабаш, что ли? — крикнул Тедди.
— Шабаш! — Голос Тони разбудил эхо в глуши высокого леса.
Блестящие черные тела проворно попрятались за деревьями. Руки сжимали глиняные ядра, головы осторожно высовывались из-за укрытий, нашаривая глазами мишени. Ни звука, только птичье щебетанье да шорох листвы на ветру. Из вражеского стана на том берегу ручья со свистом вылетел на солнце глиняный снаряд, прошумел в ветвях и — плямп! — разметав по сторонам ошметки, врезался в ствол дуба, за которым притаился Рыбий Пуп. У Пупа рука сама потянулась ответить на огонь, но его остановил яростный шепот Тони:
— Не стрелять, Пуп! Сэм, приготовиться к вылазке, слышишь?
— Есть! — отозвался Сэм.
Новый выстрел — бабах! — и неприятельский снаряд с шумом шмякнулся в дерево прямо над головой Зика и взорвался, обдавая плевками глины соседние деревья. Теперь уже Зик рванулся дать сдачи, но Тони ухватил его за локоть:
— Назад, Зик.
Там и сям падали глиняные ядра, но прямых попаданий так и не было.
— Чего вы ждете, или уже со страху поумирали? — с вызовом крикнул Тедди.
— Не бойсь, когда надо будет, получите, — ответил Тони.
— Пора начинать, они все на виду, — оценил обстановку Зик.
Петляя, пригибаясь, Сэм заюлил по глиняному настилу, на миг замер живой мишенью и отскочил в сторону. Комья глины тучей застлали воздух, и Сэм заплясал, уворачиваясь от них. Из-за ручья взметнулся кровожадный вопль; войско Тедди, блестя на солнце черной кожей, беспорядочно высыпало к самой воде, откуда удобней было целиться в Сэма. Оставив далеко позади свои укрытия, неприятель растянулся по берегу и напропалую садил по Сэму, мелькающему черной тенью среди деревьев. Тедди добежал до бревна, перекинутого через ручей; сзади, не прекращая шквального огня, напирали его пехотинцы.
— В атаку! — зычно скомандовал Тони.
Он и его бойцы выскользнули из-за укрытий, рассыпались по вязкому берегу, и на ту сторону пригоршня за пригоршней полетел град глиняных ядер, предназначенных для одного Тедди. Ж-жах! Ага, попало! Плотный ком расквасился на черном лице полководца, облепил его, как желто-бурая маска из жидкого теста. Руки у Тедди дернулись вверх, точно у куклы, когда ее потянут за веревочку. Он стал как вкопанный, протер залепленные глиной глаза, глянул, повернулся кругом и, подхватив с земли рубашку, бросился наутек под кров деревьев.
— НАША ВЗЯЛА! — радостно завопил Рыбий Пуп.
Похватав рубахи, вражеские бойцы пустились улепетывать вслед за своим предводителем.
— РАЗБИЛИ НАГОЛОВУ! — крикнул Тони.
Упоенный победой, Рыбий Пуп оглянулся, чтобы разделить торжество с приятелями. Почему-то рядом с ним оказался Тони. Зик и Сэм сломя голову тоже удирали в лес. Рыбий Пуп нахмурился и, ничего не понимая, взглянул на Тони. На лице друга был написан ужас.
— Господи помилуй, — простонал Тони, глядя через его плечо.
Рыбий Пуп круто обернулся: к нему, с пистолетами в руках, приближались два белых полицейских.
— Стоять на месте! — приказал один. — Руки вверх!
Первым его побуждением было бежать, но наведенные пистолеты говорили, что это бессмысленно. Затаив дыхание, Рыбий Пуп медленно поднял над головой перепачканные глиной ладони. Тони рядом тоже поднял руки.
— Простите нас, сэр, — всхлипнул он.
Рыбий Пуп оглянулся назад — все, кроме них двоих, успели спастись бегством. Ужас сжал ему глотку. Зачем только его сюда понесло! Не послушался отца с матерью — и вот она, беда…
— Оба — кругом и марш вперед, — отрывисто бросил полицейский.
— Извините, сэр. Нам бы взять рубахи, — шепотом попросил Рыбий Пуп.
— Живо одеться, да гляди, не балуй!
Смаргивая слезы, Рыбий Пуп кое-как натянул рубаху и не успел опомниться, как ему крепко сдавили запястья стальные наручники.
— Сколько вас надо предупреждать, чтобы не шастали по чужим участкам, — сказал тот, что был повыше.
— Но мы же не делали ничего плохого, — жалобно сказал Рыбий Пуп. — Пожалуйста, отпустите нас домой.
— Сейчас заберем в тюрьму, оттуда отправим вас в колонию, — сказал другой, толстый. — А ну, выходи на дорогу.
Словно во сне, спотыкаясь, плача, дрожа всем телом, чувствуя, как стучит в висках, стыдясь, что на лице и руках у него спеклась глина, Рыбий Пуп шагал рядом с Тони по сырой вспаханной земле. Они остановились у полицейской машины с открытой задней дверцей.
— Садись, — приказал полицейский.
Рыбий Пуп залез внутрь и сел, напряженно подавшись всем телом вперед, уставясь в одну точку невидящими глазами. Дверца с треском захлопнулась, он вздохнул и расслабился, откинув голову на спинку сиденья. Удар белой молнии расколол его мир надвое, вырвал его из детства. Эти белые обращались с ним как со взрослым мужчиной, а у него внутри все содрогалось, исходило детскими слезами. Господи, только бы они надо мной ничего не сотворили, беззвучно молился он.
Дорога в город запечатлелась в его смятенном сознании разрозненными подробностями: как у высокого полицейского обнаружилась сзади черная бородавка на загрубелой, веснушчатой шее; как у самых глаз зажужжала назойливая муха и не улетала, сколько он ни отмахивался от нее скованными руками; как у Тони потекло из носу, из широких ноздрей потекла юшка — прямо на верхнюю губу. Через несколько минут полицейская машина свернула к обочине и остановилась у павильона, где торговали прохладительными напитками. Один из полицейских знаком подозвал белую официантку в тесных шортах, бюстгальтере и белом кружевном передничке, который при каждом шаге нескромно всплескивался у нее на бедрах.
— Два раза кока-колы, красавица, только со льдом, и поживей, — распорядился высокий.
— Сию минуту, — заученно пропела девица и отошла развинченной походкой, бросив равнодушный взгляд на заднее сиденье, где неподвижно притихли две тени в наручниках.
Рыбий Пуп смотрел на ее лицо, бело-розовое, красногубое, с небесно-голубыми глазами, и ему вспомнился Крис… Мир, который он видел теперь, был заманчив, но как же он был страшен! Оказаться бы сейчас где угодно, только не здесь, какой угодно видеть мир, только не этот… Господи, укрыться бы в Черном поясе, найти защиту среди своих, увидеть вокруг привычные черные лица. Но, стремясь всей душой в свой утраченный мир, он знал, что в его жизни этот мир лишился прежнего значения и престижа. Подлинным был тот мир, который он видел сейчас, — другой, в котором он родился и жил, был немощной тенью, и Рыбий Пуп уже стыдился его бессилия, стыдился страха, которым он был отравлен, с которым жил, трудился, голодал, сходил в могилу.
С невольным любопытством он опять взглянул на голубоглазую официантку, которая плыла к машине, соблазнительно покачивая бедрами. На изящном подносике у нее в руках стояли две запотевшие бутылки кока-колы; из горлышка каждой торчала прозрачная соломинка. Словно зачарованный смотрел Рыбий Пуп, как она подала бутылки полицейским и, получив деньги, засеменила обратно.
— Сласть бабешка, а, Клем? — сказал толстяк.
— Дешевка, — буркнул длинный.
— Кто их в темноте разбирает, — фыркнул толстяк.
— Что одна, что другая — один черт, — потягивая кока-колу, сказал длинный.
Рыбий Пуп слышал, но не слушал, заглядевшись на девицу. Вдруг он вздрогнул: высокий полицейский обернулся и пристально следил, как он смотрит на официантку.
— Уж не взял ли чего в голову, ниггер? — проскрежетал он.
У Пупа остановилось сердце.
— Что, сэр?
— Любуешься, говорю?
— Нет, сэр, — прошептал Рыбий Пуп.
— Тогда хватит пялить глаза!
— Да, сэр.
В низменном стремлении безоговорочно повиноваться он перевел взгляд на задубелое лицо полицейского, но тут же почувствовал, как его глаза неодолимо тянет назад, в сторону девицы…
— Черт бы тебя побрал, ниггер! Не сметь глазеть на девушку! — рявкнул длинный.
Рыбий Пуп открыл рот, хотел было сказать: «Да, сэр», но пересохший язык не повиновался ему.
— Отвечать, ниггер, когда к тебе обращается белый! — Полицейский вышвырнул в окно пустую бутылку.
У Пупа было такое чувство, как будто его подхватило, понесло, точно обрывок бумаги, и он беспомощно барахтается, кружась на ветру. Руки и ноги его сделались словно чужие, в голове стало легко, завертелось.
— Значит, не желаешь отвечать, да, ниггер? — прорычал долговязый и, распахнув дверцу, выскочил из машины.
Рыбий Пуп, не мигая, глядел, как белый достает из кармана нож, щелчком выпускает наружу длинное сверкающее лезвие и наставляет острием на него.
— Сейчас мы тебя образим, ниггер, навек закаешься глядеть на белых девушек! — оскалив сжатые зубы, выдавил полицейский и, подойдя к задней дверце, рывком открыл ее. — Сейчас мы тебя, ниггер, будем холостить!
Тяжелая черная завеса выползла и задернула у Пупа перед глазами свет. Он помертвел и потерял сознание. Когда он очнулся, оба полицейских стояли у открытой дверцы и смотрели на него. Из его сжатого горла рвался вопль, губы разомкнулись, но из них не вылетало ни звука.
Он почувствовал, как Тони подталкивает его локтем в бок.
— Пуп, очнись, — умоляюще зашептал он. — К тебе обращаются.
Рыбий Пуп тупо посмотрел на полицейских, потом на Тони. В желудке поднималась тошнота, и он изо всех сил крепился, чтобы снова не потерять сознание.
— Это что же делается на свете! — с веселым изумлением воскликнул длинный. — Ведь ниггер-то, мать честная, в обморок брякнулся!
— Раз — и вырубился, — с недоумением заметил толстяк.
— Глазам не верю… Где это слыхано, чтобы ниггеры падали в обморок? У кого же ты такому выучился? — грубовато, но добродушно полюбопытствовал длинный.
Рыбий Пуп сглотнул, не в силах отвести глаза от его лица.
— Ладно, поехали, — сказал толстяк. — Отвезем их.
— Да, черт возьми — век живи, век учись. — Высокий полицейский озадаченно хмыкнул. — Ниггер — и вдруг в обморок. Исторический случай, ей-богу. Что с ребятами будет, когда расскажу!
Машина тронулась дальше. Рыбий Пуп окончательно пришел в себя, и вместе со способностью сосредоточиваться к нему вернулся дикий страх — сердце застучало, как молоток, точно рвалось из груди, сморщенный лоб покрыли бисеринки пота. Его охватило безумное беспокойство: нужно было срочно делать что-то… Но что? У развилки, где от шоссе отходил проселок, машина опять остановилась, и потрясенное воображение уже рисовало ему, как полицейские вытаскивают его из машины и линчуют, как линчевали Криса. Вместо этого высокий полицейский обернулся и дружелюбно спросил:
— Хочешь, ниггер, расстегну тебе браслеты? Дай-ка сюда руки.
Готовый к подвоху, Рыбий Пуп протянул было руки и тут же испуганно отдернул.
— Ты что, сдурел? Не хочешь, чтоб тебе руки освободили?
Рыбий Пуп нерешительно подставил ему окованные запястья. Длинный снял с него наручники.
— Лучше так, ниггер?
— Да, сэр, — вздохнул он.
Полицейский запрокинул голову и раскатисто захохотал, надвинув фуражку на лоб.
— Ниггер — и в обморок! — еле выговорил он сквозь смех. — Нет, теперь меня ничем не удивишь.
Машина опять набирала скорость, белые перешучивались вполголоса. Рыбий Пуп сидел, ничего не видя, опять весь охваченный тревогой. Напряжение сковало его с новой силой, к горлу подкатывали неудержимые слезы. Пальцы правой руки неуверенно шевельнулись и повисли в воздухе, дрожа, притронулись к губам, опустились и суетливо ощупали пах. Нет, все цело; никто его не изуродовал, пока он был без сознания… Он вздохнул, огляделся, словно бы в забытьи, облизывая пересохшие губы, мысленно видя вновь, как на столе, под голой лампочкой, неподвижно лежит окровавленное, поруганное тело Криса. Машина, ровно урча, катила теперь по городскому асфальту — еще минута, и останется каких-нибудь три квартала до отцовской похоронной конторы. Э, черт, как же известить отца! И вдруг в его сознание вошел образ, от которого все существо его пронзило невыразимым ужасом, он судорожно вздрогнул.
— В чем дело, ниггер? Ты не припадочный, часом? — спросил длинный.
— Нет, сэр, — неслышно пролепетал Рыбий Пуп.
— Не вздумай снова падать в обморок, а то доконаешь меня.
Теперь в нем ничего не оставалось, кроме сознания своей вины, оно заполнило каждую клеточку его тела, просачивалось наружу сквозь поры. У него возникло жуткое чувство, что белые видят его насквозь и без труда различат тот неотступный образ, от которого ему теперь не отделаться, которому совсем не место у него в мозгу. В заднем правом кармане его брюк лежал бумажник, он жег его огнем; там, где он прилегал к бедру, нестерпимо горело, как в тот раз, когда он получил ожоги, упав на раскаленную плиту. В этот потрепанный бумажник был засунут захватанный чуть ли не до дыр, сложенный вчетверо снимок смеющейся белой женщины, одетой только в трусики и лифчик, — тот самый, который черт его дернул вырвать в уборной из газеты, в ночь, когда убили Криса! Господи!.. Что же делать? Он не сомневался, что, если полицейские обнаружат у него в кармане фотографию белой женщины, его, конечно, убьют. Необходимо было как-то избавиться от нее, пока они не доехали до полиции. (На обратной стороне фотографии был напечатан кроссворд, можно было объяснить, что ради этого кроссворда клочок и вырван из газеты, но ему это даже не приходило в голову.) Вороватым движением он завел правую руку за спину и выудил бумажник из кармана, моля Бога, чтобы полицейские, если заметят, не решили, что он достает нож или оружие. Он вытянул из бумажника обрывок газеты, а сам бумажник уронил на пол. Ф-фу… Он смял бумажку в ладони, скатал в твердый шарик. Как с нею быть? Выкинуть в окно? Нельзя. При таком солнце полицейские обязательно обратят внимание, что из машины вылетело что-то белое. А если засунуть в щель между спинкой и сиденьем, найдут потом и наверняка поймут, кто ее там оставил. Ага, придумал! Он ее разжует и проглотит. Съест. Да, решено!
Потянулись залитые солнцем улицы деловой части города — он знал, что у него остались считанные минуты. Он поднял руку, закашлялся, прикрывая рот, и незаметно просунул между зубами скомканную бумажку. Мамочки! Какая огромная, прямо бейсбольный мяч… Секунды две он подержал бумажный шарик на языке и начал катать во рту, чтоб хоть немного размягчить его. Куда же делась слюна? Он отчаянно перемалывал бумагу коренными зубами, стараясь превратить в однородную массу.
Машина замедлила ход, они подъезжали к полицейскому отделению. Рыбий Пуп оцепенел: либо он сейчас проглотит эту непрожеванную бумагу, либо — смерть. Он выкатил бумажный комок на язык, закинул голову и сжал зубы для глотка. Комок застрял у него в горле; он подавился, глотнул еще раз, проталкивая дальше, снова подавился, невольно качнувшись вперед, чувствуя, что его сейчас вырвет… Нет, черт возьми! Во что бы то ни стало надо загнать эту подлую штуку в желудок. Он зажмурился, вытянул шею и, задерживая дыхание, изо всех сил напряг горло — комок бумаги сдвинулся, может быть, на долю дюйма.
— Дурно тебе, что ли, ниггер? — спросил высокий полицейский.
Машина остановилась. Рыбий Пуп поднял на белого полные ужаса и слез глаза и отрицательно помотал головой.
— Дьявол, не хватало еще, чтоб тебя вырвало в машине!
Этого оказалось достаточно — от недовольного окрика бумажная пробка сама собой проскочила в горло. Не в силах пошевелиться или вздохнуть, он чувствовал, как она медленно движется по пищеводу — вот прошла, проглотил все-таки! Он выпрямился, задыхаясь, закатив глаза, набирая разинутым ртом воздух в легкие. Возмущенный желудок свела тошнота, он глотнул еще раз, и еще. Да, он съел эту фотографию, теперь она в нем, невидимая, она часть его самого. Вон, ворохнулась у него в животе. Поглощенный уничтожением явной улики, он пропустил не только то, что машина стала, но и то, что оба полицейских, выйдя из нее, стоят и наблюдают за ним. Даже Тони глядел на него во все глаза.
— Скажите, какой нежный ниггер, — с интересом проворчал длинный.
— Тебе нехорошо, да, Пуп? — испуганно спросил Тони.
Рыбий Пуп не ответил, только откинулся назад и застонал.
— У тебя раньше были приводы, ниггер? — спросил его толстый полицейский.
— Нет, сэр, — стуча зубами, выдавил из себя Рыбий Пуп.
— А ведешь себя словно как сильно виноват, — подозрительно заметил толстяк.
— Нет, сэр, — повторил Рыбий Пуп.
— Не мешает все же проверить, не значится ли за тобой что, — сказал толстый. — Ну вот, приехали. Вылезайте, пошли.
Рыбий Пуп неуклюже вылез и в сопровождении двух фигур в синем машинально зашагал к высоченному — крыши не видно — белому зданию, стоящему впереди. Все-таки у него капельку отлегло от сердца: теперь уж белые нипочем не обнаружат при нем предательского снимка белой женщины, который до сих пор обжигает своим зловещим сиянием его черное нутро. Нипочем не докажут, что он виновен, только все равно он терзается виной, которую им никогда не определить, не постигнуть…
— Сюда давай! — распорядился один из полицейских, когда они дошли до двери.
Через несколько минут Рыбий Пуп и Тони сидели в комнате, такой чистой и тихой, в каких им не приходилось бывать никогда в жизни, и было им здесь так холодно и одиноко, словно от них отвернулся целый свет. Предположения, одно другого ужасней, теснились у них в голове. Изобьют, наверное, думал Рыбий Пуп. Почему он потерял сознание, когда ему пригрозили, что кастрируют? Вот жизнь и свела его с белыми, и что же? Он даже не подозревал, какой он слабак. Он ненавидел себя за это. Не вдумываясь, есть ли на то причины, он был убежден, что его неминуемо ждут мучения или позор, и хотел лишь одного: чтобы все произошло поскорей и осталось позади. Чувство вины, снедавшее его, заставляло его принимать неизбежность расплаты как должное — больше того, он торопил час искупления. И самым грозным искуплением представилось ему то, которое олицетворял нож, направленный на тайную, неприкосновенную часть его существа.
За стальной решеткой на двери смутно виднелся циферблат стенных часов, стрелки показывали семь — значит, отец с матерью садятся ужинать… Или, может быть, ждут его? Рассказали Зик, Тедди и Сэм, что их забрали в полицию? Или побоялись принести такое известие?
— Как думаешь, ребята сказали нашим?
— Откуда я знаю, — уныло буркнул Тони.
— Как бы им сообщить?
— Мой папа убьет меня, — всхлипнул Тони, не выдержав мысли о том, что беспокоило его сильнее всего.
— Слушай, сейчас надо думать о другом — что мы будем говорить этим белым, — вернул его к действительности Рыбий Пуп.
— Небось подержат да и отпустят, как ты считаешь? — Привыкнув к поблажкам домашних, Тони не представлял себе, что в полиции с ним могут обойтись иначе.
— Тс-с. — Рыбий Пуп подал ему знак молчать.
Издалека по коридору разнеслись гулкие звуки шагов, взрывы мужского смеха стали громче, приблизились к забранной решеткой двери.
— Иди ты, Клем! — Звучный утробный гогот. — Кого разыгрываешь!
— На кой мне черт вас разыгрывать! — В насмешливом высоком голосе — пренебрежительность. — Вот увидите!
— Ну не бывает таких негров! — Возражение, окрашенное сочувствием.
— Нет, я это должен видеть собственными глазами! Не родился еще тот ниггер, чтоб меня провести! — Негромкое самодовольное утверждение.
— Ей-богу, чистая правда! — Уверенно, весело, с удовольствием.
— Что же ты с ним учинил? — Протяжно, с любопытством.
— А вот покажу. Потерпите. — Сладострастное предвкушение.
— Я скорей черной девке поверю, что она невинна, чем Клему! — Голос похабника, игривый и задиристый.
За дверной решеткой появились четверо в полицейской форме. Рыбий Пуп и Тони, которые до сих пор сидели, прислонясь головой к стене, дернулись вперед и впились в них глазами.
— Который же тут ломает комедь?
— Вот этот, длинногривый. — Высокий полицейский, который задержал их, показал пальцем туда, где сидел Рыбий Пуп.
— Это глазастый-то? Забавный! — Он самый.
— Эх, Клем, обвел тебя ниггер вокруг пальца, — с упреком сказал полный молодой блондин.
— Черта с два меня обведешь, — громко, самоуверенно возразил Клем. Он отпер дверь и вошел в камеру. — Вырубился как миленький… Правда же, ты у меня грохнулся в обморок, ниггер? — Эти слова были обращены уже к заключенному.
Рыбий Пуп сжал кулаки так, что ногти его вонзились в ладони, и не отвечал.
— Красивая у тебя, ниггер, прическа, черт возьми! Чем мажешь волосы? Ветчинным жиром?
Из полицейских глоток вырвалось грубое ржание.
— А волосы-то у обоих прямые. Под белых работаете, ниггеры?
Рыбий Пуп поднял на них глаза и вновь опустил.
— Так этот ниггер, говоришь, потерял сознание? — глумливо спросил один. — Как бы не так. С эдакой-то продувной рожей?
— Ничего. Это он просто оробел слегка, — промурлыкал Клем. — Сейчас он у нас отойдет.
Полицейский шагнул вперед; Рыбий Пуп полными ненависти глазами следил за ним. Эти люди жили в другом мире, до них не дойдет ни одно его слово, ни одно движение. Единственное, чем их когда-нибудь можно пронять по-настоящему, — это убить кого-то из них. Но вот Клем, наклонясь, занес руку словно бы для удара, и ненависть вытеснил страх, хотя его мучитель поднял руку выше и, наморщив нос, всего-навсего поскреб в затылке. Рыбий Пуп отпрянул, едва не прикусив себе язык, глаза его налились слезами.
— Ишь, какой нырок, чисто Джо Луис! — нараспев оценил один.
— Заячья у него душа, у этого ниггера! — веселился другой.
— Ну, ниггер. Разомкни пасть. Как самочувствие-то?
Рыбий Пуп хотел было ответить, но сжатое горло не пропускало ни звука.
— Не слышишь, ниггер? Ведь с тобой разговаривают, — загремел Клем. — Как самочувствие, ну?
— Хорошо, — услышал свой голос Рыбий Пуп, кляня себя, что так сказал.
— Серчаешь на меня? — поддразнивал Клем.
— Нет, сэр, — прошептал Рыбий Пуп. Он был в отчаянии, что неспособен удержаться от ответов.
— А ты что скажешь, моя любушка?
— Я — нормально, сэр, — пролепетал Тони.
Клем рывком потянулся к прямоволосой голове, как будто собираясь погладить ее, и это быстрое движение мгновенно вызвало у Тони паническую защитную реакцию: он шарахнулся назад, потерял равновесие и полетел со скамейки на пол, ударясь головой о железную трубу, идущую вдоль плинтуса.
— Что это ты, ниггер, сальто крутишь? — с притворным удивлением спросил Клем.
Зрители в камере грохнули.
Тони лежал, туго свернувшись на каменном полу, как лежит плод в утробе матери, и причитал, водя взад-вперед по макушке растопыренными пальцами:
— За что, сэр! Я ничего не сделал!
— Тебя никто не трогает, ниггер. Подымайся! — отрывисто приказал Клем.
Тони, заливаясь слезами, не двигался с места. Клем нагнулся, захватил в горсть ворот перемазанной в глине рубашки и дернул вверх. Ноги у Тони подламывались, всклокоченная голова по-черепашьи ушла в поднятые плечи, и растопыренная рука опять взлетела, торопясь прикрыть ее от удара.
— Не хнычь, ниггер, а то дождешься, правда, будет о чем голосить! — доверительно понизив полный издевки голос, предостерег его Клем.
— Убери ты его, пусть ревет в другой камере, — предложил кто-то. — Надо ж нам посмотреть представление.
— Правильно. — Клем отшвырнул Тони к другому полицейскому. — Выведи ниггера.
— Только вы без меня не начинайте, ладно? — крикнул тот от двери.
— Хорошо.
Рыбий Пуп глядел куда-то мимо, как будто не замечая никого, из-под мышек у него, щекоча кожу, стекали струйки пота. Запыхавшись, вбежал полицейский, который провожал Тони, глаза у него блестели нетерпением.
— Готово. Теперь давай!
— Ниггер, — дружелюбно начал Клем. — Я хочу, чтобы ты мне сделал маленькое одолжение. Я вот им, друзьям своим, рассказал, какой ты мастер терять сознание. Так уж ты по знакомству представь для нас небольшой обморок, а?
Рыбий Пуп продолжал с каменным лицом глядеть в пространство, ничего не отвечая.
— Что же ты, ниггер, не хочешь меня уважить? — мягко спросил Клем.
Рыбий Пуп сидел точно изваянный из черного гранита.
— Похоже, ты нынче говорить разучился? — По голосу полицейского было ясно, что он начинает выходить из себя.
Рыбий Пуп упрямо молчал, глядя мимо, чувствуя, как у него сводит желудок. Клем быстро отступил, выхватил нож — блеснуло длинное лезвие — и, сделав снова шаг вперед, нацелил сверкающее острие ему в пах.
— Сейчас отчекрыжим твое хозяйство да вывесим сушиться на солнышке!
Полицейский присел, сделал выпад, и его жертвой помимо воли вновь овладело ощущение, уже испытанное в полицейской машине: ноги и руки точно отвалились, поплыла голова…
— Так не желаешь падать в обморок, ниггер? Ну получай!
Клем схватил его за ляжку, и, как тогда, огромная черная завеса застлала мир перед его глазами, и Рыбий Пуп провалился в бездонную темноту. Через минуту он пришел в себя, лежа ничком на каменном полу; в его ушах гремел хохот; лицо и грудь были залиты холодной водой. Над ним с пустым стаканом в руке стоял Клем.
— Ничего, ниггер. — Голос был чувственный, вкрадчивый. — Свободно можешь бегать на свидания к своей зазнобе — даже, я полагаю, жениться можешь.
Рыбий Пуп лежал, глядя мутными глазами, как камера и люди в ней то принимают четкие очертания, то опять расплываются.
— Видел, как у него лапы заелозили?
— А глазищи-то закатил под самый лоб, как словно ставни задвинул на окошках.
Рыбий Пуп, едва дыша, смотрел на искаженные смехом лица.
— Ладно, ниггер. Все. Вставай-ка… Оп-па!
Он хотел послушаться, но не мог — тело было точно чужое. Он приподнял голову и увидел, что в камеру большими шагами вошел седой рослый мужчина. Полицейские окружили его.
— Все исполнил в точности, лейтенант, — радостно доложил ему кто-то.
— А я думал, болтает Клем, — сказал седой лейтенант. — Это как же — фокус или на самом деле обморок?
— Настоящий обморок, лейтенант. Без обмана. — Клем повернулся на каблуках. — Эй, ниггер! Вставай!
Он потянул свою жертву за руку, и Рыбий Пуп поднялся, покачиваясь на ватных ногах. Его опустили на скамью, и он привалился к стене, бессмысленно устремив перед собою взгляд.
— Морочит он вам голову, вот что, — сказал лейтенант, оценивающе меряя его серыми глазами.
— Показал бы, Клем, лейтенанту, как это у тебя получается.
Седой лейтенант басовито хмыкнул, жуя длинную черную сигару, — было видно, что он не против поразвлечься. Клем привычно выхватил нож, выщелкнул наружу сверкающее лезвие и подался всем телом вперед.
— Не надо, — прошептал Рыбий Пуп, снова теряя под собой опору и бессильно погружаясь в небытие.
На этот раз, когда его привели в чувство, оказалось, что он сидит на полу и чьи-то руки поддерживают его, не давая упасть. Стены камеры дрожали от хохота. В дверях появился человек с золотой звездой на груди.
— Здравия желаем, капитан.
— Привет, ребята. Это и есть твой слабонервный, Клем? — спросил капитан.
— Он, капитан. Собственной персоной.
— Подшутить надо мной сговорились, наверно, — усмехнулся капитан.
— Ей-богу, нет! — Лейтенант прищелкнул пальцами. — Р-раз — и лежит без памяти.
— Что-то не верится, — сказал капитан.
— А вот посмотрите, — сказал Клем.
В руке у него опять был нож, и опять его лезвие было направлено Пупу в пах. Рыбий Пуп уперся взглядом в острие ножа, рот у него открылся, дыхание участилось.
— Держись, ниггер! На этот раз шутки по боку — отхвачу, запихаю тебе же в пасть и зашью к чертовой матери! — прорычал Клем, подскакивая ближе.
Все повторилось в точности как прежде, но с тою разницей, что теперь Рыбий Пуп превозмог трижды испытанные ощущения. Уже надвинулась черная завеса, уже немели руки и ноги, но где-то в глубине, не подвластная ничему, твердым желваком засела ненависть. Рыбий Пуп моргнул и снова вперил взгляд в острие направленного ему в пах ножа. Его раздирал страх, но голова оставалась холодной и ясной.
— Чего дожидаешься, любимец публики? Неужели трудно упасть в обморок, когда просят? — свирепо сказал Клем.
Рыбий Пуп медленно поднял усталые глаза и посмотрел прямо в лицо белому.
— Ха! Похоже, ниггер-то меня больше не боится.
Рыбий Пуп смотрел на него, не говоря ни слова.
— Ведь самое дорогое отрежу, ниггер!
Рыбий Пуп по-прежнему не опускал глаза. Клем отвел нож и отступил.
— Не желает, будь он неладен. — Он досадливо сплюнул.
В камере рассмеялись с облегчением.
— Попривык он к тебе, Клем, — сказал лейтенант.
— Да он вас с самого начала водил за нос, — насмешливо проворчал капитан.
Рыбий Пуп смотрел на них угрюмо. Пускай хоть убивают, с обмороками у него покончено на всю жизнь. Никогда больше он не даст так надругаться над собой. Он следил, как Клем, щелкнув, убирает лезвие, прячет нож в карман и подходит, заглядывая ему в глаза.
— Ты на меня не обиделся, ниггер? — спросил он негромко.
Рыбий Пуп сидел, не меняя выражения лица.
— Это я так, ниггер, шутки шучу. Я у тебя, чернявенький, волоса не трону на голове, ты же знаешь, верно?
Хоть бы уж звуки этого ненавистного голоса не долетали до его ушей!
— Ладно, пусть его слегка очухается, — сказал капитан.
— Правильно. Он свое получил, — сказал лейтенант.
Смеясь, переговариваясь, они потянулись из камеры. Рыбий Пуп провожал их глазами. Один, отстав немного, задержался у забранной решеткой двери и остановил на нем долгий взгляд. Потом горько усмехнулся.
— Мужчину сегодня из тебя сделали, а, паренек? — пробормотал он и вышел, захлопнув за собой дверь.
XIV
За оконной решеткой сгустились сумерки, и Рыбий Пуп, сидя в мрачном раздумье, вспомнил, что с утра ничего не ел. Нервы у него были натянуты, он вздрагивал от малейшего шороха — взвинченный после всего, что натерпелся, он не мог расслабиться, казалось, в каждом углу затаилась опасность и выжидает, готовая застигнуть его врасплох. Сколько же его еще продержат в тюрьме? И что случилось с Тони? Избили его? Или, может быть, отпустили домой? Почему это белые не обратили особого внимания на Тони, а привязались к нему одному? Он уже было задремал, но тут зарешеченная дверь отворилась и полицейский впихнул в камеру сонного, спотыкающегося Тони.
— Принимай корешка, артист! — прокричал, запирая дверь, полицейский.
Приятели остались одни. Обоим было неловко, оба держались настороже и не знали, с чего начать разговор. Поговорить хотелось ужасно, но что тут скажешь, когда самому так трудно разобраться в собственных ощущениях. То, что Рыбий Пуп вынес за эти шесть часов, перевернуло и опустошило всю его душу, сидело в нем холодной непрожеванной глыбой, которую никак не переварить. Кроме того, была задета его гордость — ранимый и самолюбивый, он содрогался, представляя себе, с каким презрением должен смотреть на него Тони после того, как он лишился чувств, когда полицейский пригрозил его кастрировать. А что я мог поделать, горько оправдывался он перед собой. Я же не по своей вине терял сознание… Хорошо еще, что Тони увели из камеры до того, как над ним начали измываться снова. Непонятно, зачем это все белым надо?
— Лупили тебя? — грубовато спросил Тони, не умея выразить приятелю свое сочувствие.
— Не-а, — с наигранной беспечностью отозвался Рыбий Пуп. — А тебя?
— И меня нет.
— Меня так только, попугать хотели… ножом этим, — с запинкой признался Рыбий Пуп.
— Чего они, интересно, привязались к тебе? — нахмурясь, спросил Тони.
Подсознательно и не вполне отчетливо Рыбий Пуп догадывался, почему для истязаний был избран он: не столько даже его избрали, сколько он сам преподнес себя своим мучителям в качестве жертвы. Его властно толкало к ним в руки ощущение своей вины, истоком которого была фотография белой женщины у него в кармане. Однако все это он понимал не настолько, чтобы внятно объяснить другому. И как видно, он действительно становился мужчиной, потому что в ответ сказал лишь:
— Не знаю.
— Плевать, не обращай внимания, — с деланным смехом отмахнулся Тони, желая умалить их общий позор. — Может, дразнили нас, и больше ничего.
— А? Ну да. Возможно, — принял Рыбий Пуп это сомнительное истолкование, хоть он-то знал, как недолго было «задразнить» его таким образом до смерти.
Около девяти вечера дверь отпер чернокожий лысый мужчина в белом кителе и, шаркая, внес в камеру сандвичи и два пакета с молоком.
— Вы здесь работаете? — почтительно спросил Рыбий Пуп.
— Я-то? — переспросил мужчина надтреснутым тягучим голосом и хмыкнул. — Нет, брат. Я просто расконвоированный, вот и все. Староста.
— Вы в тюрьме сидите, вроде нас? — спросил Тони.
— Угадал, сынок.
— А что с нами сделают, не знаете? — наивно спросил Рыбий Пуп.
Лысый староста с сомнением оглядел их, как бы прощупывая, и безучастно проскрипел:
— Это смотря в чем вы провинились…
— Мы — ни в чем, — в один голос объявили Рыбий Пуп и Тони.
Староста поглядел на них, дурашливо выкатив глаза, и залился протяжным, нарочито бурным смехом, от которого его под конец скрючило в три погибели, как будто он отколол колено диковинного танца.
— Серьезно? — спросил он с язвительным сожалением. Он отер губы тыльной стороной руки и, покачивая головой, продолжал нараспев: — Мы эту сказку слышим от всякого, кто бы сюда ни попал. Если поверить, выходит, во всей тюряге нет человека, чтобы в чем-нибудь провинился! Все до единого невинны как младенцы!
— Но мы-то просто играли! — жалобно сказал Тони.
— Играли, и больше ничего! — подтвердил Рыбий Пуп.
— Правда? — Тягучий голос старосты был полон недоверия. — И в какие же игры вы играли? А знаете, сколько народу перевешано на этом свете, и тоже ведь просто играли. Вот и Крис Симз, бедняга, сидел здесь в тюрьме, пока не впустили толпу и его не выволокли наружу, и слышал я, как он стонал и плакал в своей камере. Все твердил белым, что, дескать, просто играл с той белой девкой, никому не хотел зла и не сделал ничего плохого. И все одно его убили!
— Нет! — Рыбий Пуп вскочил и, срываясь на крик, вновь видя на столе под беспощадным электрическим светом обезображенное тело Криса, стал горячо объяснять: — Тут белые девушки не замешаны. Мы просто играли на чужой земле, только и всего. А хозяин там — белый. Это называется нарушить частное владение…
Староста быстро отступил, вытаращился еще больше и отвернулся, качая головой, бормоча предостерегающе:
— Ой, не горячись, парень, не теряй ты головы, когда сидишь в тюрьме. — Он опять повернулся к ним и кисло прибавил: — Увидят белые, как ты распалился, и уж точно подумают, что, значит, сильно виноват.
— А все равно белые девушки тут ни при чем. — Рыбий Пуп не мог удержаться, чтобы еще раз не отвести обвинение. Он сел и, еле справляясь с возбуждением, поглядел на старосту.
Продолжая рассматривать их, староста сдвинул языком вставную челюсть и, причмокнув, вновь водворил ее на место.
— А много вам годов? — спросил он.
— Мне? Девятнадцать, — сказал Тони.
— А мне пятнадцать.
— Молодые еще, — медлительно заметил староста. — Что ж, если вы правду говорите, тогда особо беспокоиться нечего. Вот погодите, придут к вам, допросят по всей форме, а там, глядишь, и выйдете, не задержитесь. Родные-то есть?
— Есть, — сказал Тони. — Мой папа — Сайлас Дженкинс. У которого дровяной склад…
— А мой — Тайри Таккер, — сказал Рыбий Пуп. — Похоронщик с Дуглас-стрит…
— Ну да? Не врешь? — часто моргая глазами, спросил староста.
— Честно.
— Фу ты, дьявол! Что же ты белым не сказал? Он у них человек известный, твой папаша…
— А когда? Они меня и не спрашивали, — посетовал Рыбий Пуп.
Староста окинул его взглядом и потер лысое темя узловатыми пальцами.
— Знаю я Тайри, как же, — сказал он с расстановкой. — Хочешь, могу его известить… Мне, видите, разрешается выходить отсюда. — Он помолчал, тусклый огонек страха зажегся в его запавших глазах. — Но если вы мне, огольцы, брешете, жив не буду, а головы поснимаю с вас, слышали? Не хватало мне влипнуть из-за вас, сопляков…
— Вы только позвоните отцу, скажите, что я в тюрьме, — попросил Рыбий Пуп. — Он сейчас дома.
— Там видно будет. — Староста шагнул назад и, сощурясь, тягуче спросил его: — Тебя как кличут-то?
— Пуп. Это у меня прозвище такое — Рыбий Пуп.
— Ну хорошо. Посмотрим, — сказал старик и вышел.
Через час в камеру вошел молодой человек с блокнотом. Рыбий Пуп и Тони сидели, тревожно следя, как строчит по бумаге его самопишущая ручка. Им, правду сказать, гораздо больше хотелось следить за его изжелта-серыми глазами, ртом, за выражением лица, чтобы уловить по нему хоть намек на то, какая им готовится участь, однако они знали по опыту, что открытый взгляд в лицо белые расценивают как недопустимую наглость, и потому сосредоточили свое внимание на другом: как блестит на пальце белой руки золотое кольцо, как мягко отливает белизной нейлоновая рубашка, как манерно их посетитель затягивается табачным дымом и выпускает его из ноздрей и опять аккуратно пристраивает сигарету на краю деревянной скамьи. Их он удостоил лишь беглым взглядом, словно бы в подтверждение того, что они какие ни на есть, а все же люди. Они сидели и ждали, набираясь храбрости опровергнуть любое мало-мальски серьезное обвинение, однако умно проявив при этом должное уважение к могуществу белых. Они с трудом заставляли себя сидеть смирно, раздираемые противоречивыми побуждениями: им надо было не только постоять за себя, но постараться при этом не прогневить — постараться угодить. Задав им несколько отрывистых вопросов — возраст, адрес, фамилия, где задержан, — молодой человек, к их удивлению, встал, собираясь уйти.
— Но, мистер, мы же ничего не сделали! — не то робко оправдываясь, не то взывая к справедливости, обратился к нему Рыбий Пуп.
— В деле значится, задержаны при нарушении границ частного владения, — сказал белый, разминая каблуком окурок.
— Мы же только играли, и все, — простонал Тони.
— Скоро нас отпустят домой? — отводя глаза, спросил Рыбий Пуп.
— Когда разберутся, вам сообщат, — ответил белый. — Завтра утром вас поведут в суд по делам несовершеннолетних.
— А ночевать в тюрьме? — шепотом спросил Тони.
— Совершенно верно. Не беспокойся, ты не первый, здесь и до тебя негры ночевали. — Человек вышел и со стуком захлопнул дверь.
— Даже выслушать не желают. — Тони всхлипнул.
Спустя немного Рыбий Пуп увидел, что к дверной решетке приближаются две неясные мужские фигуры, да — белый и черный. В черном угадывалось что-то знакомое, воротник его рубахи был расстегнут, в походке сквозила подчеркнутая беззаботность. Господи! Да это отец! Рыбий Пуп вскочил и, дрожа от волнения, бросился к решетке.
— Тони, мой папа здесь, — шепнул он через плечо приятелю.
Тайри подошел ближе, и Рыбий Пуп, осмелев, громко позвал:
— Папа!
Тайри не подал виду, что слышит. Когда он очутился у самой двери, Рыбий Пуп порывисто потянулся к нему, но дотронуться не успел — Тайри рявкнул:
— Ступай назад, Пуп, и сядь на место!
Точно громом пораженный, он попятился от двери. Неужели Тайри думает, что он действительно совершил преступление? Он вдруг заметил, как натянуто, неестественно держится его отец. Белый отпер дверь и сказал:
— Ну вот они, Тайри. Можешь поговорить минут пять.
— Спасибочки, начальник, благодарю покорно, сэр, — кланяясь, подобострастно повторял Тайри.
Рыбий Пуп понял. Отец разыгрывал перед белыми раболепное смирение, и эта игра была так безупречна, так правдива, что обманула даже его. Таким он отца еще не знал — таким он не хотел его знать, такой отец мог вызвать у него лишь отвращение. Тайри ступил за порог камеры, взглянул на него чужими глазами и отвернулся, следя, как уходит по коридору белый. Тот скрылся за поворотом, и Рыбий Пуп увидел, что отца сразу как будто подменили: выпрямились согнутые колени, расправилась спина, руки спокойно опустились по бокам, с лица исчезло это дурацкое выражение, бестолковое и все же себе на уме, он протянул руки и сгреб сына в объятия.
— Сынок мой, — задыхаясь, проговорил он.
— Папа!
Тайри вдруг оттолкнул его от себя и обвел взглядом его лицо, руки, ноги.
— Как ты, в порядке, Пуп?
— Я… — Все разом вернулось — скрипучий голос, который угрожал его кастрировать, сверкающее острие длинного лезвия, нацеленное ему в пах, обморочное ощущение, вновь зазвучал в ушах оскорбительный смех, — но он знал, что сейчас про все это рассказывать не время. Да и сможет ли он вообще когда-нибудь рассказывать об этом, молнией пронеслось у него в сознании, сколько стыда надо побороть, чтобы язык повернулся заговорить про такое. — Да, пап, — тихонько соврал он.
Тайри прошелся до двери, стал, повернулся к ним, отчаянно стараясь справиться с волнением.
— Все будет хорошо, — сказал он глухо, печально. Он поглядел на Тони. — Тони, привет.
— Здрасьте, мистер Таккер, — тонким от радости голосом сказал Тони.
— Папу твоего видел… Вот что, ребята, сядьте оба и слушайте, что я скажу.
Рыбий Пуп и Тони сели, с благоговением глядя ему в лицо.
— Слушайтесь их! — оглушительным шепотом прокричал Тайри, припечатывая каждое слово кулаком к ладони. — Не спорьте с ними! Не перечьте! Чтобы комар носу не подточил, чтоб им не к чему было придраться! Поняли?
— Да, папа. Но они же…
— Цыц, Пуп, слушать меня! — оборвал сына Тайри. — Времени у меня в обрез, так что твое дело слушать! «Да, сэр!», «Нет, сэр!» — вот и весь твой с ними разговор. И что бы они ни сказали, рта не раскрывать!
— Но, папа…
Тайри одним прыжком очутился рядом с сыном и, больно схватив его за плечи, встряхнул с такой силой, что у того лязгнули зубы.
— МОЛЧАТЬ, ПУП, И СЛУШАТЬ! — прохрипел он, сверкая глазами, в которых страх и ненависть смешались с любовью. — Ты, парень, сейчас в руках у белых! Втемяшь это в свою неразумную башку!
Рыбий Пуп вгляделся в отцовское лицо и в покорном молчании опустил глаза. Отец боялся за него, вот почему он с такой пугающей страстью призывал его к повиновению.
— Утром вас выпустят, — со вздохом продолжал Тайри. — Начальник полиции мне друг, это он сказал… И чтоб отсюда прямым ходом ко мне в контору, Пуп, ясно?
— Да, пап. А мама как?
— Мама ничего. Учти, судья отдаст тебя мне на поруки.
— То есть освободят условно?
— Вот именно. С этого дня ты делаешь, что скажу я, — огласил Тайри новый закон. — Мама тебе больше не указ. Ты подчиняешься мне. Это тоже сказал начальник.
— Понятно, папа, — прошептал Рыбий Пуп, серьезно кивнув головой.
На душе у него было смутно, в ней, точно встречные течения, столкнулись благодарность и поруганное достоинство. Он стыдился этого объятого страхом человека, который был ему отцом, и, однако, этот перепуганный человек спасал его, старался вызволить его из беды.
— Пора, Тайри, время кончилось, — послышался от двери голос белого.
— Счастливо, сын. — Тайри поспешно встал и пошел к выходу. В дверях он низко поклонился: — Премного благодарен вам, начальник.
Дверь захлопнулась, и Тони шепнул весело:
— Вот и прощай каталажка, а, друг?
— Ага, — без воодушевления сказал Рыбий Пуп.
— Ты что, не рад, Пуп? — Тони вскинул на него глаза.
— А? Нет, почему, — промямлил Рыбий Пуп.
Один на свете, вот оно что. Нет у него по-настоящему отца!
— Все, брат, я теперь закаялся швыряться глиной, — сказал, качая головой, Тони.
Когда-нибудь отец умрет и, сталкиваясь с белыми, ему придется действовать по собственному разумению. Даже подумать жутко. Что же тогда делать?.. Нет-нет, ни к чему сейчас такие мысли, все равно он не представляет себе, как с ними еще разговаривать, если не на языке насилия, а это отвратительно…
Из отдаления по тюрьме разнесся металлический удар гонга. Дверь камеры открыл полицейский:
— Слышь, ниггеры. По койкам!
Они вышли, один впереди, другой — за ним, и через полчаса лежали в темноте, устало вытянувшись на жестких койках. Тони быстро захрапел, но Рыбий Пуп, не смыкая глаз, по-прежнему предавался раздумью. Что нужно, чтобы белые тебя не трогали? Деньги? По крайней мере, это всегда твердит Тайри. Разве не потому Тайри так быстро открыли доступ в тюрьму, что у него есть деньги. Разве не потому, что у него есть деньги, староста сдержал обещание и позвонил ему. И уж конечно, если бы полиции с самого начала было известно, что он сын Тайри, над ним не стали бы измываться и угрожать, что кастрируют. Но если Тайри при небольших деньгах сумел внушить к себе некоторое уважение, не значит ли это, что при больших деньгах можно добиться настоящего почета? Сколько же для этого требуется денег?.. И Рыбий Пуп погрузился в беспокойное забытье, полное явственных, но непрочных сновидений.
Наутро лысый староста принес им по чашке остывшего кофе без сахара, по миске жидкой овсяной каши, по тарелке черно-сливового компота и велел не засиживаться за едой.
— Я знал, что сынка у Тайри прозвали «Пуп», — довольный собой, приговаривал он тягуче. — Оттого я и спросил, как тебя кличут. Ну как, свиделись с папашей, нет?
— Да. Он приходил.
— То-то, я так и знал. Уж Тайри подмажет, где надо, — ухмыляясь, разглагольствовал староста.
Он провел их по коридору к высокой, настежь открытой двери, на которой висела золоченая табличка:
СУД ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ
Стараясь не отставать от Тони, Рыбий Пуп вошел в переполненный зал, где к нему с жадным вниманием были со всех сторон обращены белые лица; в воздухе стоял гул голосов. Он съежился, не зная, с какой стороны ждать опасности. Впереди, на обнесенном перилами возвышении, сидел за столом, похожим на кафедру проповедника, высокий черноволосый мужчина в роговых очках — Рыбий Пуп сразу догадался, что этот четырехглазый и есть судья. Под конвоем старосты и белого полицейского они с Тони остановились у входа. Судья ударил по столу молотком и произнес:
— Тишина!
Он начал что-то говорить громким голосом, и Рыбий Пуп услышал свою фамилию:
— …Рекс Таккер, против Роберта Винсона и Антони Дженкинс, также против Роберта Винсона… Обвиняются в нарушении границ частного владения… Задержаны полицейскими Клемом Джонсоном и Верноном Хейлом…
— Вас вызывают, — шепнул им староста. — Подойдите.
Рыбий Пуп и Тони подошли к перилам, за которыми сидел очкастый судья. По правую и левую руку от него стояли другие белые и о чем-то вполголоса совещались.
— Это задержанные?
— Да, ваша честь, — ответил один из белых.
За спиной судьи виднелся высокий шест, с которого огромным полотнищем ниспадал государственный флаг Америки, ветерок из полуоткрытого окна шевелил его тяжелые складки, и Рыбий Пуп вспомнил, как каждый раз, когда он лишался чувств, задергивалась у него перед глазами широкая черная завеса… Нет-нет, ему сейчас ни за что нельзя терять сознание. Над мягко колышущимся полотнищем сидел, раскрыв крылья, длинноклювый золотой орел, из-под его когтей зигзагами выметнулись стрелы молний. Казалось, что сверкающая птица вот-вот сорвется прямо на него и примется выклевывать ему глаза острым клювом. Его обуял неописуемый ужас, появилось ощущение, будто все это с ним происходит в страшном сне.
— На этот раз я отпущу вас, молодые люди, но если что-нибудь подобное повторится, вас ждет колония для несовершеннолетних преступников. Суд передает вас на поруки родителям, — объявил судья.
Рыбий Пуп стоял, не зная, верить тому, что он слышит или нет. К ним наклонился полицейский.
— Все. Выкатывайтесь.
— Видали? Отпустил. — Староста, ухмыляясь, взял их обоих за плечи, вывел за дверь и проводил немного по широкому коридору. — Вот так прямиком и выйдете на улицу, — сказал он, показывая им дорогу. — Передашь от меня Тайри, чтобы всыпал тебе покрепче.
— Хорошо. — Рыбий Пуп заставил себя улыбнуться.
С виноватым чувством он прошел с Тони по широкому вестибюлю, и от этого пышного великолепия его подавленность только усилилась. Через минуту они неуверенно ступили на освещенный утренним солнцем тротуар. Меньше суток просидел Рыбий Пуп в заключении, а казалось — миллионы лет. Мир выглядел иначе, хоть он не мог бы объяснить почему. Мир повернулся к нему новой стороной — такому миру уж никогда нельзя вполне довериться. И тут он понял, отчего ему не по себе — кругом было чересчур много белых лиц, их присутствие словно обязывало его к чему-то, только он не знал к чему. То ли сейчас склониться в поклоне, то ли бежать или же разразиться бранью, а может быть, просто держаться как ни в чем не бывало? Он не знал, как быть, и оттого томился, чувствовал себя не в своей тарелке. Скорей бы к себе, в Черный пояс! Да, кстати, — ведь туда есть окольная дорога вдоль окраины, на ней не попадаются белые лица, не то что в центре города.
— Слушай, пошли по Буллокс-роуд, — предложил он.
Тони сделал большие глаза, что-то подергивалось у него на лице.
— Давай, — понимающе протянул он. — Ясное дело. Думаешь, мне самому здесь по душе…
Они шли молча, быстро, но не слишком, чтобы не привлекать к себе внимания — правда, когда не видно было других пешеходов, они почти бежали, однако, едва завидев белые лица, каждый раз непроизвольно замедляли шаг и двигались вразвалочку. Сам того не сознавая, Рыбий Пуп быстро усваивал науку притворяться, которую так хорошо постиг его отец.
Выйдя на шоссе, которое тянулось вдоль опушки густого леса, они пошли тише, расслабились. Небо над головой стало обычным синим небом, пламенеющий на нем светозарный круг сделался просто солнцем, знакомым с рождения.
— Подлюги они, эти белые! — неожиданно всхлипнул Тони.
— Ух, ненавижу их, — выдавил сквозь стиснутые зубы Рыбий Пуп. — Люди, называется. Ведут себя, как будто весь мир ихняя собственность.
— А папа говорит: весь мир — божий.
— Ага, только хозяева в нем — белые, — зло сказал Рыбий Пуп.
Отведя душу, они опять зашагали в молчании, пока не дошли до развилки. Тут они задержались. Расставаться не хотелось, порознь они уже не могли делить друг с другом то, что им выпало испытать. Они постояли в растерянности, озираясь по сторонам.
— Ну что? До скорого, так? — небрежно проговорил Тони.
— Ага. Пока, — рассеянно отозвался Рыбий Пуп.
Но после этого они не тронулись с места, все так же избегая смотреть друг другу в лицо. Тони поднял с обочины камешек и, не целясь, швырнул на заросшую травой поляну.
— Слушай, — шепотом начал он.
— М-м?
— Я не хочу, чтобы люди знали, как я там разревелся в камере. — Он отвернулся и с остервенением поддал ногой еще один камень.
Этого только и ждал Рыбий Пуп, теперь нужно было договориться сохранить в тайне то, что им обоим пришлось перенести и чего не дано было понять. Их гнев на белых людей готов был, как ртутный столбик в термометре, подскочить на одно деление и обратиться в гнев на себя. Горько было сносить позор на глазах у белых, но еще горше было бы сносить его на глазах у своих.
— Если наши узнают, что со мной и с тобой было, нас засмеют к чертям, — страстно поддержал его Рыбий Пуп.
— Верно. Но только знать-то им не обязательно, — веско сказал Тони.
Он устремил взгляд к далекому горизонту; Рыбий Пуп хмуро смотрел в сторону леса. Им предстояло решить еще кое-что, но как было к этому подступиться? Тони вдруг обернулся и тронул приятеля за плечо.
— Обещаешь, что не будешь рассказывать, как я разревелся? — Его глаза глядели мягко, просительно.
— А ты никому не сболтнешь, что я потерял сознание? — Рыбий Пуп почувствовал, что у него навернулись слезы.
— Что ты, никогда! — с жаром уверил его Тони.
— То есть все останется между нами, так?
— Ты ничего не скажешь, и я ничего не скажу, — изложил Тони условие договора, содержащее, впрочем, намек на возмездие в случае, если оно будет нарушено.
— Нет… Я-то слова не пророню, — пообещал Рыбий Пуп. — Я без того не знаю, куда деваться со стыда!
— Я тоже, — пробормотал Тони.
Но и теперь они не посмотрели друг на друга. Оба испытывали большое облегчение, но неловкость почему-то не проходила.
— Ну, будь, — внезапно сказал Тони.
— Всего, — отозвался тихо Рыбий Пуп.
Тони зашагал по дороге, дошел до поворота, оглянулся, помахал ему. Рыбий Пуп с кривой усмешкой помахал в ответ.
— Хоть бы правда не растрепал, чертов сын, — проворчал Рыбий Пуп, ныряя в лес и с блаженством погружаясь в его тенистый, сумрачный покой.
Он шел, похрустывая валежником, предчувствуя, что впереди, быть может, его ждет еще и не такой позор, холодея при мысли о том, как встретится теперь с отцом и матерью, с друзьями. Эх, убежать бы куда-нибудь, где его никто не знает, где его примут, как человека, который не запуган, человека, который не провел ночь в тюрьме! Такая мысль пришла ему в голову впервые, и ему стало страшно от нее.
Внезапно он встрепенулся, услышав странный звук, и замер на месте.
— Что это? — сказал он вслух.
Из чащи леса долетело тоскливое тявканье.
— Да это собака! — воскликнул он, прислушиваясь. — Больная, видно, или еще что…
Не разбирая пути, он поспешил на звук. Спустя немного остановился. Да, вроде вон там, за густым кустарником. Он раздвинул высокую траву и напролом кинулся вперед.
— Ой, Господи…
Под деревом, прерывисто дыша, то тявкая, то скуля, корчилась большая рыжая собака.
— Песик, — с невольной нежностью позвал Рыбий Пуп.
Собака открыла глаза и, подняв голову, с радостным лаем завиляла хвостом. Рыбий Пуп осторожно подошел ближе. Может быть, бешеная? Э, да она покалечена.
— Похоже, машина наехала, — сказал он сквозь зубы.
На голове у пса видна была большая рана, спина как-то криво изогнулась. Рыбий Пуп наклонился — так и есть, перебита. Ясно, сшибло машиной, досюда дополз, а дальше не хватило сил. Рыбий Пуп протянул руку, и собака с жадностью стала лизать ее, поскуливая, ища утешения.
— Плохи твои дела, собачка, — сочувственно вздохнул он.
Что же делать? Чей это пес? Вдруг его пробрала дрожь — ведь он же только вышел из тюрьмы, его же судили за то, что он без спроса забрался на чужую землю… Надо уходить. Он встал. Пес тявкнул и завилял хвостом. Рыбий Пуп медлил. Нет, невозможно так бросить раненое животное. Он снова нагнулся над собакой — да, ошибки быть не может, спина перебита. Решимость вырвала у него из груди жалобный возглас:
— Ведь должен я что-то сделать… Надо добить, чтобы не мучилась.
Он посмотрел, не валяется ли где-нибудь рядом большой и толстый сук, чтобы ударить — и конец. Что-то не видно. Он удрученно побрел в лес, шаря глазами по земле. Подвернулся обломок кирпича — нет, не годится, маловат. А вот пустая бутылка из-под виски. Это подходяще, если разбить бутылку тем кирпичом, пожалуй, можно прирезать пса острым осколком стекла… Он подобрал кусок кирпича и хватил им по бутылке, потом осмотрел зазубренный край стекла, уцелевшего под горлышком, в одном месте край был плоский, ровный, острый, не хуже, чем лезвие ножа.
Он вернулся к собаке; она скулила, он видел, как у нее от нестерпимой муки соловеют глаза. Опять он нагнулся, и опять собака лизнула ему руку. Боже ты мой, неужели у него хватит духу? Есть только один верный способ — перерезать горло, но как сунешься, ведь пес может искусать его. Если только левой рукой зажать морду, а в правую взять осколок стекла и полоснуть по шее. Он постоял, нерешительно переступая с ноги на ногу. По собачьему туловищу прошла судорога боли, язык ее не переставая, ласково лизал его пальцы. Прикончить? Или оставить здесь на бесконечные страдания?.. На лбу у него выступила испарина. Он виновато оглянулся через плечо и снова посмотрел на подергивающегося пса. Нет, надо решаться.
Пальцы его правой руки сжали горлышко разбитой бутылки; на неровных зазубринах стекла бессчетными радужными иголочками заискрилось солнце. Вдалеке раздался протяжный заунывный зов фабричного гудка, и Рыбий Пуп поднял голову — двенадцать часов. В солнечной вышине светло и чисто заливалась щемящей песенкой какая-то птичка. Изнывая от жалости, он посмотрел, как доверчиво лижет его черную кожу розовый шершавый язык. Твердо взяться за острую морду, стиснуть покрепче, чтобы не открылась пасть и его не цапнули собачьи клыки, изо всей силы всадить в мохнатое горло (ишь, как дышит) плоское стеклянное острие — и все. Пес перестал скулить, разинул пасть и, тяжело дыша от жары, свесил поблескивающий слюною язык наружу. Нет, рука не поднимается добить, не хватит его на это… Рыбий Пуп передернулся и распрямил спину.
Пес опять заскулил от боли, и Рыбий Пуп прикусил губу. Позвать бы сюда кого-нибудь… Но нельзя, вдруг опять заберут, ведь он зашел на чужую землю. А не прикончить — кто знает, сколько еще часов пес проваляется тут под нещадно палящим солнцем, медленно издыхая в мучениях. И воды нет ни капли, хоть напоить бы его. Он потрепал собаку по голове, понимая, что нужно либо сейчас же умертвить ее, либо уходить. Слушать дальше душераздирающее тявканье было невтерпеж. Рядом вспорхнула лимонно-желтая бабочка и, колеблясь в воздухе, неторопливо закружила над живой изгородью из дикорастущих кустов; Рыбий Пуп рассеянно провожал ее глазами, пока она не скрылась из виду. По прямой, не сворачивая ни вправо, ни влево, с гудением пролетел шмель. Жужжа, снизилась кругами большая трупная муха и уселась на краешке собачьего глаза; пес тряхнул головой, напрасно силясь пошевелить передней лапой.
— Лапы отнялись, — прошептал Рыбий Пуп, смахнув муху.
Шероховатый язык снова лизнул его кожу, казалось, что от прикосновения к человеку собаке легче, она даже слабо завиляла хвостом.
— Ох и любил тебя кто-то, псина.
Не раздумывая больше, он нежно накрыл левой ладонью глаза и морду, и собака спокойно позволила ему это, и он понял, что она привыкла доверять своему хозяину или хозяйке. Несколько секунд пес лежал спокойно, потом легонько попробовал высвободить голову. Сейчас упустишь мгновение — и кончено, считай, что ничего не вышло. Непроизвольно зажав собаке крепче глаза и морду, Рыбий Пуп отвел ей голову назад так, что низ шеи — то место, в котором билось дыхание, — оказался на виду, не защищенный ничем, кроме блестящей рыжей шерсти. Рыбий Пуп напряг до предела мускулы, занес правую руку повыше и, скрипнув зубами, опустил острый, как бритва, край стекла псу на горло. Толчок — и искрящийся осколок вошел в собачью плоть. Рыбий Пуп не предполагал, что это будет так просто: пес лишь слегка всколыхнулся, в глубине его глотки возник и оборвался приглушенный вой, и, окропив ему на лету левую руку горячей влагой, на солнце выметнулась тонкая упругая струйка яркой крови. Он вогнал осколок глубже, по самое горлышко, и дыхание у пса перешло в короткие, постепенно все более редкие хрипы. Шея окостенела, и Рыбий Пуп отнял руку. На долю секунды коричневые собачьи глаза расширились, заблестели, округлились, но тотчас остекленели, прикрылись медленно, превратились в тусклые холодные щелки.
Рыбий Пуп с шумом выпустил из легких воздух и, присев на корточки, смотрел, как из алой скважины хлыщет кровь — выплескивается неровными толчками и, блестя, сочится на сухую землю, орошая подножия былинок.
— Видно, я вену перерезал.
Он горестно нахохлился над собакой, с одной только надеждой — чтобы поскорее наступила смерть. Неожиданно, необъяснимо четыре мохнатые лапы ожили, беспорядочно задвигались сами по себе, понемногу сгибаясь в суставах, и обмякли, повисли неподвижно. Пес перекатился на спину; с одного бока, подтекая под туловище, образовалась лужица жидкого багрянца, набухла и растеклась по земле, затопляя корни травинок так, что оставались торчать только зеленые кончики, — загустела алым озерком, питаемым из рассеченной собачьей глотки.
Со стороны невидимого шоссе было слышно, как время от времени по асфальту со свистом проносятся машины, и Рыбий Пуп склонил набок голову, не в силах оторваться от скорбного зрелища или выпустить горлышко бутылки, как будто приросшее к его пальцам. По мере того как собаку покидала жизнь, его напряжение спадало, пальцы, впившиеся в осколок стекла, расслабились, и его в первый раз за этот день потянуло курить. Грудь собаки расширилась, шерсть на ней поднялась дыбом, по туловищу от головы до хвоста пробежала дрожь, кончик розового языка безжизненно свесился из-за белых кривых зубов, еще одна длинная судорога — и Рыбий Пуп понял, что мученичеству пса наступил конец.
Он стал на колени; по какому-то сходству эта смерть связалась у него в сознании с другой, далекой, но неизгладимой, с другим мученическим концом, напомнив ему, как в ту страшную ночь лежало на деревянном столе отцовской похоронной конторы в желтом сверкании обнаженной электрической лампочки тело убитого белыми Криса. Рыбий Пуп стоял, преклонив колени перед осязаемой явью смерти, пытаясь найти способ примириться с нею, найти условия, на которых ее можно принять. Отец предал земле истерзанное тело Криса, сказав, что хоронит черную мечту, «черный сон, которому не сбыться вовеки»… Рыбий Пуп был сейчас чужд трепета или страха, им владела лишь острая пытливость, рассудочная и неподвластная чувству.
Он осмотрел труп собаки, как будто стараясь разгадать некую тайну, скрытую внутри. Затем склонился над ним и неожиданно для себя стал проделывать то же, что в ту ночь делал над трупом убитого Криса доктор Брус… Крепко придерживая собачью голову левой рукой на поросшей травою земле, он вонзил осколок под то место, где сходятся ребра, и сделал вдоль живота прямой надрез посередине, уверенно рассекая шерсть и кожу, добираясь до белой жировой прослойки, до мышц. Потом еще раз занес свой скальпель, терпеливо провел стеклом по кровавой линии надреза, погружая зазубренный конец глубже, и мускульная стенка живота раздалась, обнажая внутренние органы, сейчас залитые кровью.
Рыбий Пуп подался вперед, разглядывая без ужаса, без сострадания сердце, легкие, желудок, печень и изжелта-белые, точно слоновая кость, извилистые кишки. Переложив скальпель в левую руку, он запустил правую в окровавленную полость, бережно отделил органы друг от друга, вынул их по одному и аккуратно разложил на траве. Выпотрошив собачьи останки, он выпрямился, равнодушно огляделся вокруг, небрежным движением зашвырнул мокрый скальпель в густой бурьян и, наклонясь, принялся тщательно вытирать липкие руки пучками травы, с усердием отскребая от следов крови ладони и пальцы, пока не отчистил их досуха.
— Вот что они сделали с Крисом, — сказал он вслух, возвещая о свершившемся откровении.
Он осуществил свое открытие сам, вобрал в себя, как проглоченную фотографию белой женщины, утвердил его в себе. Если теперь на него насядут белые, он будет знать, что такое смерть, и он недаром предвосхитил ее, лишаясь чувств, когда они угрожали его кастрировать. В нем жила определенная потребность — теперь она удовлетворена; он был исполнен немого и трепетного смирения. Отныне он хоть сможет жить в ладу с самим собой, мир белых лиц не властен больше застигнуть его врасплох.
Он повернулся и, не оглядываясь на разнятые, разбросанные под нещадным солнцем собачьи останки, зашагал через лес. В нем не было гордости или высокомерия — он видел худшее и знал, что способен выдержать его, если придется, способен идти вперед, добровольно подчинив себя необходимости встретить и вынести то, что ему предназначено.
Он шел к горбатому мостику, перекинутому через кювет, и, петляя по крутой тропинке, ведущей к нему, видел, как чиркают мимо, блестя на солнце, крыши машин. Вдруг он приостановился, недоуменно озираясь по сторонам.
Почудилось или нет? Второй раз какие-то непонятные звуки слышались в лесу, только теперь сразу стало ясно, что это человек. Мужской голос звал отчаянно:
— Э-эй, парень… Па-арень!
Рыбий Пуп пригнулся, вглядываясь, но за путаницей древесных стволов и листвы ничего не было видно.
— Сюда! С-сюда, парень! Иди сюда-а! — Голос захлебывался, задыхался.
Рыбий Пуп нерешительно спустился на несколько шагов в том направлении, откуда неслись призывы. Так и есть… Господи, это еще что? Он опасливо продвинулся чуть дальше и увидел, что впереди лежит на боку разбитый «олдсмобил»: капот искорежен, от переднего стекла почти ничего не осталось. Он сбежал по тропинке и, разинув рот, уставился на опрокинутую машину. Из-под помятой дверцы высовывалось белое лицо, покрытое кровью.
— П-помоги… — выговорил перекошенный рот.
Дрожа от волнения, Рыбий Пуп подбежал и остановился футах в десяти.
— Д-давит на плечи, ты н-не п-приподнимешь эту штуку? — попросил мужчина. — Подойди б-ближе.
Нельзя было без содрогания видеть это перекошенное от боли лицо. Рыбий Пуп подбежал к разбитой машине и осмотрел ее. Да, скверно. Из правой руки пострадавшего ручьем струилась кровь, наверное, разорвана артерия.
— Б-быстрее… Слабость… Много к-крови потерял, черт… Дверцу п-приподними… — Было заметно, что мужчину покидают силы.
— Счас, сэр, — машинально ответил Рыбий Пуп.
У мужчины между лопатками прочно засела ручка автомобильной дверцы, а на дверцу всей тяжестью давил сверху корпус машины. Надо первым делом попробовать приподнять эту дверцу, ему будет не так больно, потом выбежать на шоссе, остановить машину, попросить, чтобы пособили… Рыбий Пуп нагнулся и дернул на себя край смятой дверцы.
— Скорей, н-ниггер, т-так твою…
Рыбий Пуп поперхнулся и застыл; глаза у него сузились.
— Ну, нет, сэр, — выдохнул он и отступил на шаг.
— Д-давай, ну! — приказал мужчина. — М-можешь ведь… Спина раскалывается…
Теперь Рыбий Пуп был собран и холоден. Этот страдалец — белый, он сказал ему — ниггер! Он чуть было не кинулся тут же бежать, только жалость да совесть удержали его на месте.
— Очень больно, да? — тихо спросил он.
— П-проклятье! Помоги, н-ниггер, хватит болт-тать… — Голос замолк; голова мужчины бессильно поникла.
Рыбий Пуп стоял, не зная, на что решиться. Подавив смятение, он опять шагнул к пострадавшему, медленно поднял руку. Голова у мужчины вяло свесилась набок, глаза были закрыты. Прошла долгая минута. Рыбий Пуп увидел, как серые глаза открылись, посмотрели на него, и мужчина неуловимым движением выбросил вперед правую руку, пытаясь ухватить его за лодыжку белыми пальцами.
— Нет! — Рыбий Пуп, дрожа, отскочил.
Белые пальцы яростно зарылись в обагренную кровью траву, вырвали ком земли, слабо бросили туда, где стоял Рыбий Пуп. Не долетев до его ноги, ком упал.
— Нет-нет! — покачал головой Рыбий Пуп.
Мужчина сокрушенно впился в него глазами.
— Извини… Я н-не обижу… Это от боли помутилось в голове… — Захлебывающийся голос прервался глубоким вздохом. — Сходи позови на п-помощь… — Мужчина тяжело задышал, его голос неожиданно окреп. — Побоялся наехать на собаку… Н-не знаю, возможно, сшиб… Потерял управление… Врезался в мостик, п-перевернуло, занесло сюда… Все из-за паршивой с-собаки… — Слова замерли у него в горле.
Не сводя с белого глаз, Рыбий Пуп попятился к тропинке и, поднявшись на несколько ярдов, остановился.
— Н-не уходи, п-парень… Не б-бойся, я н-не хотел…
Рыбий Пуп взбирался по тропинке, пока голос белого не затих в отдалении. Он уже понимал, почему этот человек никого не дозвался — его не было слышно с шоссе. Теперь ему стала ясна вся картина: пса, которого он только что прикончил из сострадания, сшиб этот белый. Сбив собаку, машина вильнула к обочине и сорвалась с крутой насыпи, пригвоздив водителя к земле. С того места, где он стоит, видны крыши проезжающих мимо автомобилей, а если перевести взгляд на полдюйма в сторону, будет виден и незадачливый водитель. Так, сейчас он остановит машину, на которой будут ехать белые, и скажет, что здесь потерпел аварию другой белый и лежит вон там, истекает кровью… Исполнит, что от него требуется, и пойдет домой. Он вышел на шоссе и остановился. По другой стороне потоком шли машины, но он со страху не мог заставить себя ни крикнуть, ни помахать рукой. Ага, вот одна несется прямо на него. Машина сама сбавила ход, и вдруг Рыбий Пуп перестал соображать, что происходит и куда ему податься. Это была полицейская машина! Скрипнув покрышками, машина остановилась радом, и на него в упор взглянул человек, который совсем недавно целился ему ножом в пах.
— Нет, ты посмотри! Никак опять наш обморочный! — Клем выхватил из кармана нож, щелкнул пружиной и угрожающе помахал у него перед носом сверкающим лезвием. — Ну, артист, не будь ты сынок Тайри, я бы тебя прямо сейчас охолостил ко всем чертям! Какого дьявола ты тут делаешь? По-моему, судья тебе велел идти домой!
Действительность распадалась у него на глазах, перед ним открывались непохожие друг на друга миры, и ни одному из них нельзя было довериться.
— Да, сэр, — прошептал он.
— Вот и пошевеливайся! Проваливай с глаз долой, ниггер, а то дождешься моего ножа!
— Да, сэр!
Мир простерся перед ним плоской равниной, и только этот зримый мир оставался в поле его зрения, все прочее отодвинулось и исчезло. Рыбий Пуп сосредоточенно зашагал по нагретой щебенке, все ускоряя шаг, не смея глядеть по сторонам. Первые мгновения полицейская машина шла вровень с ним, краем глаза он видел брюзгливое лицо Клема. Послышался взрыв смеха, взревел мотор, машина рванулась, взлетела на подъем и, нырнув под горку, скрылась в зыбком мерцании зноя. Образ белого человека, умирающего под разбитой машиной, таял, отступал — это было неважно. Важно было добраться домой, туда, где не грозит опасность. Он сам не заметил, как пустился бежать, и бежал, не останавливаясь, покуда не потянулись улицы Черного пояса. К тому времени он и думать забыл, что бросил белого умирать под искореженной машиной, и никогда после не верил, что видел эту картину на самом деле. Страх вытравил из него сознание, что это явь, он ни разу никому не заикнулся про этот случай. Безумный страх превратил образ умирающего в бесплотный обрывок бредового видения, вывел его за пределы памяти и там схоронил.
Он опять пошел шагом; мир у него перед глазами расплывался от слез. Внутренний голос кричал, звал: Папа! Папа!
— Я ничего не сделал… — сказал он вслух. — Почему они так со мной? Разве моя вина, что я черный?.. — У него вырвалось рыдание. — Если я всегда буду виноват из-за того, что я черный, я тогда не хочу быть черным…
Возле дороги лежало старое бревно; Рыбий Пуп подошел и опустился на него. Послышались чьи-то шаги, он оглянулся — шел черный мужчина. Он спрятал лицо, устыдясь своих слез. Так он сидел, пока его мир не принял вновь отчетливый образ, не сделался явью, пока не улеглась буря в его душе, не высохли слезы. Тогда он встал и пошел дальше. Впереди виднелась бакалейная лавка, и у него засосало в животе от голода. Он нашарил в кармане десять центов, купил булку и побрел по солнцу, отщипывая корочку, смакуя ее, примиренно поглядывая то на небо, то на деревья, то на пыльную дорогу, ощущая, как тело делается опять послушным, своим.
