XXII

Прошло уже две недели с тех пор, как взят Тунис, а разграбление города все еще продолжается.

— И поделом, — говорят советники императора, успокаивая друг друга и самих себя, будучи не в состоянии навести порядок в армии, — ведь это город неверных. Так или иначе они все равно попадут в ад.

Карл Габсбургский после взятия Туниса увенчал себя славой, сияние которой достигло не только его холодных северных земель, но и других частей света. Командиры, офицеры и простые солдаты могут теперь с гордостью говорить: «Я тоже там был» — и всю оставшуюся жизнь рассказывать об этом, хотя в настоящий момент они чувствуют себя усталыми и измученными, как после сильной попойки или болезни.

Сказать, что это был настоящий ад, все равно что не сказать ничего, потому что любой город, подвергшийся разграблению, пережил такое же. И хотя всякий раз кажется, что страшнее того, что происходит, уже не может быть, в следующий раз оказывается, что жестокость, страдания, безумие не имеют пределов. Но в Тунисе вообще не осталось обычных людей — только палачи и жертвы. Даже запах гари не может заглушить приторный запах крови и разложения.

Вечером, когда командиры возвращаются в свои жилища, чтобы отдохнуть от драк, попоек или бурных кутежей, никакие лосьоны, никакие ароматические масла, никакое вино или пиво не могут заглушить эти запахи. Впрочем, никто и не испытывает потребности в очищении. Наоборот, всем нравится грабить, и даже перед сном они с удовольствием вспоминают о содеянном, сравнивая собственные подвиги с деяниями других и похваляясь поступками, которые в мирное время считались бы постыдными.

— В Тунисе, — говорят они, — мы устроили резню даже побольше, чем в Риме восемь лет назад!

И это кажется неопровержимым доказательством достигнутой цели. Императору не нравятся ссылки на разграбление Рима, не любит он разговоров и о нынешних грабежах здесь — все равно что месить грязь. Ему кажется, что даже от слов исходит запах смерти. Но солдаты не хотят молчать, и императору остается только диктовать депеши и опускать занавески в королевской каюте. И так ему придется поступать до тех пор, пока он не сможет покинуть театр военных действий и вернуться к гражданской жизни.

Теперь у военачальников нет проблем с деньгами для выплаты жалованья солдатам — разграбление города позволило рассчитаться с ними сполна. Что же касается остального, то все эти погромы, убийства и беспорядки привели к тому, что пепла оказалось больше, чем добычи, а убытки превысили доходы.

Победы не измеряются мешками зерна или даже килограммами золота. Они оцениваются по количеству вновь заключенных союзов, мировой славе, престижу, влиянию.

Комарес глубоко убежден, что кто-то должен подвести итоги и заставить императора обратить на них внимание. По мнению маркиза, проигрыш в данном случае оказался больше выигрыша.

Комарес еще не в состоянии держаться на ногах. В ночь, когда началось разграбление города, у него случилась лихорадка, сопровождающаяся поносом, — его постоянный бич. Но как только прекратился бред и понос поутих, маркиз потребовал информировать его о всех обстоятельствах разграбления города, и ему удалось составить точный список действительно ценных военных трофеев и потерь, которые понесла императорская армия не протяжении всей кампании.

— Эта победа слишком дорого нам обошлась, — заключает он под конец и срывает свой гнев на слуге, не сумевшем приготовить ему прохладительный напиток, так как закончились лимоны. — По крайней мере, дай мне чистые манжеты и воротник. Эти грязные и не годятся для торжественных приемов.

— Чистых больше нет, — извиняется слуга, — воды мало, приходится экономить ее только для питья.

— Нет так нет, — провозглашает Комарес, вновь обретая спокойствие. И зарывшись поглубже в подушки, прикрывает лицо кружевным платком, чтобы не было видно, как он исхудал.

— Поднимай! Тяни! Опускай! Трави!

После криков и рискованных полетов вверх и вниз над бортом корабля плетеную корзину, в которой возлежит маркиз Комарес, удается водрузить на лодку, отправляющуюся к адмиральскому судну, где этот маневр должен быть повторен, только теперь для подъема наверх, так что больной при каждом толчке ожидает конца.

— Его превосходительство маркиз де Комарес, — объявляет потрясенный церемониймейстер, когда корзина устанавливается на верхней палубе адмиральского судна.

Император, который никогда и ничему не удивляется, приказывает поднять тост за здоровье Комареса, прибывшего на праздник, несмотря на свою болезнь.

— Ваша отвага, маркиз, достойна подражания. Вы оказываете нам честь своим присутствием на прощальном ужине.

— Прощальном? Но почему? Разве мы отбываем? В Алжир?

— Мы очень скоро отвезем вас в Испанию наслаждаться заслуженным отдыхом.

— Как же так, ваше величество? И все бросим? — спрашивает встревоженный Комарес, внутренности которого приходят в еще большее смятение от этой дурной вести. Хайраддин, конечно, не добрался до своего логова, но даже если он и вернулся в Алжир со всей своей бандой разбойников, сделать все равно ничего не успел. — Неужели вы не хотите, дорогой кузен, сорвать еще один зрелый плод? — шепчет Комарес, взирая с мольбой на руку императора, которая опирается о край корзины, где лежит несчастный, страждущий маркиз.

Не получив ответа, бедняга переворачивается на бок, и когда, сделав немыслимый пируэт, он с трудом высовывается из своей колыбели, то замечает, что Карл Габсбургский больше его не слушает, внимательно наблюдая за двумя игроками в шахматы.

— Неужели это она, Бог мой? — спрашивает себя Комарес при виде металлической пластинки на поясе одного из игроков.

Комаресу кажется, что он узнал одну из пластинок, украшавших серебряную руку Аруджа, но он так устал от усилий в попытке приподняться над краем корзины, что теряет и голос, и сознание. Бедняга снова падает на дно в пропотевшие простыни и подушки.

— Наша кузина Шарлотта-Бартоломеа была права, — замечает искренне расстроенный император. — Комарес действительно нуждается в отдыхе и лечении. Будем иметь это в виду. Отправьте маркиза обратно на его корабль.

На верфи в Алжире обрабатывают только что срубленные деревья. Стоит сильный и терпкий запах древесной смолы. Работа приятная. Хайраддин и Хасан проводят на стройке целые дни напролет. Уже построено восемь новых очень красивых судов, ожидающих спуска на воду, и почти закончен ремонт кораблей, вернувшихся из Боны. Нужно время, чтобы залатать брешь, — ведь было потеряно восемьдесят кораблей, — но работа идет споро.

— Где раисы? Где они? — кричит на бегу Осман Якуб, размахивая только что полученным посланием, как флагом.

Стражники поспешно открывают ворота и почтительно склоняются перед ним, но собаки не соблюдают никаких правил этикета и не знают законов, гарантирующих неприкосновенность гонцам. Напуганные хлопаньем и шумом — их производят одежды Османа, развевающиеся наподобие простыней, — они хватают материю зубами, тянут к себе и валят старика на землю, в пыль, словно королеву, которой наступили на шлейф.

— Назад, назад, — кричат сторожа, пытаясь отозвать собак. Но они уже и сами признали Османа Якуба и, прося прощения за невежливый прием, облизывают его с ног до головы и дружески подталкивают мордами.

— Да, теперь вы просите у меня прощения, глупые твари! Не трогайте послание! Пошли вон! Амин! Куда ты запропастился? И зачем только мне тебя навязали? Зачем мне слуга, которого нет на месте, когда он нужен? Где ты?

Амин появляется в воротах, неся на вытянутых руках два белоснежных наряда для раисов.

— Так я и знал! Ты даже не можешь меня отряхнуть! Ладно, осторожнее с одеждой раисов! Я сам.

Осман Якуб уже на ногах и снова бежит, пытаясь свободной рукой стряхнуть пыль, землю и грязь, покрывающие его с головы до ног.

— Скоро они будут здесь, господин! — кричит Осман, обращаясь к Хайраддину, как только ему удается отыскать его в самом дальнем углу мола.

— Садись, Осман, отдохни. Ты хочешь сообщить мне, что императорский флот отплыл из Туниса?

Стоило так бежать, чтобы принести весть, которую Краснобородый давно предугадал своим гениальным чутьем.

— Да, господин, они снялись с якоря, и уже довольно давно. Что будем делать?

— Испанский флот пройдет далеко от берега. Не беспокойся. Мы его увидим, когда он будет проплывать мимо.

— Ах, так мы собираемся на него смотреть? Может быть, даже будем бить в барабаны и играть на трубах, чтобы приветствовать их? Окажем им честь? Польем море маслом, чтобы оно было гладким и не доставляло императору никаких хлопот? Люди много работали и были бы рады, хотя бы разок пальнуть в них из пушки! Когда они окажутся на расстоянии выстрела, вы должны отдать приказ стрелять!

Осман Якуб Сальваторе Ротунно умолкает и тяжело дышит. Как будто он сам только сейчас услышал свои безумные речи. Он осеняет себя крестом, затыкает уши и преклоняет колени, дабы просить прощения у Всевышнего за воинственные мысли, и одновременно сердится на Хасана, который появляется из-за угла.

— Ты понял, — гневно говорит он ему, — понял, что из-за постоянных войн даже в меня проник тот же червь? Упаси нас Бог от этой дряни, нет такого лекарства, которое могло бы избавить от нее.

И чтобы немного остыть, он принимается энергично чистить свою одежду.

— И все же люди хотят знать, что им делать. Вы говорите, что императорский флот пройдет далеко от берега, но в городе поселился страх. У меня щекочет в носу от страха, который витает в воздухе.

Хайраддин и Хасан, прочитав послание, рассчитав скорость ветра и состояние моря, приходят к заключению, что императорский флот будет проходить мимо них ночью.

— Поставим в известность жителей города и будем настороже на тот случай, если император изменит решение и захочет дать сражение здесь. Осман, — продолжает Хайраддин строгим голосом, — ты знаешь, что должен быть наказан за неподчинение приказу и нарушение субординации. Для передачи официальных сообщений есть специальные верховые курьеры. Не твое дело таскаться с донесениями по всему городу. Ты стал ослушником.

— Господин! Я неповинен в этом грехе! Это моя собственная копия. А послание, которое принесли голуби, следует своим обычным путем. Разве я виноват, что успел добраться до вас раньше, чем курьеры? Вы всегда разрешали мне помогать расшифровщикам посланий, которые потом проходят такой долгий путь всяких проверок…

Конец фразы Османа заглушает топот копыт. Верховые курьеры мчатся от ворот, словно в атаку, и, лихо осадив лошадей прямо перед раисами, передают официальное послание, подписанное высшими чинами и пестрящее многочисленными печатями. Молодой командир отряда смущенно смотрит на Османа Якуба и прикладывает руку к груди, как бы прося прощения за то, что прибыл после него.

— Мы приняли все меры срочности, как положено.

— Разумеется, мой мальчик, — успокаивает его раис Краснобородый. Просто Осман Якуб прилетел на облаке.

Падение оставило на теле Османа не один синяк, но сейчас не время залечивать раны и делать примочки. Город снова охвачен волнением.

Все знают, что осады не будет. Это сообщение скучно и успокаивающе монотонно повторяют глашатаи на улицах, объясняют командиры и начальники на местах. Однако все мужчины, женщины, дети, старики, способные держать оборону, начеку и находятся там, где им приказано быть.

Эта бесконечная ночь проходит почти в полной тишине. Тысячи людей пристально всматриваются в море, освещенное лишь слабым светом ущербной луны, следят за ним из бойниц и амбразур, с откосов и белых ступенчатых террас, прикрытых темными тряпками, чтобы их не было видно с моря.

Маленькие дети не могут спокойно спать: им кажется, что повсюду притаилась опасность. Не желая оставаться в своих люльках, они молча цепляются за юбки бабок или старших сестер: даже детям передается ощущение напряженной тревоги, царящей в городе.

Осман носится по улицам и площадям, принюхивается и там, где ощущает наиболее сильное пощипывание в носу, которое свидетельствует о скоплении страха, бормочет какие-то глупости, прыгает и поет, словно менестрель, раздает талисманы, придумывает заклинания и рассказывает сказки. Он говорит, будто над городом летают ангелы, осеняющие его своей незримой благодатью, и будто души умерших предков раскинули невидимые сети у входа в порт. Еще Осман совершает пассы, которые сам он считает магическими, способными портить огнестрельное оружие, пробивать бреши в обшивках кораблей, отбрасывать врагов от стен города и погружать их в сон. Дети слушают его, разинув рты, младенцы снова засыпают, успокоенные старухи с облегчением роняют усталые головы на грудь.

— Наверно, они прошли слишком далеко от берега, — начинают говорить люди на рассвете.

— Запаздывают, — думают часовые, расставленные в самых высоких точках города: на минаретах, на холмах, на крыше дворцовой башни.

— Вот они!

Испанский флот, подобно длинной и ленивой гусенице, медленно проползает на горизонте.

— Почему они плывут так близко от берега? — спрашивают жители Алжира, затаив дыхание.

— Чтобы унизить нас, — говорит Осман Якуб, прервав на мгновение свою беготню по улицам, домам, фортификациям, включая и наиболее опасные аванпосты. Но тут же снова возобновляет свой бег и тоже спрашивает: «Почему они не причаливают?»

— Вероятно, их корабли в таком плохом состоянии, что они не рискуют далеко отходить от берега, — объясняет возглавляющий гарнизон на молу Ахмед Фузули, когда Осман Якуб, лицо которого белее его белых одежд, выныривает рядом с пушкой.

Хайраддин, Хасан и Али Бен Гад наблюдают из астрономической обсерватории за галерами, которые продвигаются вперед неуклюжими прыжками, всякий раз глубоко погружаясь в неподвижное зеркало мертвенно-бледного, еще ночного моря.

Многие месяцы испанские корабли использовались как своего рода траншеи и окопы при осаде Туниса и вот теперь, исполняя свою главную функцию, проходят тяжелую проверку. Некоторые плохо просмолены, другие отремонтированы на скорую руку, грязные и обветшавшие, они ведут непрерывное сражение с морем, пытаясь удержаться на плаву и по мере сил продвигаться вперед, будучи к тому же перегружены людьми и награбленной добычей, второпях сваленной беспорядочными кучами в трюмах. Хлысты и палки надсмотрщиков тоже не могут обеспечить должную скорость судам, тем более, что гребцы не имеют ни малейшего желания слушаться приказов своих мучителей. За время осады скамьи гребцов пополнились новыми пленниками, и, поскольку в колодках они очутились недавно, у них должно быть еще много сил, чтобы налегать на весла, однако они тратят их на сопротивление приказам. Это вольнолюбивые и непокорные люди, к тому же многие из них у берегов Берберии чувствуют себя дома и надеются на освобождение.

Хасан подсчитывает количество кораблей на горизонте и сравнивает с цифрами, приведенными в послании: их количество совпадает. Это большая часть испанского флота. По сравнению с теми силами, которые принимали участие в тунисском сражении, отсутствуют корабли союзников, избравших для своего возвращения другие пути, отсутствуют флагманский корабль императора и суда командующих морскими и сухопутными силами. Император с кораблями эскорта отправился принимать почести и собирать дань, чтобы возместить убытки. Маркиз дель Васто возвращается теперь в свои владения. Андреа Дориа неизвестно где.

Сведения Рума-Заде изобилуют подробностями: ему известны имена командиров, пути следования, груз, товары, количество людей. В трюмах галер, направляющихся в Испанию, сосредоточена почти вся добыча, включая и берберов, попавших в руки врага.

— Почему мы их не атакуем? — спрашивает Али Бен Гад у своего господина, закутанного в черный плащ, на котором пылает жаром его огненная борода. — У нас достаточно быстроходных галиотов, чтобы догнать эти разваливающиеся на ходу посудины.

— Эти посудины имеют мощную артиллерию, наведенную на наш город и на наш порт. Пусть уходят.

— Раис, — настаивает Бен Гад, родившийся воином и пиратом, — на веслах наши братья!

— Уймись, Али! — терпеливо и даже весело отвечает его господин. — Пусть арбузы созреют.

На следующий день начинается просмолка кораблей. Дети и женщины, еще возбужденные после этой тревожной и бессонной ночи, собирают инжир на склонах холмов. Красивыми, сочными плодами натирают весла и борта галиотов, готовых преследовать врага.

Хасан не участвует в новой кампании. Поскольку сведения о передвижении Андреа Дориа отсутствуют, лучше оставаться начеку. Хотя подготовку к обороне можно на время и приостановить. Отменяется нормирование воды и хлеба, ослабляется режим охраны. На минаретах часовых вновь сменяют муэдзины, читающие молитвы.

Осман укладывается на полу своей террасы, и ему даже удается заснуть, так что Амин, который пришел, чтобы его немного подразнить, опускается рядом с ним на колени, размахивая опахалом, отгоняет мух.

Разве в Салерно поверили бы тому, что рыбак Сальваторе Ротунно имеет собственного слугу, который заботливо обмахивает его веером и специально для него держит наготове платки, смоченные ароматической водой?

Веера, опахала, платки испускают тончайшие ароматы, изобретенные Амином, который проявил большие способности в парфюмерном деле. Благодаря своему тончайшему нюху он способен различать все 53 запаха, с которыми работает Осман: 22 цветочных — вытяжки из роз, гиацинтов, вербены, лаванды, 19 полевых — от шалфея до мяты, тимьяна и кориандра — и 12 экзотических, таких, как амбра и мускус, уже не говоря о загадочных гранулах специальных смесей.

Это Цай Тянь посылает Осману Якубу пакеты, наполненные гранулами с таким сильным запахом, что от него кружится голова. Не объясняя, из чего они состоят, Цай Тянь просто назвал их гранулами «радостного вздоха». Ему всегда нравилась таинственность.

Наконец-то Цай Тянь вернулся в свое царство. Но поскольку в плену он привык к неподвижной и созерцательной жизни, в письмах к Хасану он пишет, что хочет отказаться от права на престолонаследование и передать его своему сыну от третьей из сестер, которых ему дали в супруги и которые так и не сделали его счастливым. Первая оказалась бесплодной, вторая утонула в реке, погнавшись за упавшим в воду бумажным змеем. Третья подарила ему наследника, но она очень его раздражает. Четвертая слишком глупа, чтобы о ней вообще говорить. Так, со всеми этими женщинами, живущими вокруг него, — а Осман знает, что во дворце их может быть до двухсот и сколько угодно за его стенами, — у Цай Тяня нет настоящего счастья, как с одной-единственной женой. Но для него это не имеет большого значения. Вот почему он решил оставить царство и весь свой гарем.

То ли страдая от одиночества, то ли тоскуя по их прежним беседам, Цай Тянь продолжает настойчиво приглашать к себе своего друга Хасана. И Осман Якуб очень встревожен. Он страшится этого путешествия в загадочный мир. Боится не столько отдаленности его, сколько высокогорного воздуха, который делает Цай Тяня все более странным, все более отрешенным.

— Это неверно, — поправляет его Хасан, — Цай Тянь просто хочет жить в гармонии с миром.

«Рано или поздно Цай Тянь окончательно сделается отшельником. И Боже упаси, — добавляет Осман про себя, не зная, что и Баба опасался того же, — Боже упаси, если он уговорит и Хасана отказаться от своего предназначения!»

Осман убежден, что время для созерцания и отрешенности наступает после смерти, что смерть для того и существует, чтобы умершие могли наблюдать со стороны за суетой оставшихся в живых и вновь родившихся.

— Глупости, — сказал Баба в тот раз, когда Осман доверил ему эти мысли. — Смерть есть смерть, и больше ничего.

Баба был ленив и, может быть, поэтому предпочитал, чтобы после смерти все кончалось и больше ничего не было.

— Я приду сказать тебе, что ты прав, если после смерти обнаружу другую жизнь. Даю слово.

Много раз Осман видел во сне своего бейлербея, который так и не сказал: «Ты был прав». Однако это не означает, что Осман ошибся или что Баба не сдержал слова. Просто это свидание откладывалось. Рано или поздно он придет сказать ему, что есть другая жизнь.

Недавно Цай Тянь прислал для Османа с караваном кочевников еще несколько гранул «радостного вздоха» вместе с редкими семенами, а для раисов — книги, драгоценности, четырех юношей, шесть девушек с миндалевидными глазами и светлой кожей и еще особого быка с большим горбом на спине, от которого, однако, осталась только шкура, так как животное погибло по дороге, не выдержав перепадов температуры и трудностей пути. Цай Тянь позаботился также о том, чтобы доставить радость поварам, послав им разнообразные специи для приготовления пищи.

И теперь повара, желая показать, на что они способны, злоупотребляют ими, как и сегодня, по случаю возвращения Хайраддина.

Да, пока Осман отдыхал, подремывая на своей террасе над морем или обучая Амина премудростям парфюмерного искусства, Хайраддин уже совершил набег на Минорку, чтобы вспороть несколько самых пузатых императорских кораблей. Операция удалась: арбузы созрели.

Это прекрасный день позднего лета, правда, слегка испорченный слишком сильным запахом специй, который поднимается над кухнями. Торжественные песнопения доносятся с берега, из порта и проникают во дворец ярус за ярусом, отдаваясь от стен мелодичным эхом.

Осман счастлив, потому что счастливы жители его города. Но он не понимает, почему, с тех пор как существует мир, существует и эта безумная пляска: я краду у тебя, ты крадешь у меня, и в результате большая часть сокровищ достается рыбам, оседает на дне моря, улетучивается вместе с дымом пожаров или перемешивается с прахом и пылью, а люди умирают раньше, чем им это предписано матерью-природой. Хотя наша мать-природа и сама частенько откалывает злые шутки.

«Как это можно объяснить? — спрашивает себя Осман Якуб, когда устает сдерживать вечно зеленеющий в нем росток любопытства, — как объяснить этот беспорядок? Ведь ни один листочек не сможет шелохнуться во Вселенной, если не будет на то воля Божья?»

Разумеется, Отец Небесный, уставший нести бремя вечности, иногда может проявлять рассеянность. А почему, собственно, он не может быть рассеянным? Ведь рассеянность — тоже проявление естества. Разве Баба не забывал во время судебного заседания поднимать руку вверх? Он держал ее опущенной, и судья, видя, что большой палец бейлербея обращен вниз, все время произносил: «виновен», «виновен», пока Осман не решался вывести Аруджа из оцепенения и задумчивости.

«Значит, такой Осман Якуб пригодился бы и рядом с Отцом Небесным, — думает слуга, обуянный гордыней. — А Хайраддин? Разве не нужно, чтобы кто-то за ним присматривал, хотя он и являет собой ходячую мудрость?»

Впрочем, и у самого Османа есть такой человек, чтобы заботиться о нем и напоминать о его обязанностях.

— Осман Якуб, пора вставать, — говорит Амин, который, когда обращается к нему как слуга к господину, держится сухо и отчужденно, как и положено слуге, особенно при дворе, — пора подниматься на башню для расшифровки посланий от Рума-Заде. Мне передали, что они прибыли.

С помощью все новых уловок и трюков — а он на них мастер — этот сумасшедший Рум-заде участвует во всех праздниках, которые устраивают императору на Сицилии. После высадки в Трапани государь со своей свитой провел изумительный сентябрь среди непрерывных увеселений и совершил несколько поездок в другие города все с той же целью — развеяться, а заодно собрать дань. В Мессине ему даже воздвигли триумфальные арки, украшенные цветами, лепниной и надписями. Одна из этих надписей восхваляла Карла как властелина столь обширной империи, что солнце в ней никогда не заходит.

«Поэтому у него всегда такой невыспавшийся вид, — думает Осман, представляя себе лицо, нарисованное на медальоне, который однажды показала ему Шарлотта-Бартоломеа, — он не знает, что значит освежающий сон. Мрачный затворник, одному Богу известно, как ему плохо среди всех этих бесконечных кутежей».

Так Осман Якуб беспокоится даже о самом могущественном в мире императоре.

Рум-заде мог бы найти постоянную службу, если бы решил стать придворным шутом: теперь он пользуется большим успехом как мастер застольных фокусов и увеселений. Он изобретает специальные механизмы, благодаря которым с подносов с дичью, из ваз с фруктами или сластями выпархивают птички, выстреливают цветочные лепестки, бьют фонтанчики вина и амброзии. Однако в своих посланиях он сообщает, что ему надоели немцы и испанцы, что он устал наблюдать, как отсчитывают меры зерна, маслин или звонкую монету для Карла Габсбургского.

— Рано или поздно он вернется в Алжир, — говорит Осман, передавая своему воспитаннику только что прибывшее послание, — а жаль: когда он посылает нам описания всех этих увеселений, мы как будто тоже там присутствуем!

Новое послание повествует о комических злоключениях маркиза де Комареса. Он был отправлен в монастырь на излечение от некоторых своих навязчивых идей, вынуждающих его нести всякий вздор. Император намеревался отправить кузена Комареса в Испанию под опеку его законной супруги, после того как маркиз потерял сознание на флагманском судне, но Комарес ловко отвертелся. Длинное путешествие может оказаться очень вредным для его здоровья, говорил он, даже роковым. Кроме того, он не хотел лишать себя удовольствия пожинать вместе с императором плоды победы, учитывая, что план кампании был предложен именно им. А Анна де Браес? Разве император не помнит, что любимая племянница Комареса живет в Италии? Таким образом, маркиз де Комарес видел свой долг, а заодно находил утешение в том, чтобы следовать за своим сувереном в папский город и посмотреть, как там поживает его любимая малютка, соответствует ли нынешнее положение Анны ее высокому происхождению, ведь ее семья принадлежит к императорскому дому.

В действительности же единственной целью маркиза де Комареса, с тех пор как вожделенная атака на Алжир отложилась на неопределенное время, стали поиски пластинки на портупее неизвестного воина, которую он заметил на флагманском корабле.

Когда Комарес пришел в себя, человека с портупеей уже и след простыл. Ему потребовалось несколько часов, чтобы установить, что человек этот был офицером сухопутных войск под командованием маркиза дель Васто и что он отбыл из Туниса вместе со своими частями, направлявшимися в один из портов на Адриатике.

«То, что дель Васто не остался с императором, усложняет дело, — думает Комарес, — но в Италии, на родине, его будет легче разыскать, чем в Испании, где он редко бывает».

Вот почему Комарес так настойчиво цепляется за императора и готов идти на любые ухищрения, лишь бы не упустить его, а вместе с ним и тонкую нить, которая могла бы привести его к серебряной руке.

— Дорогой кузен, позвольте мне присутствовать при вашей встрече с Папой, — канючит Комарес. — Ваше величество, в том состоянии, в котором я нахожусь, я не хотел бы пропустить возможность получить отпущение грехов у самого Святейшества.

Карл, чтобы не слышать больше этих стенаний, а также будучи человеком в глубине души добрым и деликатным, в конце концов дает ему свое разрешение. Комарес перебирается на флагманский корабль в качестве близкого родственника императора, находит какую-то норку и забивается в нее, поскольку корабль перегружен и свободных мест на нем нет. Но при этом он все время плачется, что императору не знакомы ни родственные чувства, ни чувство благодарности. Разумеется, все это не нравится императору, но он, как всегда, остается на высоте, стараясь не обращать внимания на сплетни и пересуды придворных, а также близких и дальних родственников.

Комареса в его корзине пристроили рядом со стойлом двух новых императорских скакунов, молодых и норовистых животных, только что привезенных взамен Бельфонте, любимого жеребца Карла, павшего под ним на поле боя. Вероятно, в компании этого прославленного жеребца Комарес чувствовал бы себя менее униженным, а так между двумя никому неизвестными четвероногими, к тому же не привыкшими к замкнутому пространству и морской качке, путешествие его было мучительным.

Терзаемый постоянным несварением желудка, маркиз ничего не ест и исхудал, превратившись в подобие тени. Питается он лишь соком цитрусовых с несколькими ложками ячменной кашки, которую слуга пытается ему туда подмешать.

— Что же будет с моим господином, когда мяса на нем совсем не останется? — спрашивает обеспокоенный слуга у императорских конюхов. И, не получив ответа, продолжает: — Посмотрим, что выйдет из строя первым — кожа, кости или мозги.

Конюхи заключают пари. Оказывается, мозги. Маркиз начал бредить и в бреду говорит с мертвецами, чаще всего с одним.

— Баба, — говорил он всякий раз одно и то же, — Арудж-Баба, отдай мне эту руку! Отдай ее, говорю тебе! Я приказываю! Я знаю, что она не настоящая. Я ее тебе все равно оторву, — кричит он угрожающим голосом, дрожа всем телом, — я все равно приду за ней, чтобы положить на мой алтарь вместе с твоим плащом и с этой проклятой рыжей бородой.

И на берегу здоровье его не улучшилось. Осталось несварение желудка, осталась путаница в мыслях.

— Отдайте мне эту руку! — кричит Комарес. — Мне!

Эти приступы психического расстройства находят на него внезапно, и люди, которые в этот момент оказываются рядом с ним, считают, что он одержим бесами. Поэтому священники и врачи из свиты императора, тщетно испробовав на маркизе молитвы, успокоительные средства и кровопускания, советуют ему лечь в больницу. Теперь Комарес находится в монастыре под присмотром лекаря и экзорциста: они дежурят возле него днем и ночью в ожидании, когда его здоровье поправится.

Большую часть дня во дворце ничего не происходит, так что Амин, прежде чем заняться парфюмерией, часто жаловался и говорил:

— И это центр мироздания? Да тут нечего делать. Мне скучно.

— Это вовсе не центр мироздания, сынок, — объясняет ему Осман Якуб терпеливо. — Просто так кажется нам, потому что это резиденция наших государей, но есть и другие дворцы, другие господа, другие центры мироздания. Одни, словно пуп на брюхе огромного дьявола, суетного и шумного, другие — как пещера, в которой таятся сокровища. Есть гнезда, в которых из-за постоянных склок и возни разбиваются яйца будущих птенцов. А еще бывают водовороты, откуда берет начало сама жизнь, и бездны, в которые низвергаются самые тихие реки. Но главное, я хочу сказать тебе, что в этих центрах мироздания все происходит как попало, непредсказуемо. И кроме того, изменения не возвещают о себе звуками труб, так что их почти никто и не замечает. А ты должен быть внимательным, уметь слушать и всегда держать ушки на макушке.

Амин, уже уставший держать ушки на макушке, давно понял, что его не интересуют эти тайные или явные перемены, имеющие для человечества да и для него самого лишь очень относительное значение. И он с радостью берется за перегонные кубы и реторты, вещи гораздо более простые, ясные и конкретные, к которым почувствовал истинную страсть.

Осман Якуб счастлив выбором Амина, так как в результате, кроме слуги, получил еще и ученика. Что же касается самого Османа, то при его любви к парфюмерному делу, впрочем, как и к другим ремеслам, он испытывает интерес ко всему, что творится в его центре мироздания, то есть в алжирском дворце. Может быть, потому, что капризная и взбалмошная судьба насильно забросила его в этот дворец и в этот мир, а он не хотел разочаровывать свою судьбу.

Уже несколько дней вопреки тому, что утверждал Амин, во дворце происходит очень много событий под аккомпанемент барабанов, тромбонов и колоколов.

На этот раз нахальный колокольчик визжит так назойливо, что мешает Осману поворачивать в нужной последовательности сосуды с настоем.

Этот колокольчик был установлен в коридоре по распоряжению самого управляющего. Поэтому, едва заслышав его, Осман обретает удивительную способность исчезать или становиться невидимым для дворцовых властей, разумеется, за исключением раисов.

Кажется, сегодня страже нечего больше делать, как только звать Османа, трезвоня в этот проклятый колокольчик, который отвлекает его от дел. Сначала его зовут, чтобы сообщить, что раисы будут обедать на верфи, куда они снова принялись ездить, изучая различные модификации килей новых галиотов. Второй раз его зовут, так как женщины в гареме просят почитать им сказки. И наконец, колокольчик звонит, как сумасшедший, потому что внизу стоят носилки и носильщики утверждают, что им приказано ждать Османа Якуба именно здесь, перед самым входом во дворец, что строго-настрого запрещено.

— Я не просил никаких носилок, — говорит Осман, почти оскорбленный, — я еще прекрасно держусь на ногах и буду сам сопровождать тех, кто понесет трапезу на стройку, если решу пойти с ними.

Но Осману объясняют, что в носилках сидит очень элегантная дама в вуали, которая спрашивает о нем, называя «сиятельным господином Османом».

— Кто бы это мог быть?

Вряд ли это какая-нибудь женщина из гарема, которая, выйдя тайком, теперь не может вернуться, потому что на перекличке были все. Это не может быть и одна из тех бедных женщин, которым Осман помогает в городе, потому что ей не удалось бы пройти сюда.

— Спуститесь, если хотите узнать, кто это! — говорит ему управляющий, потерявший терпение оттого, что ему пришлось разрешить остановку незнакомых носилок перед входом в царский дворец.

Поборов изначальную лень, Осман летит вниз в своих блестящих и легких туфлях, полученных в подарок от Анны де Браес, и останавливается перед воротами, где стражники зорко охраняют таинственные носилки.

— Дорогая моя, — важно произносит Осман Якуб, как только дама раздвигает множество занавесок, — бесценный друг, достаточно было послать за пропуском.

Это знакомая дама, с которой Осман часто встречался, когда посещал вместе с Хасаном Жан-Пьера де Лаплюма. Госпожа Койра Таксения, богатая вдова армянского купца, хозяйка Жан-Пьера, утешавшая его, когда он находился в Алжире.

— Я не хотела, чтобы меня видели, — шепчет дама, не снимая вуали и не выходя из носилок. — Я сознаю всю важность доверенной мне миссии. У меня послание из Франции, и, полагаю, секретное. А кроме того, мне нравится таинственность. Единственное развлечение, которое у меня осталось.

С этими словами дама передает Осману Якубу маленький, аккуратно перевязанный свиток, на котором вместо печати, а заодно украшения и сувенира прикреплено лакомство из кокоса, фиников, специй и яичного белка. Послав Осману воздушный поцелуй, дама дергает за шнурок с бубенчиками, давая тем самым понять, что носилки могут отправляться в обратный путь.

Решив сам передать секретное послание, Осман Якуб отправляется вместе со слугами на верфь и наблюдает за тем, чтобы обед был приготовлен и сервирован должным образом. Ему не нравится, что в мирное время без всякой на то причины его господа обедают не во дворце. Нет необходимых удобств для омовений, нет подходящего места для отдыха и послеобеденного пищеварения — словом, нет ничего, что подобает царям. Осман Якуб считает недостойным государей есть на глазах у всех. Действительно, если нет двора с его этикетом и строго установленными правилами, государь вообще может затеряться среди своих подданных, а это приведет к хаосу.

Осман Якуб следит за тем, чтобы жаркое было горячим, питье хорошо охлажденным, сиденья чистыми, скатерти без складок и морщин, чтобы ароматы, поднимающиеся над жаровнями соответствовали вкусу еды, а опахала не теряли перья. Он так поглощен своими занятиями, что даже не слышит, когда Хайраддин обращается к нему. Однако, поняв в чем дело, чуть не подпрыгивает от радости.

— Неужели это правда, что мы будем сажать новые деревья взамен тех, что пошли на строительство судов? Давно пора! Посмотрите на холмы вокруг: они выглядят так, словно им сбрили макушки.

Слава Аллаху, этот день, казалось бы, весь сотканный из мелких неприятностей, заканчивается очень хорошо. И Осман чувствовал бы себя совершенно счастливым, если бы не содержание послания, привезенного Койрой Таксенией.

Король Франции, тот самый Франциск, о котором ему рассказывал Хасан, хочет установить с ними новые соглашения: это написано в письме, доставленном Койрой Таксенией от господина де Лаплюма, не только подданного, но и друга короля Франции.

Хайраддин не может отправиться с визитом к королю Франциску, так как обещал Великому Султану приехать в Истанбул. Значит, на эту встречу поедет Хасан.

— Итак, мечты о будущих путешествиях отбили у вас аппетит? Повара тоже имеют право на уважение и должны получать удовлетворение от своей работы.

Кроме обычных блюд, Осман заказал кунжутные лепешки, которые так любят оба раиса, и жаркое из дичи с острыми маринованными сливами и кориандром. Чтобы обед не пропал, Осман приказывает раздать его рабочим, недовольно ворча, так как рабочим, не привыкшим к царской пище, еда все равно не понравится.

— Если мои господа не будут как следует питаться, в каком виде они приедут к пригласившим их государям?

— А ты? — спрашивает Амин, который должен следить за каждым его шагом и заботиться о нем. — Ты тоже ничего не ешь. Я ни разу не видел, чтобы ты ел. Или ты питаешься воздухом?

— Я сам из воздуха, — отвечает Осман.

И в порыве внезапного веселья поднимает свои маленькие острые плечи, гордясь тем, что он такой легкий. Он чувствует, как сквозь его старую и изношенную кожу проходит воздух, проникая в кровь, проветривая мозги.

— Готов биться об заклад, что когда-нибудь ты от нас улетишь!

О! Амин даже не знает, какую радость доставило Осману его случайное замечание. Осману Якубу очень хотелось бы летать, иногда ему даже снится, что он летает, но он не решается просить об этом в своих молитвах, раз Господь не создал его птицей и до сих пор в птицу не превратил.

— Амин, ты умеешь хранить тайны? Когда-нибудь, как ты говоришь, я действительно улечу. Но пока время еще не пришло. Слишком много нитей связывает меня с землей. Например, Амин, я очень любопытный старик, и, может быть, именно грех любопытства тянет меня к земле, мешая взлететь. Нет, я еще не могу летать. Подождем немного.