XXI

Дворец покрывает черный бархатный тюрбан, усыпанный золотыми точками звезд. Душная ночь.

Отец и сын беседуют после ужина на большой открытой террасе над морем. При слабом свете маленьких факелов возлежащий на подушках Хайраддин кажется статуей из темного серебра.

Краснобородый рассказывает сыну о бегстве из Туниса и отплытии из Боны. Он говорит спокойным голосом, но Осман понимает, что на сердце у него тяжело. Он допустил еще большую ошибку, чем Баба, так как потерял больше людей и средств.

«Хорошо еще, что сам остался жив, — хочет сказать Осман своему обожаемому господину, — нельзя все время побеждать. Теперь отдыхай».

И отправляет музыкантов за расписную ширму, приглушающую звуки музыки, которая навевает укрепляющий сон.

Осман разливает освежающее питье, сменяет мальчиков с опахалами, едва те устают, обновляет смоченные в ароматических смесях платки — словом, совершает все необходимое, чтобы сделать приятнее отдых старого воина. Хайраддин устал и разочарован. Его чудесная огненная борода кажется выцветшей и поблекшей.

«Тебе нужно выспаться, — так и хочется сказать слуге. — Не противься, усни».

Однако Осману Якубу не пристало давать советы своему мудрому хозяину и господину. Он должен слушать его, не перебивая, потому что вместе со словами уходит и дурное настроение.

Осман замечает, как глубоко вздыхает Хайраддин, смотрит на его скрещенные на груди руки, полуприкрытые веки, из-под которых, как кажется, глаза продолжают наблюдать за происходящим, останавливаясь то на одном, то на другом предмете, но на самом деле, следуя лишь за картинами, порождаемыми его воображением. Хасан, сидя рядом с ним, перечисляет работы, предпринятые по укреплению Алжира: и прежние, и те, что сейчас в самом разгаре, и только что начавшиеся.

Осман Якуб с трепетом ожидает оценки Хайраддина: что-то скажет он его Хасану. Этот юноша, который в мягкой льняной одежде кажется таким изящным и хрупким, не нуждается в ангелах-хранителях. Его слуга-нянька знает об этом и не претендует на свое право воспитывать его или думать о нем как о ребенке. Но разве может причинить вред излишняя забота? Может ли ему навредить хорошо взбитая подушка? Или лишний засахаренный фрукт, подложенный на тарелку или на перила башенки, куда он поднимается, чтобы наблюдать звезды?

Осману не следует надоедать ему. Наверно, не стоит говорить: «не забудь плащ», «попробуй этот кусочек», «ты еще не ложился?», «ты слишком устал», «причешись» и все такое.

Но можно не опасаться, что его материнская забота изнежит раиса Хасана, который будто бы сделан из стали! И он так же гибок и послушен, как стальной клинок, — с удовольствием думает Осман Якуб, вспоминая, сколько раз в прошлом удавалось ему преодолевать его упрямство с помощью терпеливых и разумных доводов. Не то чтобы этот озорник Хасан всегда в детстве слушался своего наставника. Он брыкался, вставал на дыбы, у него были приступы гнева. Осман хорошо помнит, сколько проделок Хасана приходилось ему скрывать и от Аруджа, и от учителей и сколько раз он был вынужден его наказывать.

Профиль Хасана четко вырисовывается в лунном свете на фоне розоватых камней террасы.

«Интересно, архангел Гавриил, известный своей красотой, так же хорош?» — спрашивает сам себя Осман, гордясь красотой своего мальчика, как будто он и в самом деле его отец. Старик гордится и тем, что при разных дворах ходит столько таинственных слухов о прекрасном наследнике Краснобородых — больше, чем о ком бы то ни было еще, хотя говорят о нем часто с завистью и неприязнью.

«Это даже лучше, — думает Осман Якуб, — загадочность подобает государям, а зависть служит прекрасной приправой к страху».

— Какой он? Как выглядит? — спрашивают друг у друга сплетники в коридорах дворца в Толедо. — Неужели у него такой же тонкий голос, как у всех кастратов?

Шарлотта-Бартоломеа, которой все больше нравится удивлять и шокировать, сообщила Осману в письме, что однажды, проходя мимо группы беседующих, задававших друг другу этот вопрос, она, ко всеобщему удивлению, ответила: «Голос у него просто божественный». — И удалилась, нарочито громко стуча по мраморному полу высокими итальянскими каблуками.

Его Хасан действительно был необыкновенным ребенком. Вероятно, потому, что родился и вырос в горах. Еще в детстве он часто замыкался в себе и никакими силами невозможно было отвлечь его. А может быть, эти попытки и были главной ошибкой Османа: нельзя вмешиваться в жизнь души, этот порог запрещено переступать. Хотя мальчик многому научил своего наставника, кругозор Османа Якуба Сальваторе Ротунно в целом так и не расширился. Среди тех познаний, которые осели в усталом мозгу Османа, и науками Хасана лежит целая пропасть. Колесики, которые должны были бы крутиться в голове Османа, вызывая к жизни то или иное суждение и заставляя работать мысль, буксуют, скрипят и не могут угнаться за быстрыми мыслями его питомца. Впрочем, это доставляет Осману радость. Какая мать не радуется, если ребенок умнее ее?

— Молодец, — говорит Хайраддин одобрительно, — ты хорошо укрепил наш город.

Осман и не сомневался, что оценка будет положительной, однако, услышав ее, он вздыхает с облегчением.

Свернувшись калачиком у низкой стены террасы, на которой стоят вазы с розовой сальвией и тимьяном, он принюхивается: воздух все такой же неподвижный, но менее раскаленный. Уже поздно. Решительным жестом Осман удаляет мальчиков с опахалами: они уходят с грациозными поклонами. Музыканты тоже могут идти спать, и, как только замирают последние шаги, террасу окутывает бархатная тишина.

Осман Якуб, не дожидаясь разрешения, осторожно снимает туфли с ног старого раиса и умелыми, мудрыми руками начинает массаж прямо с мизинцев. Нажимая, поглаживая, делая легкие растирания, он думает о мире и покое, чтобы внушить такие же мирные и спокойные мысли своему другу и господину.

Осман верит в то, чего не осмелится рассказать никому, — будто бы мысли могут передаваться от одного человека к другому, без слов, иными путями, о существовании которых люди даже не подозревают. И не только от одного человека к другому: по мнению Османа, все сущее на земле, все, что создано Господом, мыслит. Однако совсем не обязательно от человека к человеку передается самая лучшая, самая благородная, самая здравая мысль. Чаще всего передается та мысль, которая имеет наибольшую проникающую силу.

Османа охватывает беспокойство. Его мирные мысли потревожены и постепенно улетучиваются. Его душа угнетена ужасными видениями войны, картинами кровавых сражений проигранных битв. Продолжая массаж, он пытается сопротивляться, хотя чувствует, что ему передаются мысли Краснобородого. А иначе с чего бы невежественный слуга стал разбирать ошибки, допущенные его господами в Тунисе?

Первая ошибка: когда Краснобородые много лет назад решили покинуть Тунис, в котором правили, почитаемые всеми, чтобы перебраться в Дьерб, а затем в Алжир, то должны были оставить город в более надежных руках.

Вторая ошибка: когда Хайраддин решил отправиться в Тунис и снова взять его под предлогом изгнания тирана Мулаи-Хасана, он недооценил его дружбу с императором Карлом Габсбургским, а также возможность того, что европейцы могут прекратить свои внутренние распри, чтобы выступить единым фронтом против него, Хайраддина.

Третья ошибка: изгнав Мулаи-Хасана, Хайраддин почувствовал себя в полной безопасности и отослал обратно в Истанбул янычар — Великий Султан дал ему их в поддержку, оставшись в Тунисе с несколькими тысячами солдат.

Четвертая ошибка: он разрешил торговцам держать у себя в банях тысячи рабов в ожидании продажи или выкупа.

Пятая ошибка: он не забрал у жителей Туниса ни их золота, ни имущества, оставив им, таким образом, надежду, что они смогут освободиться, вступив в предательский сговор.

— Я вел себя как дурак. Две эти проигранные войны, сынок, может быть, самый важный урок, который твои отцы преподали тебе, — говорит Хайраддин после долгого молчания, подтверждая подозрения Османа, что посетившие его мысли на самом деле были мыслями его хозяина. — Но теперь хватит об этом, — заключает Краснобородый громовым голосом. — Надо стряхнуть с себя горечь поражения: она порождает летаргию. Подумаем о строительных работах. Вскоре нам понадобятся быстрые и легкие суда.

И пока Хайраддин излагает сыну свой новый план, Осман с изумлением и тревогой обнаруживает, что речь идет еще об одной военной авантюре. Он возвращается в свой угол у стены, слушает и молчит. Никогда ему не удастся с помощью массажа освободить Хайраддина от его дурных мыслей, раз война так прочно вошла в его сердце. Напротив, скорее яд войны отравит кровь Османа.

На следующий день Хайраддин перебирается на судоверфь. Голуби летают в Бону и обратно. Город, оставшийся союзником Хайраддина, не пострадал. Поддерживается также почтовая связь с людьми, которым не нашлось места на уцелевших кораблях, и теперь они возвращаются сухопутным путем. Они очень измотаны, у них мало лошадей и верблюдов, мало пищи и воды, но они возвращаются.

Продолжают поступать также вести из Туниса. Их посылает Рум-заде, бывший школьный товарищ Хасана.

— Рум-заде? Что он делает в Тунисе?

— Собирает сведения для нас!

Рум-заде отправился торговать китайским шелком и по дороге услышал, что дела в Тунисе идут совсем плохо. Прибыв в Тунис, он встретил берберов уже за стенами города и был очень огорчен.

— Что же мне делать? Не могу же я бросить такой ценный товар! Я проникну в город и таким образом смогу сообщать вам, что там происходит.

Хайраддин поддался соблазну и разрешил ему войти в город. Рум-заде, забросив свой шелк, с легкостью проник в венгерские войска под видом странствующего монаха. В первом послании он сообщил, что тут же сменил обличье и выдал себя за маркитанта. Он всегда славился умением перевоплощаться, и теперь от послания к посланию можно заметить, что он в нем совершенствуется. Он даже присутствует на советах в качестве гвардейца особой охраны, что лишь свидетельствует о беспорядке, царящем среди императорских войск.

Карл Габсбургский не сумел помешать мародерству, которому предалась армия, уже давно не получавшая жалованья. И через три дня варварского разбоя уже невозможно было вернуть к порядку и дисциплине разнуздавшуюся солдатню. Множество разных национальностей, разные командиры, соперничающие друг с другом, вавилонское смешение языков, покроев одежд, обычаев, жестокость и злоба всех, вместе взятых.

— Они надолго увязнут в этой грязи.

Предсказание Хайраддина подтверждается все новыми сообщениями и слухами.

Разные отряды, из которых состоит императорская армия, наперегонки грабят, жгут, насилуют, убивают мужчин, женщин, детей, уничтожают дорогие художественные изделия, разворовывают бесценные сокровища.

Хайраддин как будто наслаждается этим ужасным несчастьем, постигшим город. Осман знает, что он не жестокий человек, но жалость и милосердие лишь тогда смогут смягчить сердце великого раиса, когда разум и душа полководца позволят ему это. А у Османа — ведь он не могущественный правитель — милосердие и жалость живут в каждой клеточке души, отнимая силы, повергая в печаль и вызывая желание плакать. Поэтому, как только непосредственная опасность для Алжира чуть отдалилась, Осман всеми силами старается избавиться от внезапно овладевшего им недуга воинственности и вернуться к травам и благовониям.

Город постепенно вновь обрел свои привычные звуки. Женщины опять принялись кричать на детей. На улицы вернулись ссоры, перебранки и смех. Мелкие оборонительные работы закончены, и люди снова открывают лавки, мастерские, начинают работать рынки, возобновляется обычная, мирная жизнь.

Начинается охота на мышей и крыс, которые во множестве бегают по дорогам. В преддверии ожидавшейся осады их не уничтожали, чтобы иметь запасы мяса на случай голода.

Хайраддин совсем переселился на верфь. Он в хорошей форме и работает с радостью. Это напоминает ему детство и юность, когда он с помощью пилы и рубанка строил и чинил корабли Аруджа и своего старшего брата, погибшего еще юношей во время морского сражения.

На верфи не хватает строительного материала. Запасы дерева были использованы для ремонта и строительства новых судов в самом начале экспедиции в Тунис. Поэтому, пока каменщики продолжают трудиться в Алжире, Хасан с частью рабочих поднимается в горы на заготовку бревен. Здесь нужно разобрать уже готовые штабеля, перевезти их в город, а также срубить новые деревья, предварительно тщательно их отобрав. Хасан следит за тем, чтобы не трогали молодняк и чтобы при рубке высоких деревьев соблюдался установленный порядок. Ни одна лишняя ветка не должна быть срезана без особой необходимости. Плохо, если второпях будет уничтожен будущий резерв. Один за другим редеют леса на нижних склонах, и по мере продвижения вглубь возникает все больше проблем с перевозкой.

Очень помогают мориски, те, что были освобождены во время последнего набега и еще не переселились в дальние деревни, потому что, когда они прибыли в порт, ситуация оказалась слишком тревожной, чтобы заниматься освоением новых земель в пустыне. А кроме того, их помощь понадобилась в городе.

Мориски, которые всегда работали в поле или в лесу, разбираются в породах деревьев, могут отличить здоровое дерево от больного или трудного в работе, умеют плести веревки, рубить лес. Они знают толк в плотницком деле, однако удивлены столь тщательным отбором деревьев, предназначенных к вырубке. Амин, которому удалось остаться вместе с принцем Хасаном, объясняет товарищам, что эти леса следует «подъедать» экономно, как поступала его мать с запасами зерна. Хасан обучает Амина различать породы деревьев, которые идут на строительство судов. Например, киль делается из сосны, тогда как на внутреннюю отделку годится и ель. Кедр — изумительное дерево, он подходит для любых работ, но нельзя переводить такую ценную породу. Хорошо выдержанный кипарис тоже годится. В трудные времена можно использовать и менее ценные породы. Кроме того, не следует забывать о камеди, лаке, воске, смоле, чистящих и смазывающих маслах. Амин, будь его воля, не переставал бы задавать вопросы, хотя бы для того, чтобы потом побежать и рассказать приятелям все, что услышал, выдав, разумеется, за собственные познания.

Жара стоит ужасная. Если бы не угроза осады, для рубки и перевозки леса лучше было бы дождаться осени, потому что иначе теряется целый сезон роста, к тому же лес не будет достаточно сухим. Но что делать? Надо как можно скорее спускать на воду новый флот. Таков приказ Хайраддина.

Обычно берберы вели вырубку леса в горах после того, как заканчивался сев и менялись пастбища. Этой осенью, поскольку леса вырубаются вне сезона, если не будет ни осады, ни войны, чтобы не сидеть без работы, берберы могли бы спуститься и помочь на судоверфи. Хайраддин хочет построить много кораблей, и ему понадобится много рабочих рук.

— Тогда я тоже пойду работать на верфи, — восторженно заявляет Амин. Он готов идти куда угодно и делать все, что прикажут.

Посредине склона и прямо поперек дороги упал гигантский ствол, который мешает спуску всей партии. А кроме того, он опасно цепляется своими мощными ветками за тонкие стволики молодых деревьев, растущих вдоль дороги. Нужно как можно быстрее столкнуть его, чтобы освободить спуск. Люди изо всех сил тянут ствол веревками, но не могут сдвинуть с места. Он настолько прочно зацепился всеми своими ветками, что кажется пауком, засевшим посреди паутины.

— Что делать? — спрашивает надсмотрщик у Хасана. — Может, пришлете кого-нибудь нам на помощь?

— Подложите колышки, чтобы приподнять его, и продолжайте тянуть веревками, — советует Хасан, занятый другой работой.

Амин бежит вприпрыжку туда, где лежит застрявший ствол.

Люди пытаются поднять дерево с помощью подпорок, но безуспешно. Надо подлезть под него и подставить колышки в самую середину, но туда трудно пробраться. Принц Хасан тоже спускается вниз, но не успевает он подойти, как Амин, схватив колышки, бросается к поваленному дереву. Он очень худенький и ловкий, так что ему удается подлезть под ствол в нужном месте и установить три подпорки. Обратно он вылезает очень довольный.

— Вот и все, — говорит он, поднимаясь с земли и отряхиваясь. — Теперь тащите.

После установки подпорок в нужном месте, огромный ствол, дрогнув всем своим мощным телом, сдвигается с места и начинает медленно сползать в сопровождении целой свиты других, менее разветвленных и крупных стволов, а также вороха мелочи, стремительно несущегося вниз и подпрыгивающего на кочках.

В награду Амина несколько раз подбрасывают в воздух, словно мячик.

— Видишь, я все могу делать, — говорит он принцу Хасану, — хорошо работать на стройке, а может быть, даже и в оружейной мастерской. Мне бы очень хотелось делать пушки.

— Ты хвастун, Амин, — говорит ему надсмотрщик, раздраженный тем, что какой-то мальчишка так легко решил проблему, казавшуюся неразрешимой, — научись хорошо работать на своем месте, а то мы отошлем тебя в город.

Амин обещает, что будет хорошо себя вести, останется при своих глиняных кувшинах, чтобы разносить воду дровосекам, — словом, делать то, что ему поручили, и не вмешиваться в остальное. Для него гораздо важнее, что Хасан, кажется, им доволен.

Как часто при виде Амина Хасан вспоминает другого мальчика, который был ему не столько слугой, сколько другом. Пинар, юнга с адмиральского флагмана, потом Пинар — слуга двух дам, и наконец, Пинар Анны де Браес.

Уже много месяцев о Пинаре нет никаких известий. Еще до того, как прорвался нарыв в Тунисе, Хасан заметил, что между Османом и Анной де Браес прекратился обмен подарками и письмами, и это очень тревожит старого слугу. Осман не жаловался, но уже давно не рассказывал, как раньше, о разных случаях из римской жизни своих друзей. Чаще всего это были лишь намеки, из которых мало что можно было понять, Осман как бы хотел проверить, не захочет ли его хозяин узнать что-нибудь еще об Анне и Пинаре, не станет ли его расспрашивать. Но вот уже несколько месяцев, как эта игра закончилась.

Раньше присылались подарки и для Хасана: то пояс, то вышитая подушка, то ножик с костяной ручкой, конечно, вырезанной Пинаром. Хасан находил подарки в самых неожиданных местах и с чрезвычайно лаконичными пояснениями Османа Якуба.

— Из Рима, — говорил он, и Хасан никогда ни о чем его больше не спрашивал, хотя знал, что Осману приходили длинные письма от Анны де Браес. Время от времени слуга пересказывал ему отдельные эпизоды.

Однажды вечером Осман появился на карнавале в венке из цветов, напевая и производя какие-то немыслимые телодвижения.

— Если я правильно понял, то в этом году в Риме танцуют вот так, — объяснил он. — Представляешь, какое на этих праздниках царит веселье!

Осман очень гордился тем, что так прекрасно осведомлен о римских праздниках от самой королевы бала.

В прошлом году, в мае, Осман только и говорил о празднике цветов в Риме и о том впечатлении, которое произвели бы на Папу его розы, если бы он нашел способ их переслать, не причиняя вреда растениям.

— На будущий год я что-нибудь обязательно придумаю, — решительно заявил он.

Однако в мае наступившего года он даже ни разу не обмолвился ни о празднике цветов, ни об Анне де Браес, ни о Пинаре. Он продолжал готовить для нее засахаренные фрукты в сиропе, сосуды с которыми печальными шеренгами выстраивались в шкафах. Хасан опасался, что Якуб потерял с ними связь.

— Осман Якуб, тут тебе что-то прислали. Из порта посыльный принес.

Управляющий все так же ревнует к нему, и голос у него все такой же сердитый, но сверток, который он грубо бросает Осману в руки, — источник радости для старика. Осман поспешно прячется с ним в мастерскую и открывает с большим волнением. Старик сразу понял, что это подарок от Анны де Браес, как только заметил маленькие опознавательные знаки, которыми они условились обмениваться в своих посланиях.

После очень долгого молчания Анна и теперь не прислала никакого письма. В свертке оказались только что отпечатанные книги с еще свежей типографской краской для библиотеки Хайраддина, семена редких растений для Османа Якуба — он чрезвычайно им рад! — а также чудесная, украшенная жемчугом бархатная шапочка, несомненно, для Хасана.

— Даже если бы он сейчас был во дворце, а не в горах на заготовке леса, — говорит Осман не без лукавства, как будто сама Анна может его услышать, — я все равно не отдал бы ему ее сразу. Всему свое время.

Он прячет шапочку в хорошо запирающийся шкаф, совершенно уверенный в том, что для передачи Хасану подарков от Анны де Браес нужно дожидаться подходящего момента, иначе они могут вызвать у принца печаль или даже раздражение, которое изменит цвет его глаз.

С тех пор как уехала Анна, жизнь во дворце кажется Осману пересохшим фонтаном. Подобные мысли посещают его всякий раз, как он оказывается рядом с Хасаном. Старик исподволь наблюдает за ним, пытаясь понять, что он думает о ней, что чувствует. Но юноша всегда остается холодным, словно горный хрусталь, и Осману так и хочется стегнуть его розгой, чтобы проверить, вскрикнет он или вообще ничего больше не чувствует.

— Упаси Господи, какая страшная беда, если сердце его зачерствело. Этого ни в коем случае нельзя допустить, а если все-таки такое случится, Осман вылечит его своими настоями, компрессами и увещеваниями.

Отряд готов вернуться во дворец. Завтра утром назначен спуск судов на воду, и Хайраддин желает, чтобы сын был рядом с ним.

Арабский скакун принца Хасана, разгоряченный вечерним бризом, летит словно стрела, а сопровождающий принца отряд держится на некотором расстоянии. Всадники не торопятся догонять своего господина, так как знают, что ему приятно возвращаться в город в одиночестве. На берегу он пришпоривает коня, несколько раз поднимает на дыбы, заставляет перепрыгивать через сети и маленькие рыбацкие лодки, лежащие у края воды.

— Оставь лошадь. Или ты больше не доверяешь нашим конюхам? — спрашивает Осман Якуб, встречая его на конюшне. — Баня готова. Скорее снимай пропотевшую одежду. На таких грязных волосах испортятся шелк и жемчуг! — И протягивает ему шапочку, присланную Анной де Браес. — Держи, из Рима.

На этот раз старик получает подтверждение, что у Хасана есть чувства. Горечь, нежность, любовь — все это он прочел в глазах своего мальчика, пока тот стоял неподвижно с шапочкой в руке.

Вечером в ожидании сна Хасан вспоминает, как хорошо было сидеть с Анной де Браес в благоухающем саду или на скале, на причале, читать латинские стихи, бегать наперегонки в лесу среди кедров, носиться бешеным галопом, стоя на спинах взмыленных лошадей, или лежать в блаженной тишине на песчаном берегу, наблюдая, как в лучах заходящего солнца дворец становится сначала бирюзовым, а затем сливается с темно-синим ночным небом. Осман, который интуитивно угадывает эти мысли, тихо сидит у кровати Хасана, словно сторожевой пес, охраняющий своего хозяина.