XX

Осман Якуб, для которого, похоже, время остановилось, избороздив лицо его сеткой мельчайших морщинок, предается гневу и кричит что есть сил тоненьким своим голоском.

Скоро утро, у Хасана тысяча дел, а его слуг нет на месте. Никто не откликается на зов, никого нет и вокруг комнаты принца.

Никогда еще дворец не являл собой столь откровенного царства лени, и виноват в этом Хасан, который не умеет наказывать, никогда не прибегает ни к палкам, ни к хлысту и, само собой, не сажает провинившихся на кол. Кол — ужасное наказание, даже Осман его не одобряет, но что-то ведь нужно делать, чтобы встряхнуть этих бездельников. Скоро принц проснется, а рядом с ним ни одного слуги, чтобы помочь ему одеться, ни одного факельщика, чтобы сопровождать его. Никого. Покои принца опустели.

Как можно тише, стараясь не шуметь, старик открывает дверь в комнату Хасана. Он собирается пожелать принцу доброго утра и посмотреть, не нуждается ли тот в его помощи. Но комната Хасана пуста. Постель смята, ночная одежда брошена в угол, светильник над кроватью потушен, окно открыто, а на улице еще совсем темно. Встревоженный Осман Якуб, опасаясь похищения или таинственного исчезновения своего питомца, суетливо ищет его в спальне, ковыляет в приемную принца, мечется по коридорам, где обнаруживает стоящих на часах гвардейцев, как в тех особых случаях, когда проводятся чрезвычайные заседания Совета. Не обращая внимания на усмешки, которыми обмениваются солдаты при его появлении, он носится среди них в своих шлепанцах с загнутыми кверху носами и ночной накидке с развевающейся по краям шелковой бахромой, подобно аисту с обтрепанными крыльями. Здесь ошеломленный Якуб узнает, что Совет недавно собрался на срочное ночное совещание.

Святая Мадонна, на этот раз старость все-таки взяла свое! Пока весь дворец жил как в лихорадке, Осман спал себе, словно крот, размышлял о будущем и хотел посадить на кол лентяев. Он и не слышал ничего, глухой старый дурень. Его самого стоило бы за это наказать, но сначала надо выяснить, что происходит.

Осман садится прямо на землю, что в таком торжественном и сугубо официальном месте одному ему и разрешено делать, и смущаясь, как человек, который не знает того, что обязан знать, начинает осторожно выведывать причины такой поспешности и суматохи.

Ночью почтовые голуби принесли дурные вести.

Гвардейцы и слуги прекрасно осведомлены обо всем, хотя речь идет о секретном сообщении, известном только Совету. Но этот царский двор ничем не отличается от любого другого царского двора, приемная есть приемная, то есть место, где известна любая новость.

Слуги сообщают Осману Якубу все эти секретные сведения шепотом, но с большим ажиотажем, гордясь тем, что на этот раз знают больше, чем доверенный слуга по особым поручениям.

Тунис пока не сдается, но есть опасность, что долго он не продержится. Его осаждают превосходящие и хорошо вооруженные силы противника, и, что еще хуже, в городе тяжелое положение — голод, болезни. Кроме того, горожане опасаются расправы. Наместники боятся возможного предательства сторонников свергнутого султана, который готов вновь сесть им на шею, и теряют время, измышляя неосуществимые планы бегства или какие-либо иные невероятные способы спасения, вместо того чтобы помогать оборонять город. Войско берберов обессилено, а турецкий контингент слишком невелик.

Осман затыкает уши. Что он может услышать еще? Подробности его не интересуют.

Уткнувшись подбородком в худые, костлявые коленки, он размышляет, пытаясь понять, как произошло, что в Тунисе они оказались на грани поражения. Ведь все это предприятие осуществлял не порывистый и нетерпеливый Арудж-Баба, а истинный мудрец, который к тому же умеет держать в руках вожжи. У Хайраддина светлый и ясный ум, словно в голове у него таблица умножения. Все дело в самой войне. Осман в этом совершенно уверен, и именно теперь, в этих трудных обстоятельствах, он хотел бы быть великим раисом, самым великим и могущественным, чтобы иметь возможность сказать: «Хватит, прекратите эту бессмыслицу. Зачем бесконечно таскать за собой оружие и солдат по всему миру? Если вы хотите навести порядок, то этот способ не годится. Последствия такие, словно у вас в руках грубые и жесткие щетки, которые, вместо того чтобы чистить, только поднимают пыль и делают дырки в одежде».

Звук трубы возвещает, что Совет закончился, церемониймейстер распахивает двери.

— Ты тоже уходишь? Подожди, прошу тебя, — кричит Осман Якуб, которого отшвырнуло в сторону волной выходящих из дверей членов Совета и воинов, — скажи, что я должен делать, сын мой? Что случилось?

Но Хасан не видит его и не слышит. Он уже далеко.

Что за несчастье найти себе сына, который является также сыном двух царей и должен все время куда-то бежать, как будто иначе мир перевернется!

В приемной говорят, что войска в Тунис посылать не будут, слишком поздно.

— По крайней мере, он останется со мной дома, — вздыхает Осман, — конечно, я не буду видеть его ни утром, ни вечером, но зато здесь он в безопасности.

Дворец словно охвачен бурей. Нужно как можно скорее подготовиться к обороне. Все куда-то бегут, и у всех есть какие-то дела. Затихают лишь с приходом сумерек. Император Карл Габсбургский может решиться приплыть и сюда на гребне затеянной им войны, но пока он пытается захватить Тунис, Алжир одевается в броню.

А что может сделать бедный старик? Официально он получил задание помогать службе почтовых голубей. Совершенно очевидно, что во время осады города голуби — идеальный способ передачи информации, но немногие имеют верное представление о том, как их использовать. Если расстояния велики, то голубей необходимо несколько раз менять, как почтовых лошадей, только с птицами гораздо меньше проблем. Совсем не трудно припрятать в заранее подготовленных местах несколько ящиков с голубями. И в этом случае голуби надежнее, чем верховые гонцы, пловцы, скороходы и т. д. Но необходимо скрыть их отлет, потому что в этот момент достаточно одного выстрела, чтобы все кончилось, не успев начаться, зато потом, на лету, голубей очень трудно перехватить. Осман имеет большой опыт и не может спокойно смотреть, как молодые пускают все на самотек. Мальчики, которым доверены голуби, смелые и преданные, но они больше заботятся о послании, чем о птицах, и не понимают, что в этом деле нужны ласка, любовь и забота. Необходимо следить за состоянием крылышек, лапок, коготков, слушать, не слишком ли сильно бьется сердечко птицы от страха, проверять перья. Надо быть очень заботливым, внимательным и к тому же иметь крепкие нервы: ведь иногда голубь расплачивается собственной жизнью за дурную весть, а это несправедливо.

К сожалению, почти каждый вечер приходится оплакивать послание, пришедшее утром, потому что каждая новая весть хуже предыдущей. Осман Якуб, который за годы пребывания во дворце и на адмиральских кораблях научился понимать истинный смысл шифрованных посланий, то есть читать между строк, догадывается, что положение очень серьезное. Он понимает, что Тунис — это место обманутых надежд и невыполненных обещаний, клятвопреступлений и интриг, где люди разбились на враждующие группы и где у каждого одна цель — спасти собственные богатства любой ценой. И еще Осман понимает, что Хайраддин должен уйти оттуда. А если он решит остаться, то исключительно из любви к сражениям и войнам, которую Краснобородые впитали с молоком матери и которая теперь гложет их, словно червь. Как может Хайраддин так заблуждаться, сообщая всякий раз о победах, которые на самом деле победами не являются? Он вышел из крепости с большой частью своих людей, чтобы отогнать к морю войска императора, и действительно ему удалось разгромить их позиции у самых стен крепости. И это, как следовало из послания, считалось крупной победой. Но Осман понимает, что то была кратковременная победа: корабли Карла Габсбурга сохранили свой боевой порядок, ни одна лодка не отвалила от берега, и многочисленное войско императора даже не почувствовало этих мелких уколов.

Не может быть, чтобы Хайраддин не понимал истинного положения вещей. Ведь он видит своих противников каждый день, словно на ладони, — тысячи германцев, испанцев, португальцев и Бог весть кого еще, кто ходит в союзниках у императора. Более пятисот кораблей ведут осаду Туниса.

Со своей маленькой открытой террасы Осман Якуб Сальваторе Ротунно смотрит на море и приходит в ужас при одной мысли, какое зрелище откроется его глазам, когда все эти суда и полчища воинов неприятеля переберутся в Алжир.

Наверняка та же мысль беспокоит и Хасана.

— За работу, — говорит принц своим подданным, — все остальное сейчас не имеет значения. Будем готовиться к обороне.

И город проснулся, как будто прошел дождь с перцем, разбередив те самые укромные уголки души, где рождается воля.

Этот юный раис из особого теста. Он всегда спокоен, всегда находит нужные слова, всегда знает, что сказать и солдатам в казарме, и жителям города.

Алжир стал подобен тем спелым и плотным гроздьям винограда, которые смотрятся единой, глянцевитой массой, а на самом деле состоят из косточек, веточек, усиков, растущих в разные стороны. С моря город выглядит как огромная скала из белого и гладкого камня, а внутри он напоминает гроздь винограда или сердцевину граната: дома, тесно прижавшиеся друг к другу, как будто рождаются один из другого, то рядом, то сверху, то снизу, на крутых подъемах и спусках. Хотя, пожалуй, нет, он не похож ни на один из плодов, растущих на земле. Его сады пульсируют подобно живому плоду или морским раковинам, готовым в любой момент захлопнуться. А скорее всего, Алжир не похож ни на плоды земли, ни на дары моря: он похож на самого себя. И всякий раз, когда Осман смотрит на него, город кажется ему чудом.

Так же как в Тунисе, здесь обитают люди разных национальностей, но Хасан добился согласия и понимания между ними, и ему это удалось даже лучше, чем Краснобородый.

Разумеется, настолько, насколько люди вообще способны жить во взаимном согласии.

Хасан идет среди своих подданных в окружении небольшой свиты людей, которые помогают ему сообщать горожанам новости и приказы. А за этой официальной свитой бежит вприпрыжку Осман Якуб, худой и легкий, словно тень, так что никто на него и не смотрит, а может быть, просто не замечают, хотя странные наряды Османа выделяются даже среди одежд самых разнообразных и фантастических покроев, которые носят в городе.

В июле воздух тяжелый и неподвижный, а когда дует ветер, он приносит с собой песок из пустыни, забивающий нос, рот и уши. Однако, несмотря на удушливую жару и другие неблагоприятные климатические условия, работы по подготовке города к осаде идут так быстро, что Осман не перестает удивляться. Алжир нельзя назвать ленивым городом, напротив, он всегда был очень живым и активным. Но то была обычная, повседневная активность, которой не замечаешь до тех пор, пока она сохраняет свой привычный ритм. Теперь Осман это понимает точно: ему не хватает обычных звуков, и получается так, будто весь этот шум, который царит вокруг него, полон пустот и дыр. Осману не хватает пронзительных криков торговцев, фокусников, акробатов, уличных драчунов и даже покупателей навоза. Страх заставил всех умолкнуть. Даже женщины притихли, будто нет больше непослушных детей или строптивых и упрямых товарок, которых надо поставить на место. Все работают по очереди, готовясь к обороне города, укрепляя молы, берег, холмы. Даже ремесленники отложили свои обычные занятия и мастерят орудия для нападения и защиты.

Город старается не растрачивать попусту свои запасы. Раис Хасан приказывает заполнять склады продовольствием, которое должно будет обеспечивать им существование в случае, если придется выдерживать осаду со стороны моря и суши, а то, что остается, распределяет очень экономно. Установлен точный рацион и предусмотрены суровые наказания для нарушителей: тех, кто торгует из-под полы, и тех, кто запасает продукты сверх положенной нормы, будут казнить на месте преступления.

Об этом глашатаи оповещают всех на улицах и площадях. Мужчины и женщины Алжира клянутся соблюдать законы и дисциплину, но Осман знает, что они не ангелы, слетевшие с небес. Лучше полагаться на законы и праведный суд.

— Громче, ребята, чтобы все хорошенько вас слышали, — наставляет Осман, размахивая старым красным веером, как пылающей головешкой, и пытаясь подбодрить уставших глашатаев, — скажите им, что раис заставит соблюдать свои приказы, пусть никто не ждет снисхождения.

Наказания за неподчинение приказам перечисляются такими громкими и устрашающими голосами, что люди не без удовольствия шепчут друг другу: «Как будто вернулся Арудж-Баба».

Похоже, алжирцы испытывают тоску по тем дням, когда Баба становился жестоким и они, подбирая отрубленные руки и головы, думали: «Вот это настоящий хозяин!» — и, подсчитывая количество казненных, укреплялись в сознании его могущества.

— Что же тогда бейлербей сделает с нашими врагами, — говорили они с гордостью, и жестокость их господина казалась им гарантией безопасности и мира, словно неприступная крепость.

Иногда люди бывают глупы, как ослы. Они ищут опору в том, кто тащит их в пропасть. Но с Хасаном они могут чувствовать себя совершенно спокойно. Мальчик не похож на взбесившегося жеребца, закусившего удила.

Жеребец, закусивший удила, это судьба, которая подвергает испытаниям несчастных жителей Алжира. Никто из них не собирается быть героем, но, если их город будет осажден, героями станут все. А жители Туниса? Могли ли они выбирать? «Простые люди, — думает Осман Якуб, — а не сильные мира сего, не те, кто имеют деньги и власть, знают толк в интригах, те, для которых судьба — объезженный конь, и они искусно им управляют».

Самый печальный день этого тревожного июля наступает, когда утренний голубь приносит весть, что в тунисском порту пала крепость делла Голетта, которую штурмовали более семидесяти кораблей. Вечерний голубь приносит еще более страшное известие: императорский флот за один раз проглотил сразу 80 лучших кораблей Берберии, обнаружив их убежище на мелководье, которое Хайраддин считал идеальным.

— Ничего себе, — бормочет Осман Якуб, который бежит к Хасану с дурной вестью. Старик хочет сообщить ее сам, как в те времена, когда Хасан был маленьким и он давал ему самые горькие пилюли, надеясь своими уговорами их хотя бы немного подсластить. Корабли берберов пошли на дно, не успев сняться с якоря, без единого выстрела, словно простые бревна. Маневренность, скорость, легкость не могли их спасти, даже не пригодились.

Но что за глупости! Неужели Осман решил стать стратегом? Бессмысленно объяснять что-то Хасану, который знает все и без него. Слова Османа — лишь тщетная попытка утешения. 80 кораблей — огромная потеря.

— Зато они не смогли ими воспользоваться.

Чтобы корабли не достались Карлу Габсбургскому, Хайраддин, поняв, что их убежище превратилось в ловушку, приказал потопить все корабли, включая и свой изумительный флагман.

— Что же теперь будет? — спрашивают друг у друга жители Алжира. — Что будет?

Среди простых жителей города никто не может дать ответ на этот вопрос, и потому они все собираются перед дворцом. У некоторых в Тунисе родственники среди солдат армии Хайраддина, среди поселенцев или торговцев. У многих там имущество, товары, лавки. А кроме того, флот является общим достоянием города. Но более всего людей будоражит страх перед грядущей атакой на Алжир. Кто остановит войска императора?

Хасан выходит к людям. 80 потерянных судов — страшное несчастье, но это еще не конец. Другие корабли надежно спрятаны в порту Боны, и многие еще остались в Алжире.

— Пошлем их в Тунис Хайраддину, — истошно кричат самые беспокойные.

«Дураки, — думает разъяренный Осман, — это все равно что бросить в костер все сразу! Раз у них нет мозгов, нужно срочно заткнуть им глотки!»

Осман ужасно рассержен и даже не слышит, что отвечает им Хасан: к счастью, и на этот раз в Тунис не отплывает ни один корабль, а те, что снимаются с якоря, имеют другое задание. Поскольку в дальнейшем будет нелегко пополнять запасы продовольствия, Хасан отправляет три судна, чтобы прочесать, как он говорит, море. И когда галиоты возвращаются с четырьмя, направлявшимися в Испанию судами, трюмы которых доверху забиты отборным зерном, раис приказывает увеличить всем дневной рацион. Иногда полезно немного расслабиться.

Очередное послание, пришедшее однажды утром, содержит сведения о новой вылазке Хайраддина из-за стен осажденного города с целью лишить войско неприятеля запасов пресной воды и отрезать им пути подхода к источникам.

— Никто другой не был бы способен на такой шаг, но этот кудесник нанес точный удар, — рассказывает Осман новорожденным виверрам, наведавшись к ним с коротким визитом, дабы справиться об их здоровье и настроении. — Он оставил без воды солдат Карла Габсбургского и незаметно вернулся обратно в Тунис.

Однако послание, прибывшее в сумерки, приносит очень неприятное дополнение к этой новости: по возвращении Хайраддин обнаружил в городе большой переполох. Несколько тысяч рабов-христиан, которые были заперты в банях, подняли бунт и бежали из своей тюрьмы.

Таким образом, за стенами Туниса идет сейчас настоящее сражение, а не просто усмирение кучки мятежников. «Но как могли рабы-христиане выйти из бань, захватить дороги, а в некоторых местах и эскарпы?» — спрашивает себя Осман Якуб. «Очень просто, — отвечает он сам себе, чрезвычайно возмущенный, — кто-то открыл им двери. Но ведь это предательство!»

Сначала тунисцы призвали Хайраддина, чтобы он изгнал Мулей-Хасана, а сегодня, когда тиран низложен и нашел себе мощного союзника в лице Карла Габсбургского, вместе с которым ведет осаду Туниса, они ждут не дождутся, когда он вернется назад. Они кланяются ему издали, буквально из окон своих домов, ждут его приказаний и готовят западню для друзей и союзников, которые помогали им изгнать тирана. Теперь тунисцы близки к тому, чтобы вернуть их к его ногам. Это измена.

С самого начала Осман чувствовал ее запах и страшно боялся, что Хайраддин со всей своей гениальностью погибнет так же, как Арудж-Баба, обманутый подлыми людьми.

И все же Осман, который, кроме пагубной привычки задавать слишком много вопросов, умеет еще читать в самых укромных уголках сердец других людей, готов поклясться, что в глубине души Хайраддину никогда не было никакого дела до тунисцев, так же как и до дурных поступков Мулаи-Хасана.

«Да простит меня Господь, — думал старик, когда авантюра была еще в самом начале, — его интересует город Тунис и прекрасный порт. Он всегда ему нравился. Эта старая искра разгорелась вновь». Но пристало ли слуге предаваться столь бесполезным мыслям?

Особенно когда потеряно 80 прекрасных кораблей и город Тунис может стать для Хайраддина смертельной западней.

И все-таки появляется слабая надежда: белок воробьиного яйца, по которому предсказывается будущее, дает благоприятный ответ.

На следующий день приходит неожиданное сообщение: Хайраддин решил наконец оставить Тунис и будет искать способ выйти из города.

— Если войска императора держат его словно в тисках, как же Краснобородый сумеет вывести оттуда всех наших? — спрашивают друг друга слуги во дворце.

Осман Якуб сердится на них. Как? Разве они не слышали, что Хайраддин может выйти из осажденного города и возвратиться обратно, когда ему вздумается. Однако Осман говорит так только для того, чтобы урезонить слуг и чтобы сомнения не распространились по всему городу. Сам-то он знает, что отступление — дело очень сложное.

И тем не менее как-то на заходе солнца голуби и верховые гонцы приносят долгожданную весть, что Хайраддин прорвал осаду и теперь уже вне досягаемости врагов. Вечером в Алжире устраивается по этому поводу праздник.

Только Осман не может ни радоваться, ни уснуть, потому что сердце его разрывается от неисполнимых желаний. Он лежит на циновке для сушки трав, рядом с цветами ромашки и шиповника, вдыхая их успокаивающие и очищающие запахи, но перед его мысленным взором проходят толпы людей, которых он никогда раньше не видел. Это все, кто вскоре должны будут пережить адские муки в Тунисе.

— Что нам делать? — спрашивают они у него, и их умоляющие глаза широко раскрыты.

Осман очень недоволен тем, как устроен мир, а заодно и тем, как устроено небо. Если ничего не могут сделать Иисус Христос и Магомет с помощью Отца Небесного и Аллаха, то что может сделать скромный старый Осман Якуб Сальваторе Ротунно?

На следующий день жители Алжира возвращаются на работу, Хасан продолжает твердить, что нужно торопиться. Все может произойти, как только императорские войска почувствуют себя полными хозяевами Туниса.

— Надейтесь, — шепчет Осман женщинам в гареме, уставшим готовить бинты и повязки, — мы крутимся словно белки в колесе, я знаю, но зато наш сын обеспечит нам мир и покой.

С женщинами в гареме Осман Якуб может позволить себе говорить в подобном тоне о раисе, потому что многие, как и он, растили Хасана.

— Хотел бы я знать, чем ты недоволен, — спрашивает Осман вечером у Хасана, готовя ему ванну для ног, — насыпи растут словно грибы.

Но Хасан говорит ему, что не хватает хороших мастеров — каменщиков и плотников. Нужно закончить мол, построить вторую, более широкую цепь земляных укреплений и стену вдоль прежних границ города, усилить касбах, чтобы воспрепятствовать лобовому штурму.

Все эти постройки были начаты уже давно. На них ушли камни разрушенной испанской крепости Эль Пеньон, которая много лет возвышалась позади порта, но потом работы были прерваны. Краснобородые думали, что достаточно будет мощного флота, чтобы отпугнуть врага, но теперь его явно недостаточно, потому что враг очень силен.

Может быть, слишком медленно движутся долгосрочные работы, но зато в хорошем темпе идет «латанье дыр»: укрепляются стены, заделываются пробоины, сооружаются новые орудийные площадки, делаются фальшивые окна, тайные ходы, ловушки, каналы. Маленькие хитрости, от которых может зависеть жизнь многих людей.

Эти мелкие косметические работы выполняют женщины и дети: они бегают толпами, нагромождая в стратегических пунктах самые невероятные и вместе с тем простые орудия вроде палок и дырявых печных горшков, пыжей, сухих экскрементов, камней, поленьев, дерна, костей, песка — словом, всего, чем можно ранить, на чем можно поскользнуться, что можно поджечь или с помощью чего можно напустить дыма, удушить, обмануть, отвлечь, удивить.

Хайраддин и его солдаты движутся в Бону окольными путями, так сообщают послания, — чтобы оторваться от преследователей.

«Только бы императорские войска не опередили их морем и не уничтожили берберский флот, оставшийся в порту Боны», — думают в Алжире с затаенным страхом, который в любой момент готов вырваться наружу, а пока призрак Карла Габсбургского поселился в ночных кошмарах жителей города.

Фантазии и Османа посещают постоянно, в них — император во всем его великолепии.

— Ну, доволен? — весьма грубо спрашивает у него Осман, потому что ему не нравятся надменные и спесивые люди. — Теперь ты доволен, что ведешь войну собственной персоной?

Для Османа Якуба это совершенно очевидно. Императору захотелось самому выйти на поле боя. Ему уже мало того, что он посылает в сражения — морские и сухопутные — своих генералов и подданных, он хочет получить свою долю военной славы и триумфа. Ему надоело отправлять корабли в дальние страны, он хочет сам командовать ими. «За мной, — как бы говорит Карл Габсбургский, — все за мной, будем воевать!»

— Ты хочешь воевать? — спрашивает Осман у императора в своих фантазиях, — ладно, тогда держись! — И переходит в наступление.

Император большой и неповоротливый, у него вызывающая, очень неприятная улыбка. Осман осматривает его со всех сторон, стараясь найти слабое место. Пытается подставить ему подножку, наступить на край плаща, замазать доспехи патокой, чтобы они не так блестели. Какое там! Все впустую. Император все такой же огромный и неподвижный, как статуя, с бледным лицом и большим, выступающим вперед упрямым подбородком.

Шарлотта-Бартоломеа, когда сердилась на своего мужа и на весь испанский двор, говорила, что лицо у Карла очень бледное.

— Видели бы вы этот подбородок, — рассказывала сеньора Комарес, — белый и плоский, словно доска для разделки мяса.

И теперь подбородок императора маячит, как мишень, перед внутренним взором Османа, такой осязаемый и реальный, что старик, подскочив, обрушивает на него сильнейший удар кулаком. Император исчезает.

— Именно теперь ты заснул. — Хасан размахивает у него перед носом новым посланием. — Хайраддин уже в Боне.

А кроме того, в Боне стоят корабли, целые и невредимые, готовые к отплытию. И тотчас по городу бегут глашатаи, возвещая населению радостную весть. Краснобородого никто не преследует. В Тунисе императорский флот так и не снялся с якоря. Карл Габсбургский отдал город на разграбление своей армии.

Война — это такое безумие, что даже сообщение о разграблении одного города может оказаться для другого доброй вестью. Разграбление Туниса дает Алжиру передышку. Однако и теперь нельзя терять время, иначе преимущество будет упущено. Нужно продолжать работы по укреплению стен, подготовке пороха и орудий.

В оружейной мастерской заправляет всем Ахмед Фузули, педантичный, собранный и вместе с тем увлекающийся, пылкий, отказавшийся от своего добровольного затворничества в медресе, которому предавался с истинным блаженством, после того как вернулся с войны, закончившейся смертью Аруджа. Довольный и счастливый, Ахмед Фузули демонстрирует Хасану образцы нового оружия, вспоминая дни, проведенные вместе в маленьких кузницах дворца, где они мастерили искусственную руку для Аруджа. Дни, наполненные не только страхом, но играми и весельем.

— Самое страшное, что тогда могло произойти — отрубили бы руку, и все.

— Да, только руку бы отрубили мне, а не тебе!

Но на этот раз на кон поставлена жизнь слишком многих людей, само существование города.

— Опасность очень велика. Рано или поздно императорские войска придут сюда, не останутся же они в Тунисе навсегда, — заключает Ахмед Фузули, проверяя трубку для литья.

Однако Хасану начинает казаться, что опасность не так уж велика, что есть время подготовиться к достойной встрече.

Ахмед Фузули прав, считая, что император не может спать спокойно, пока существует Алжир: при попутном ветре те сокровища, которыми подданные и министры императора набивают его сундуки на Сицилии, могут за одну ночь перекочевать в сундуки Алжира, как много раз и случалось. Но может быть, у Карла габсбургского найдутся и другие дела в его огромной империи. Во всяком случае, раз он допустил этот грабеж, ему придется немного придержать вожжи и смириться с вынужденным отдыхом.

Однако есть еще один человек, который очень страдает от необходимости придержать вожжи, у которого много злобы и мало смирения. Это желчное и раздражительное существо — несчастный маркиз де Комарес, терзаемый спазмами желудка, а главное — неопределенностью.

«Проклятье, какая сегодня ночью качка! Лодка Харона, и та, наверно, не могла быть ужаснее». — Комарес, человек сугубо сухопутный, превозмогая дурноту, мучается на корме одного из последних кораблей, стоящих на рейде, которые больше других подвержены качке. Разграбление Туниса нарушило все его планы. Ветер с берега доносит крики и гул, будто зарниц пожаров в небе недостаточно, чтобы понять, что творится в городе.

Несмотря на почтение, которое, как он знает, полагается питать даже в глубине души к своему суверену, обладателю высшей власти, исходящей от самого Господа Бога, Комарес не может понять действий своего кузена-императора.

Затея с Тунисом кончилась очень плохо, а ведь именно Комарес подал Карлу Габсбургскому совет прийти на помощь к Мулаи-Хасану. Идея была блестящая. Следовало только уговорить друзей и союзников отправиться на Священную войну под предлогом договора с низложенным султаном Туниса. Друзья и союзники, которые пальцем бы не пошевелили ни ради войны за веру, ни ради защиты цивилизации, со всех ног бросились отвоевывать богатый город и удобный порт. Истинной целью маркиза де Комареса и императора оставалось уничтожение Краснобородых, изгнание этих демонов с суши и с моря, ослабление их позиций сначала в Тунисе, а затем разрушение их логова в Алжире. Наступил долгожданный и очень подходящий момент, чтобы захватить в Алжире этого ренегата, приемного сына Аруджа и Хайраддина.

— Ваше величество, — сказал Комарес своему императору, — если мы нападем на него врасплох, то застанем читающим стихи или перебирающим струны.

Но император вдруг перестал слушаться своего кузена. Поначалу была настоящая идиллия: план был таким точным, и победа казалась настолько неизбежной, что маркиз де Комарес уже велел возвести алтарь для возложения на него оружия и останков Хайраддина. Император желал, чтобы Комарес был все время рядом с ним, они беседовали часами, так что маркиз уже считал, что вожделенный титул тайного советника у него в кармане. И вот возникли трудности.

Первым препятствием явилась маркиза, супруга, сделавшаяся ревностной поборницей его здоровья и покоя. Она отправилась к императрице Изабелле, к императорскому исповеднику и к самому Карлу. Маркиз, говорила она, не такой человек, чтобы пренебрегать своими обязанностями и долгом, однако кампания в Оране слишком его утомила. С тех пор он так и не пришел в себя и теперь нуждается в лечении и уходе, так как психика его надломлена. Выслушав свою могучую и экстравагантную кузину, император решил удовлетворить ее просьбу и постепенно начал отстранять маркиза от дел. Однако Комарес понял, что в действительности жалобы Шарлотты-Бартоломеа послужили лишь предлогом: император перестал советоваться с ним не только из-за ее вмешательства и «заступничества».

Маркиз де Комарес стремился стать тайным советником императора, но, к его сожалению, к этому стремились очень многие, и среди наиболее ревностных соискателей был кардинал из города Толедо — Хуан де Тавера, который представлял для Комареса второе и еще более опасное препятствие. Нашептывания «пурпурного» и послужили истинной причиной охлаждения императора к своему кузену.

Кардинал был против экспедиции в Тунис и, как только пронюхал о ней, раздраженный, возможно, тем, что не он ее посоветовал государю, начал повсюду говорить, что это мальчишеская затея.

— Император, — вздыхал тут и там де Тавера, — еще совсем мальчик и, как все мальчики, мечтает о великом и невозможном.

И тогда Карл почувствовал необходимость доказать самому себе и двору, что он вовсе не легкомысленный мальчишка, как настаивал кардинал из Толедо, намеревавшийся стать его официальным наставником и гувернером. Ссылаться на прожитые годы было бесполезно, лучше было доказать, что ему не нужны ни наставники, ни тайные советники. Отныне император будет пользоваться только услугами официальных советников — государственных служащих, получающих зарплату и имеющих соответствующие обязанности, то есть послов, банкиров, военачальников.

Таким образом, Карл не хотел, чтобы кто-то, кроме него, сосредоточил в своих руках слишком большую власть, но, не имея возможности все делать самому, он был вынужден прибегать к услугам и помощи генералов. Во главе флота он поставил Андреа Дориа, а во главе сухопутных сил — маркиза Дель Васто и приказал им готовиться к выступлению.

В Толедо Хуан де Тавера продолжал распускать порочащие государя слухи. Он говорил, что все эти многочисленные советники и командиры, занимающие разные посты, лишь доказывают, что Карл не в состоянии вести войну сам. Сражаться на поле боя — не то что усмирять мятежных феодалов или встречаться с уважаемыми людьми города, вынуждая их оказывать себе почести, или держать в узде родственников, короля Франции и государей других стран.

Ну что ж, Карл принял вызов и сам вышел на поле боя в качестве главнокомандующего. Теперь войско и флот непосредственно подчинялись ему, так как он участвовал в сражениях лично.

По сути рассуждения маркиза де Комареса аналогичны рассуждениям Османа Якуба.

По мнению маркиза де Комареса, из-за ложного самолюбия и стремления во что бы то ни стало самому выйти на поле боя император совершенно погряз в деталях осады Туниса, и от него ускользнул общий план действий, который с помощью его, Комареса, удалось разработать. Вот почему маркиз считает победу в Тунисе неудачно закончившейся операцией. Какое значение может иметь для него капитуляция Туниса, если она совпадает с крахом его собственной великой мечты?

— Ваше величество, — сказал Комарес, почувствовав, что Карл готов разрешить разграбление Туниса, — боюсь, что это очень опасно.

— Не обязательно всем моим генералам высаживаться на сушу, — отвечал император, выставив вперед свой подбородок, — пожилые генералы могут остаться на кораблях.

Другими словами, он относился к нему как к инвалиду или трусу, так и не поняв, что, по мнению Комареса, сами действия императора были большой ошибкой.

Комарес приказал слугам закрыть ставни своей каюты, принести горячую воду с соком лимона, чтобы утолить жажду и сбить температуру, обернул голову и ноги в мокрые полотенца, приказал потушить огонь и после ставших своего рода обязательным ритуалом гневных воспоминаний о Шарлотте-Бартоломеа закрыл глаза и попытался дышать ровнее, чтобы ускорить приход сна.

«Час Алжира еще придет», — думал он, пытаясь успокоиться и представить себе этот день. Он хотел бы быть великаном, чтобы собственноручно выламывать камни из дворца Краснобородых и сбрасывать их один за другим в море.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Это части, — объясняет Али Бен Гад, управляющий мастерской, где готовится порох. — Итак, толченого угля две части, а серы — одна. Мы всегда так делали.

Но германский специалист советует поступить наоборот — больше серы и уменьшить количество угля, поэтому Али Бен Гад и вызвал раиса. Может быть, германец и прав, однако новая смесь требует проверки, а сейчас не подходящий момент для экспериментов. На этот раз смесь нужно приготовить как можно быстрее.

Хасан считает, что для тяжелых орудий надо продолжать готовить порох обычным способом и попробовать несколько вариантов новой смеси для более легкого огнестрельного оружия, которое не требует сложных испытаний. Сказано — сделано. Новая смесь готовится и испытывается.

И вот среди больших и малых взрывов слышатся отдаленные крики.

Время для молитв необычное, и все же это голоса муэдзинов. От одного минарета к другому, напоминая словесную перепалку, волной перекатываются их крики.

— Хайраддин! Хайраддин! Хайраддин!

Хасан и все остальные поднимаются на крышу, чтобы посмотреть, что происходит: на горизонте появились берберские корабли.

— На сегодня работа закончена.

Весь город сбегается в порт, который наполняется радостными, ликующими криками.