Глава 10

Проснулась она оттого, что Уильям тряс ее за плечо и тихо приговаривал:

– Вставайте, миледи, хозяин велел передать, что корабль отплывает через час.

Дона быстро села в кровати. Сон как рукой сняло.

– Спасибо, Уильям, я буду готова через двадцать минут. Который час?

– Пятнадцать минут четвертого, миледи.

Он вышел. Дона раздернула шторы и увидела, что за окном темно, рассвет еще не наступил. Она начала торопливо одеваться, чувствуя, что руки дрожат от волнения, а сердце боязливо замирает в груди, как у мальчишки-проказника, собирающегося тайком удрать из дома. С тех пор, как они ужинали с французом у ручья, прошло уже пять дней, и за все это время он ни разу не подал о себе вестей. Она понимала, что ему сейчас не до нее, и спокойно ждала, даже не помышляя о том, чтобы спуститься к реке или отправить туда Уильяма: она знала, что, закончив свои дела, он обязательно за ней пришлет. Их уговор не был шуткой или минутным капризом, возникшим под влиянием упоительной летней ночи и благополучно забытым на следующее утро, – нет, это была серьезная сделка, настоящая проверка на прочность – и для него, и для нее. Иногда она вспоминала о Гарри, представляла, как он живет сейчас в Лондоне, ездит верхом, развлекается, ходит по тавернам, по театрам, часами просиживает за картами с Рокингемом. Сцены, возникающие перед ее мысленным взором, казались ей странными и далекими, не имеющими к ней ровно никакого отношения. Все, чем она жила до недавнего времени, вдруг отодвинулось в прошлое, и даже сам Гарри стал призрачным и нереальным, как тень из чужого мира.

Да и Доны, той Доны, которая жила тогда, тоже больше не существовало.

Женщина, занявшая ее место, воспринимала действительность совсем иначе – острей, глубже, вносила теплоту и страсть в каждое свое слово, в каждый жест, умела по-детски простодушно радоваться любой мелочи.

Лето одаряло ее радостью и светом; она просыпалась рано утром, бродила с детьми по лесам и лугам, собирала цветы, а после обеда растягивалась где-нибудь под деревом и с наслаждением вдыхала аромат дрока, ракитника и колокольчиков. Самые простые, обыденные вещи, такие, как еда, питье, сон, доставляли ей теперь ни с чем не сравнимое удовольствие, вызывали тихую, блаженную радость.

Да, той Доны, которая лежала когда-то в огромной кровати под балдахином в доме на Сент-Джеймс-стрит, прислушиваясь к возне двух спаниелей в корзинке на полу и глядя в распахнутое окно, за которым в тяжелом, душном воздухе раздавались крики мастеровых и разносчиков, – той Доны больше не было.

Часы во дворе пробили четыре, и с последним их ударом Дона – не та, прежняя, а новая, преображенная Дона, в поношенном платье, приготовленном в подарок какой-нибудь крестьянке, в шали, наброшенной на плечи, и с узелком в руках – быстро сбежала по лестнице в зал, где, подняв над головой свечу, уже стоял Уильям.

– Пьер Блан ждет вас в лесу, миледи.

– Хорошо, Уильям.

– Я присмотрю за домом, миледи, и прослежу, чтобы Пру как следует заботилась о детях.

– Я на тебя полагаюсь, Уильям.

– Сегодня утром я сообщу слугам, что вы простудились и хотите несколько дней полежать в постели, а так как болезнь может оказаться заразной, детям и няне не следует вас пока навещать – я один буду ухаживать за вами.

– Отлично, Уильям. Я думаю, что все пройдет как по маслу. Ты прирожденный лжец. С таким лицом, как у тебя, можно обмануть кого угодно.

– Я знаю, миледи. Женщины частенько говорят мне об этом.

– Да ты, оказывается, еще и отъявленный сердцеед. Просто страшно оставлять тебя здесь одного среди стольких ветреных особ.

– Клянусь, миледи, я буду с ними строг, как отец.

– Да, Уильям, пожалуйста, будь с ними построже. Особенно с Пру – она иногда любит лениться. Если что, можешь ее побранить.

– Непременно, миледи.

– И не позволяй мисс Генриетте болтать за столом.

– Да, миледи.

– А если мастер Джеймс потребует вторую порцию клубники…

– Он ее обязательно получит, миледи.

– Но только так, чтобы Пру не заметила. Где-нибудь у тебя в буфетной, после обеда, хорошо?

– Не волнуйтесь, миледи, все будет в порядке.

– Ну, мне пора. Может быть, пойдешь со мной?

– Увы, миледи, мой организм не приспособлен к длительному пребыванию на море и к сражению с бурной морской стихией.

– Ты хочешь сказать, что от качки тебя мутит?

– Вы как нельзя лучше выразили мою мысль, миледи. И, раз уж речь зашла о моем прискорбном недуге, позвольте предложить вам вот эту коробочку с пилюлями. Они нередко выручали меня в прошлом, может быть, и для вас окажутся полезными.

– Спасибо, Уильям, ты очень заботлив. Давай сюда свои пилюли, я положу их в узелок. Видишь ли, мы с твоим хозяином поспорили. Он утверждает, что я в конце концов поддамся, а я говорю, что нет. Как ты думаешь, кто из нас прав?

– Простите, миледи, я что-то не понял: поддадитесь кому?

– Не кому, а чему, Уильям. Бурной морской стихии, разумеется.

– Ну да, конечно, как же это я сразу не догадался? Да, миледи, я уверен, что это пари вы выиграете.

– Никакого другого мы с твоим хозяином и не заключали.

– Понимаю, миледи.

– Уильям, ты что, не веришь мне?

– Я верю своей интуиции, миледи. А она подсказывает мне, что, когда такой мужчина, как мой хозяин, и такая женщина, как вы, отправляются в путешествие, последствия могут быть самыми неожиданными.

– Какая дерзость!

– Простите, миледи.

– Откуда в тебе эта французская развязность?

– От матери, миледи.

– Ты забываешь, что я жена сэра Гарри, мать двоих детей и что через месяц мне исполняется тридцать!

– Напротив, миледи, именно об этом я в первую очередь и подумал.

– Наглец! Немедленно открой дверь и выпусти меня.

– Слушаюсь, миледи.

Он отодвинул засов и раздернул длинные тяжелые шторы. Запутавшаяся в их складках бабочка подлетела к двери и принялась биться о стекло. Уильям распахнул створки и выпустил ее наружу.

– Вот и еще одна пленница вырвалась на свободу, – проговорил он.

– Ты прав, Уильям, – улыбнулась Дона, останавливаясь на пороге и вдыхая свежий утренний воздух. Потом подняла голову и посмотрела на небо, туда, где уже светилась бледная полоса зари.

– До встречи, Уильям, – сказала она.

– Au revoir, миледи.

Она накинула на голову шаль и двинулась вперед по траве, сжимая в руках узелок. Отойдя немного, она оглянулась: тяжелая серая громада дома казалась отсюда сонной и тихой. Уильям стоял в дверях, словно часовой. Она помахала ему рукой и подошла к Пьеру Блану – глаза его все так же весело поблескивали на смуглом обезьяньем личике, в ушах раскачивались серьги.

Через несколько минут оба уже шли по лесу, направляясь к ручью, где застыл пиратский корабль.

Она ожидала услышать шум и предотъездную суету, но, подойдя ближе, убедилась, что на борту тихо. И, только взобравшись по трапу и оглядевшись, она поняла, что корабль полностью готов к отплытию: палубы надраены, матросы стоят по местам и ждут команды.

Один из них приблизился к ней и, почтительно поклонившись, проговорил:

– Капитан просил вас пройти на ют, сударыня.

Не успела она подняться наверх, как загрохотала якорная цепь, заскрипел кабестан, по палубам забегали матросы. Пьер Блан затянул песню, ее тут же подхватили негромкие мужские голоса. Дона перегнулась через перила и посмотрела на певцов. Их монотонный напев сливался со скрипом кабестана и топотом босых ног по деревянному настилу, рождая прихотливую и ритмичную мелодию, придающую удивительную поэтичность и этому утру, и всему предстоящему приключению.

Откуда-то сверху неожиданно послышалась короткая четкая команда. Дона подняла голову и впервые увидела француза. Он стоял у штурвала рядом с рулевым, заложив руки за спину, лицо у него было серьезное и сосредоточенное. Он показался ей совсем иным, чем несколько дней назад в лодке, когда сидел напротив нее и распутывал бечеву или когда, закатав рукава и потряхивая головой, чтобы отбросить упавшие на лоб волосы, жарил на костре рыбу.

Ей вдруг стало неловко: они работали, делали дело, а она стояла и смотрела. Она почувствовала себя глупо и беспомощно и, чтобы не мешать ему, отошла в сторонку и облокотилась на перила, а он продолжал отдавать команды, поглядывая то на небо, то на воду, то на прибрежные кусты.

Свежий утренний ветер, прилетевший с холмов, наполнил огромные паруса.

Корабль медленно двинулся вдоль ручья. Он плыл тихо и плавно, как призрак, едва не задевая за ветки деревьев, когда течение относило его к берегу. А француз стоял рядом с рулевым, правил курс и следил за извилистыми берегами.

Вскоре впереди распахнулось широкое русло главной реки; с запада потянуло крепким, сильным ветром; по воде побежала рябь. Под напором ветра "Ла Муэтт" накренилась и легла на бок; короткая пенная волна перелетела через фальшборт. На востоке разгоралась заря. Сквозь тусклую дымку, затянувшую небосвод, пробивался яркий утренний свет, предвещая хорошую погоду. Снизу, от устья, повеяло свежестью и соленым морским запахом. Едва корабль выплыл на речной простор, как тучи чаек поднялись в воздух и полетели за ним.

Матросы уже не пели, они собрались на палубе и с нетерпением смотрели на море. Казалось, что дни, проведенные в безделье, наполнили их новым огнем и новой жаждой приключений. Судно миновало мелководье и вышло в устье реки.

За бортом снова вскипела волна. Дона улыбнулась, почувствовав на губах соленые брызги. Она подняла голову и увидела, что француз оставил штурвал и подошел к ней. Очевидно, волна окатила и его: волосы его намокли, на губах блестела соль.

– Ну как? – спросил он. – Нравится?

Она засмеялась и кивнула. Он улыбнулся и, отвернувшись, принялся смотреть на море. Сердце ее вдруг переполнилось радостью и восторгом: она поняла, что любит его, любит давно, с тех самых пор, как впервые вошла в его каюту и увидела, что он сидит за столом и рисует цаплю. А может быть, и еще раньше, с того момента, когда заметила на горизонте корабль и почувствовала, что вместе с ним к ней приближается что-то неизбежное и неотвратимое, словно она уже тогда знала, что они обязательно встретятся и полюбят друг друга и ничто не способно этому помешать, потому что оба они изгнанники, оба скитальцы, у обоих одна судьба.