Глава 9
Француз насаживал на крючок червяка. Заметив ее, он поднял голову и улыбнулся:
– Быстро вы управились.
– Это потому, что здесь нет зеркала.
– Вот видите, насколько проще становится жить, когда отказываешься от ненужных вещей.
Она шагнула в лодку и уселась рядом с ним.
– Можно я насажу червяка?
Он передал ей бечевку, а сам взялся за весла и, поглядывая на нее с кормы, начал грести вниз по течению. Дона сосредоточенно сдвинула брови и углубилась в свое занятие. Хитрый червяк извивался и дергался, и дело кончилось тем, что крючок вонзился ей в палец. Чертыхнувшись сквозь зубы, она подняла голову и посмотрела на француза. Он улыбался.
– Не получается, – сердито буркнула она. – У меня нет такого опыта, как у вас.
– Сейчас я вам помогу, – сказал он, – только отъедем подальше.
– Не надо мне помогать, – возразила она. – Я хочу сама научиться.
Неужели я не способна справиться с каким-то червяком?
Он промолчал и, отвернувшись, начал что-то тихо насвистывать. Видя, что он не обращает на нее внимания, а следит за птицей, парящей над их головами, она снова занялась червяком. Через несколько минут на носу послышался торжествующий крик.
– Получилось, получилось! – кричала она, протягивая ему бечевку.
– Ну вот и отлично, – ответил он. – Я очень рад.
Он поднял весла, и лодка плавно заскользила вниз по течению. Дав ей немного отплыть, он вытащил из-под сиденья большой камень, привязал к нему длинную веревку и швырнул камень за борт – лодка встала. Оба забросили удочки и начали удить – она на носу, он в центре.
За бортом мягко журчала вода. Мимо, подгоняемые отливом, проплывали пучки травы и редкие листья. Вокруг царила глубокая тишина. Течение медленно относило тонкую влажную бечеву. Дона то и дело нетерпеливо вытаскивала ее и осматривала крючок. Но на нем не было ничего, кроме червяка да зацепившегося за конец клочка водорослей.
– Подтяните чуть-чуть, а то он у вас ложится на дно, – посоветовал француз.
Она немного вытянула бечеву и искоса посмотрела на него. Убедившись, что он не собирается вмешиваться или критиковать ее метод, а спокойно следит за собственной удочкой, она снова потихоньку отпустила бечеву и принялась украдкой разглядывать его лицо, плечи и руки. Поджидая ее, он, как видно, опять рисовал – на корме под снастями лежал испачканный и размокший листок бумаги с наброском песчанки, взлетающей с отмели.
Дона вспомнила портрет, сделанный им несколько дней назад, совсем непохожий на тот, первый, который он так безжалостно разорвал. На этот раз он запечатлел ее в ту минуту, когда, облокотившись на перила, она стояла на палубе и с улыбкой слушала весельчака Пьера Блана, распевающего одну из своих озорных песенок. Рисунок он повесил на стену каюты, над камином, подписав внизу дату.
– Почему вы не разорвали этот портрет, как первый? – спросила она.
– Потому что настроение, переданное на нем, достойно того, чтобы его сохранили, – ответил он.
– По-вашему, такое настроение больше подходит для члена команды "Ла Муэтт"?
– Да, – коротко ответил он.
И вот теперь он совершенно забыл о рисовании и с головой погрузился в ловлю рыбы, ничуть не заботясь о том, что в нескольких милях отсюда его враги обдумывают план его поимки и, может быть, именно в эту минуту слуги Юстика, Пенроуза и Годолфина рыщут по окрестностям и расспрашивают жителей отдаленных деревень.
– Что с вами? – прервав ее размышления, мягко спросил он. – Надоело удить?
– Нет, – ответила она, – я вспоминала то, что услышала сегодня утром.
– Я так и подумал, – сказал он. – У вас очень встревоженный вид. Что же вы услышали?
– Вам нельзя здесь оставаться. Они о чем-то пронюхали. И хотят во что бы то ни стало вас поймать.
– Меня это не волнует.
– Поверьте, они настроены очень серьезно. Юстик – опасный противник, не то что этот надутый болван Годолфин. Он действительно лелеет надежду вздернуть вас на самом высоком дереве.
– Какая честь!
– Зря смеетесь. Вы, видимо, считаете, что я, подобно многим женщинам, готова впасть в панику по любому пустяку?
– Я считаю, что вам, как и многим женщинам, свойственно слегка преувеличивать факты.
– А вы предпочитаете их вообще не замечать?
– А что еще мне прикажете делать?
– Прежде всего соблюдать осторожность. Юстик говорил, что местные жители догадываются о вашем убежище.
– Возможно.
– Но ведь в конце концов кто-нибудь из них может проговориться, и тогда они устроят в ручье засаду.
– Я к этому готов.
– Готовы? Но как? Что вы можете сделать?
– Разве Юстик и Годолфин сообщили вам, как они собираются меня ловить?
– Нет.
– Вот и я не стану рассказывать, как я намерен от них ускользнуть.
– Неужели вы думаете, что я…
– Я думаю, что вам пора вытаскивать удочку – у вас клюет.
– Это вы нарочно придумали.
– Ничего подобного. Если не хотите, дайте мне.
– Нет-нет, я буду вытаскивать.
– Тогда начинайте потихоньку подтягивать бечеву.
Дона машинально, без всякой охоты взялась за бечеву, но, почувствовав на другом конце тяжесть, заработала быстрей. Мокрая бечева витками ложилась ей на колени и на босые ступни. Она оглянулась и, улыбнувшись ему через плечо, прошептала:
– Она там, на крючке, я чувствую, как она бьется.
– Главное, не спешите, – спокойно ответил он, – а то сорвется. Вот так, а теперь медленно подводите к лодке.
Дона не слушала его. Она вскочила, на секунду выпустив бечеву из рук, снова схватила ее и дернула что было сил – у поверхности воды мелькнул белый рыбий бок, затем бечева внезапно ослабла, рыба вильнула в сторону и ушла на глубину. Дона огорченно вскрикнула и с обидой взглянула на него.
– Сорвалась, – проговорила она. – Какая досада!
Он посмотрел на нее и рассмеялся, тряхнув головой.
– Не стоит так волноваться.
– Вам хорошо говорить, – ответила она, – а я уже чувствовала, как она трепыхается на крючке. Мне так хотелось ее поймать!
– Поймаете другую.
– У меня вся бечева запуталась.
– Давайте я распутаю.
– Нет… я сама.
Он снова взялся за удочку, а она разложила на коленях влажный, спутанный клубок и попыталась развязать бесчисленные узелки и петельки, но, чем больше старалась, тем сильней их запутывала. Вконец раздосадованная, она хмуро посмотрела на него. Он не глядя протянул руку и переложил клубок к себе на колени. Она ожидала, что он будет над ней смеяться, но он молча принялся разматывать клубок, осторожно вытягивая длинную мокрую бечеву, а она откинулась на борт и стала следить за его работой.
Небо на западе зарделось яркими полосами, на воду легли золотистые пятна. Река с тихим журчанием обтекала лодку и неслась дальше, к морю.
Чуть ниже по течению семенил вдоль берега одинокий козодой. Неожиданно он поднялся в воздух и, коротко свистнув, скрылся из глаз.
– Скоро мы будем ужинать? – спросила Дона. – Вы обещали, что разожжете костер.
– Ужин нужно сначала выловить, – ответил он.
– А если мы ничего не выловим?
– Значит, и костра не будет.
Она замолчала. Он продолжал работать, и вскоре бечева, словно по волшебству, ровными и аккуратными кольцами легла на дно лодки. Он перекинул ее за борт и подал ей конец.
– Спасибо, – удрученно пробормотала она, робко глядя на него. В глазах его мелькнула знакомая затаенная улыбка, и, хотя он ничего не сказал, она поняла, что улыбка предназначена ей, и на душе у нее сразу сделалось легко и весело.
Они продолжали удить. Где-то вдали, на другом берегу, выводил свою задумчивую нежную прерывистую песенку дрозд.
Дона сидела рядом с французом и думала о том, что ей еще никогда не было так хорошо и спокойно, как сейчас. Благодаря его присутствию, благодаря окружающей их тишине тоска, вечно терзающая ее и поминутно рвущаяся наружу, наконец улеглась. Состояние это казалось ей странным и необъяснимым.
Привыкнув жить в водовороте звуков и красок, она чувствовала себя околдованной, опутанной какими-то чарами, но не враждебными, а добрыми и привычными, словно она наконец попала в то место, куда давно стремилась, но никак не могла попасть – то ли по беспечности, то ли по неведению, то ли просто по досадному стечению обстоятельств.
Она понимала, что ради этого спокойствия, ради этой тишины она и уехала из Лондона и именно их надеялась обрести в Нэвроне, но понимала также и то, что в одиночку ей это ни за что не удалось бы: ни лес, ни небо, ни река не могли ей помочь, и только когда она была рядом с ним, видела его, думала о нем, спокойствие ее становилось глубоким и нерушимым.
И чем бы она ни занималась: играла с детьми, бродила по саду, расставляла цветы в вазах, – стоило ей вспомнить о корабле, замершем в тихом ручье, как на душе у нее сразу теплело, а сердце наполнялось неясной, тревожной радостью.
"Это потому, что мы с ним похожи, потому, что мы оба беглецы", – думала она, вспоминая фразу, сказанную им в первый вечер за ужином, – фразу об их общем изъяне. Неожиданно она увидела, что он выбирает леску, и быстро подалась вперед, задев его плечом.
– Клюет? – взволнованно спросила она.
– Да, – ответил он. – Хотите попробовать еще раз?
– Но это же нечестно, – дрожащим от волнения голосом проговорила она.
– Это ваша рыба.
Он с улыбкой передал ей удочку, и она осторожно подвела бьющуюся рыбину к борту. Еще минута – и добыча трепыхалась на дне среди спутанных мотков бечевы. Дона опустилась на колени и взяла рыбу в руки. Платье ее намокло и перепачкалось в иле, растрепавшиеся локоны упали на лицо.
– Моя была больше, – заметила она.
– Конечно, – ответил он, – упущенная всегда больше.
– Но ведь эту я все-таки поймала! Разве у меня плохо получилось?
– Нет, – ответил он, – на этот раз вы сделали все правильно.
Стоя на коленях, она попробовала вытащить крючок из рыбьей губы.
– Бедняжка, ей больно, она умирает! – огорченно воскликнула она, поворачиваясь к нему. – Помогите же ей, сделайте что-нибудь!
Он опустился на колени рядом с ней, взял рыбу в руки и резким рывком выдернул крючок из губы. Потом засунул пальцы ей в рот и быстро свернул голову – рыба дернулась в последний раз и затихла.
– Вы убили ее, – печально проговорила Дона.
– А разве вы не об этом просили?
Она не ответила. Теперь, когда все переживания были позади, она впервые осознала, как близко они стоят – сплетя руки и прижавшись друг к другу плечами. По лицу его блуждала все та же знакомая затаенная улыбка, и ее вдруг, словно горячей волной, захлестнуло страстное, беззастенчивое желание.
Ей хотелось, чтобы он стоял еще ближе, чтобы его губы касались ее губ, а его руки лежали на ее плечах. Оглушенная и испуганная этим внезапно разгоревшимся огнем, она отвернулась и принялась смотреть на реку. Она боялась, что он догадается о ее волнении и почувствует к ней такое же презрение, какое Гарри и Рокингем испытывали к потаскушкам из "Лебедя".
Пытаясь хоть как-то защититься – не столько от него, сколько от себя самой, – она начала торопливо и неловко оправлять платье и приглаживать волосы.
Немного успокоившись, она посмотрела на него через плечо: он уже смотал бечеву и уселся на весла.
– Проголодались? – спросил он.
– Да, – ответила она дрожащим, неуверенным голосом.
– Потерпите, скоро разведем костер и приготовим ужин.
Солнце село, на воду легли таинственные тени. Француз вывел лодку на середину реки, быстрое течение тут же подхватило ее и понесло вниз. Дона съежилась на носу, поджав под себя ноги и уткнувшись подбородком в ладони.
Золотое сияние в вышине потухло, цвет неба сделался загадочным и нежным, река же словно потемнела еще больше. Из леса потянуло запахом мха, свежей листвы, горьким ароматом колокольчиков. Лодка медленно плыла вдоль реки. Неожиданно француз повернулся к берегу и прислушался. Дона подняла голову: издалека доносился странный резкий звук – низкий, монотонный, завораживающий.
– Козодой, – проговорил он, быстро взглянув на нее. И в ту же минуту она поняла, что он обо всем догадался – догадался, но не стал презирать ее, потому что испытал то же самое: тот же огонь, то же желание. Но ни он, ни она не могли открыться друг другу: он был мужчиной, а она женщиной, и им полагалось молчать и ждать своего часа, который мог прийти и завтра, и послезавтра, а мог не прийти никогда – от них это не зависело.
Он снова взялся за весла, и лодка еще быстрей полетела вниз по течению.
Вскоре они добрались до устья ручья, густо поросшего лесом, и, осторожно войдя в узкую протоку, остановились перед небольшой поляной, на которой был когда-то разбит причал. Француз поднял весла и спросил:
– Нравится?
– Да, – ответила она.
Он сделал еще несколько гребков, лодка ткнулась носом в вязкий ил, и оба вышли на поляну. Вытянув лодку подальше из воды, он крикнул Доне, чтобы она шла собирать хворост, а сам достал из кармана нож, присел на корточки у берега и начал чистить рыбу.
Дона направилась к лесу. Обнаружив под деревьями груду сухих веток, она принялась ломать их о колено. Платье ее измялось и порвалось, и она усмехнулась, представив, что подумали бы лорд и леди Годолфин, увидев ее сейчас – грязную, растрепанную и беззаботную, словно нищая цыганка. Да еще в компании со страшным пиратом.
Она аккуратно сложила принесенные ветки. Он вернулся с вычищенной рыбой и, достав огниво, начал не спеша разжигать костер. Тонкий язычок пламени лизнул прутья и побежал вверх – вспыхнули и затрещали длинные ветки. Они посмотрели друг на друга сквозь огонь и улыбнулись.
– Вам когда-нибудь приходилось жарить рыбу на костре? – спросил он.
Она покачала головой. Он расчистил от углей небольшой пятачок в центре костра, уложил туда плоский валун, а сверху примостил рыбу. Вытерев нож о штанину, он склонился над костром и, дождавшись, когда рыба слегка подрумянится, подцепил ее ножом и перевернул на другой бок. У ручья было темно, гораздо темней, чем на открытых речных просторах; от деревьев на поляну ложились длинные тени. В густеющей синеве неба медленно разливалось чудесное сияние, которое можно увидеть лишь изредка, в короткую пору летнего равноденствия, когда летняя ночь подкрадется незаметно, заворожит, околдует и растает без следа. Француз снова наклонился к костру, руки его быстро мелькали над огнем, пламя освещало лицо и сосредоточенно нахмуренные брови.
Дона почувствовала аппетитный запах, поплывший по воздуху. Он, видимо, тоже уловил его, но ничего не сказал, а только улыбнулся и еще раз перевернул рыбу.
Когда она достаточно прожарилась, он выложил шкворчащую тушку на лист и разрезал ее пополам. Затем сдвинул одну половину на край, подал Доне нож, взял руками второй кусок и, с улыбкой поглядывая на нее, принялся есть.
– Жалко – запить нечем, – заметила Дона, разделывая рыбу ножом.
Вместо ответа он встал, спустился к реке и вернулся с узкой высокой бутылкой в руках.
– Я и забыл, что вы привыкли к пирушкам в "Лебеде", – сказал он.
От растерянности она не сразу нашлась, что ответить, и, только когда он подал ей принесенный из лодки стакан, проговорила, запинаясь:
– А что еще вы знаете обо мне?
Он облизнул пальцы, выпачканные рыбой, и, налив себе вина во второй стакан, сказал:
– Ну, например, то, что, отужинав в "Лебеде", бок о бок с городскими шлюхами, вы пускаетесь рыскать по большим дорогам, переодевшись в мужское платье, и возвращаетесь домой не раньше, чем ночной сторож отправится на боковую.
Она замерла со стаканом в руке, глядя вниз на темную воду. Так вот, значит, что он о ней думает, вот какой она ему представляется: легкомысленной, испорченной бабенкой, вроде тех шлюх из лондонской таверны.
И то, что она сидит с ним наедине в лесу, ночью, прямо на земле, он расценивает всего лишь как очередную причуду, легкий, ни к чему не обязывающий флирт, который она могла бы завязать с кем угодно – с ним, с Рокингемом, с одним из приятелей Гарри, – завязать просто так, из любви к острым ощущениям, из распущенности, которую нельзя оправдать даже бедностью.
Сердце ее вдруг сжалось от мучительной боли, все вокруг стало серым, скучным и безрадостным. Ей захотелось домой, в Нэврон, в свою тихую комнату, чтобы Джеймс приковылял к ней на толстых ножках, а она обняла его и, крепко прижавшись лицом к пухлой и гладкой детской щечке, забыла эту непонятную боль, эту растерянность и печаль, терзавшие ее сердце.
– Вам уже не хочется пить? – спросил он.
– Нет, – ответила она, глядя на него полным муки взглядом, – уже не хочется, – и замолчала, теребя в руках концы пояса.
Ей казалось, что спокойствие и безмятежность, которые она обрела рядом с ним, никогда больше не вернутся и их место отныне займут напряженность и неловкость. Он обидел ее, обидел намеренно, и сейчас, сидя рядом с ним у костра, она явственно ощущала, как их тайные, невысказанные мысли теснятся в воздухе, усиливая атмосферу тревоги и неуверенности.
Он первым нарушил молчание; голос его звучал спокойно и ровно.
– Зимой, когда я лежал в вашей комнате и разглядывал ваш портрет, я все время пытался понять, какая же вы на самом деле. Я легко мог представить вас на берегу ручья с удочкой в руках, вот как сейчас, или на борту "Ла Муэтт", глядящей на море. Но мои фантазии совершенно не вязались с тем, что болтали о вас слуги. Как будто речь шла о двух разных людях. И я терялся, не зная, где правда.
– Очень опасно судить о человеке по портрету, – медленно проговорила она.
– Не менее опасно, чем оставлять свой портрет в спальне, когда вокруг рыщут безжалостные пираты, – ответил он.
– Вы могли бы повернуть его лицом к стене, если он вам так досаждал, или нарисовать другой, более правдивый, изобразив, например, как Дона Сент-Колам пирует в "Лебеде" или, переодевшись в мужское платье и нацепив маску, скачет в полночь по большой дороге, чтобы напугать бедную, ни в чем не повинную старуху.
– И часто вы так развлекались? – спросил он.
– То, что я вам описала, произошло незадолго до моего приезда. Разве слуги вам не наябедничали?
Он вдруг рассмеялся, потянулся к куче хвороста за своей спиной и, вытащив несколько сухих веток, подбросил их в костер – пламя вспыхнуло и рванулось к небу.
– Вам бы следовало родиться мальчишкой, – сказал он, – тогда вы могли бы сполна удовлетворить свою жажду приключений. Мы с вами действительно похожи – мы оба в душе бунтари, только вы предпочитаете переодеваться в мужское платье и пугать старух на большой дороге, а я выхожу в море и нападаю на корабли.
– Разница в том, – проговорила она, – что, захватив корабль, вы чувствуете себя победителем, а я после своих жалких вылазок не испытываю ничего, кроме разочарования и презрения к себе самой.
– Так и должно быть, – ответил он, – ведь вы женщина и вы жалеете выловленных рыб.
Она посмотрела на него сквозь пламя. Он улыбнулся ей, слегка насмешливо, будто поддразнивая, и напряжение ее вдруг исчезло, она снова почувствовала себя легко и спокойно и откинулась назад, опершись на локоть.
– В детстве я любил играть в войну, – продолжал он. – Я воображал себя смелым, доблестным рыцарем. Но стоило где-нибудь вдали прогрохотать грому или сверкнуть молнии, как я затыкал уши и прятался на коленях у мамы.
Чтобы быть похожим на настоящего солдата, я мазал руки красной краской, но, увидев однажды собаку, умирающую в луже крови, убежал и потерял сознание.
– Да-да, я понимаю, – сказала она, – я испытала то же самое после глупой шутки с графиней.
– Знаю, – ответил он, – поэтому я вам и рассказал.
– Ну а теперь, – спросила она, – когда ваши детские игры стали реальностью, когда вы научились грабить, убивать, разбойничать, – теперь вы больше не боитесь?
– Напротив, – ответил он, – боюсь, и очень часто.
– Нет, – поправилась она, – я хотела спросить, не боитесь ли вы больше себя? Не боитесь ли своего страха?
– От этого страха я избавился раз и навсегда, как только сделался пиратом.
Длинные прутья в костре затрещали, съежились и рассыпались. Огонь догорал, угли подернулись пеплом.
– Завтра я планирую начать новую операцию, – проговорил он.
Она взглянула на него, но костер уже погас, и лицо его пряталось в тени.
– Вы уезжаете? – спросила она.
– Да, – ответил он, – мой отдых слишком затянулся. Это все ручей, он околдовал меня и заставил забыть о делах. Но пусть ваши друзья Юстик и Годолфин не думают, что со мной так легко справиться. Мы еще посмотрим, кто победит.
– Вы решили сразиться с ними? Но ведь это опасно.
– Знаю.
– Вы хотите высадиться на побережье?
– Да.
– Но вас могут поймать… убить.
– Конечно.
– Но зачем… зачем вам это нужно?
– Мне приятно лишний раз убедиться, что я хитрей их.
– Это не довод.
– Для меня этого вполне достаточно.
– Вы рассуждаете как эгоист. Вы думаете только о своих амбициях.
– Да. Ну и что же?
– Почему вы не хотите вернуться в Бретань? Сейчас это было бы самым разумным.
– Не спорю.
– Вы рискуете жизнью своих людей.
– Мои люди любят риск.
– Вы ведете "Ла Муэтт" на гибель, вместо того чтобы спокойно переждать где-нибудь в порту на другой стороне пролива.
– Я построил "Ла Муэтт" не для того, чтобы держать ее в порту.
Они посмотрели друг на друга. В его глазах плясал тот же огонь, что и на догорающих углях, взгляд его манил и притягивал. Наконец он потянулся, зевнул и проговорил:
– Все-таки жаль, что вы не мальчишка. А то я взял бы вас с собой.
– А так не можете?
– Женщине, которая жалеет убитых рыб, не место на пиратском корабле.
Она посмотрела на него, покусывая кончик пальца, потом спросила:
– Это ваше последнее слово?
– Да.
– Возьмите меня с собой, и я докажу вам, что вы не правы.
– Вас укачает.
– Не укачает.
– Вы замерзнете и станете хныкать, что вам холодно и страшно.
– Не стану.
– И не станете проситься на берег в самый неподходящий момент?
– Нет.
Она посмотрела на него обиженно и сердито, а он вдруг рассмеялся и, поднявшись, начал раскидывать ногой тлеющие угли – огонь погас, их обступила темнота.
– Давайте поспорим, что меня не укачает и что я не запрошусь на берег, – сказала она.
– А что ставите? – спросил он.
– Свои серьги с рубинами, те, что были на мне во время ужина в Нэвроне.
– Ну что ж, – согласился он, – цена подходящая. С таким богатством можно забыть о разбое. А что вы хотите взамен?
– Сейчас подумаю. – Она помолчала, глядя на воду, затем проговорила с озорной улыбкой:
– Прядь волос из парика Годолфина.
– Обещаю вам весь парик целиком.
– Идет, – ответила она и, повернувшись, направилась к лодке. – Тогда не будем терять времени. Все остальное за вами. Когда отплываем?
– Я ничего не успел обдумать.
– Но завтра, надеюсь, вы уже начнете?
– Непременно.
– Постараюсь вам не мешать. У меня тоже есть кое-какие дела. Мне, похоже, самое время сейчас заболеть. Подозреваю, что болезнь окажется заразной и ни детям, ни няне не разрешено будет навещать меня и только Уильям сможет беспрепятственно заходить в мою комнату. Бедный Уильям, ему придется каждый день носить еду и питье для мнимой больной.
– Неплохо придумано!
Она уселась на скамью, француз взялся за весла, и лодка медленно поплыла вверх по течению, туда, где в мягких вечерних сумерках неясно вырисовывался силуэт корабля. Чей-то голос окликнул их с палубы, француз ответил по-бретонски и двинулся дальше, к пристани в устье ручья.
Молча, не проронив ни слова, они поднялись по лесистому склону и едва вошли в парк, как часы на конюшне пробили половину одиннадцатого. Уильям, наверное, уже ждал ее в карете, чтобы отвезти к дому, как было задумано.
– Итак, – спросил француз, – вы довольны вечером, проведенным у лорда Годолфина?
– Очень, – ответила она.
– А рыба вам понравилась?
– Рыба была превосходна.
– Боюсь, что на море аппетит у вас пропадет.
– Наоборот, на свежем воздухе он должен еще больше разыграться.
– Предупреждаю, мы выйдем задолго до рассвета – корабль зависит от ветра и течений.
– Чем раньше, тем лучше.
– Будьте готовы, я в любой момент могу за вами прислать.
– Хорошо.
Они вышли из-под деревьев и ступили на аллею. Невдалеке виднелась карета, Уильям стоял рядом с лошадьми.
Француз остановился в тени деревьев и посмотрел на Дону.
– Здесь я вас покидаю, – сказал он. – Вы не передумали?
– Нет, – твердо ответила она.
Они улыбнулись друг другу, чувствуя, что между ними рождается какое-то новое, глубокое и сильное чувство, словно там, в будущем, не известном пока ни ему, ни ей, их ждала волнующая и приятная тайна. Затем он повернулся и скрылся в лесу, а Дона двинулась по аллее между двумя рядами высоких буков, которые тянули свои голые узловатые ветви к летнему небу и что-то тихо нашептывали, словно хотели поведать ей о будущем.