ГЛАВА 19

Первое время у себя на Чейни-Уок она все еще не понимала. Да, мир объяли сумрак и холод, солнце зашло за тучу — но это ненадолго, оно выйдет снова, она опять окунется в тот жар и свет, что до сих пор согревают ее отраженным теплом; небо еще синеет здесь и там, тучку пронесет. Затем, как случается порой, тучка, которая представлялась сначала совсем маленькой, стала разрастаться все больше, покуда толстым серым одеялом не застлала весь горизонт. Дурные новости каждый час; страшные дни; недели, которые не прогнать из памяти. Гигантское стальное лихо катило по Франции, накатывалось на Англию, пожирая на своем пути тщедушные существа, пытающиеся его остановить — поглотив Фабриса, Жермену, квартиру и последние месяцы Линдиной жизни, поглощая Альфреда, Боба, Мэтта и маленького Робина — угрожая поглотить нас всех. В автобусах, на улицах лондонцы открыто оплакивали английскую армию, которая была потеряна.

Потом в один прекрасный день вдруг обнаружилось, что армия англичан существует. Весть об этом принесла такое неимоверное облегчение, как если бы война уже кончилась, и кончилась победой. Вновь появились Альфред, Боб и Мэтт, и маленький Робин, и так как в это же время прибыло много французских военных, у Линды вспыхнула безумная надежда, что, может статься, и Фабрис среди них. Целыми днями она просиживала у телефона, и когда он звонил и оказывалось, что это не Фабрис, выплескивала свою ярость на незадачливого собеседника — я знаю, потому что испытала это на себе. Она так яростно накинулась на меня, что я выронила трубку и тотчас поспешила на Чейни-Уок.

Я застала ее за разборкой огромного сундука, который только что пришел из Франции. Никогда я не видела ее такой красивой. У меня дух захватило — вспомнились слова Дэви по приезде из Парижа, что Линда наконец-то оправдала надежды, которые подавала девочкой, и стала красавицей.

— Ну как, по-твоему, он сюда попал? — сказала она, смеясь и плача. — Что за невероятная война! Сию минуту доставили с Южной железной дороги — расписалась по всем правилам в получении, будто ничего такого не происходит — фантастика! Какими ты судьбами в Лондоне, птичка?

У нее, кажется, совсем вылетело из головы, что полчаса тому назад она говорила со мной — а точнее, накричала на меня — по телефону.

— Я здесь с Альфредом. Он приехал получать новое снаряжение и кроме того у него ряд встреч с разными людьми. Очень скоро ему, вероятно, опять ехать за границу.

— Молодчина какой, — сказала Линда, — тем более, что ему вообще не обязательно было идти в армию, сколько я понимаю. Что он рассказывает про Дюнкерк?

— Говорит, напоминало страницы из «Спутника бойскаута» — можно подумать, он очень увлекательно проводил там время.

— Все они так — вчера у меня были наши мальчики, ты бы их послушала! Конечно, они, пока не высадились, не сознавали, в каком были отчаянном положении. Ох, как чудесно, правда, что они снова тут? Знать бы только еще… знать, что с твоими друзьями французами… — Она покосилась на меня из-под ресниц, как будто собираясь поведать о своей жизни там — но, очевидно, раздумала и вновь принялась за свой сундук. — Вообще говоря, эти зимние вещи придется опять сложить обратно в коробки. В моих шкафах им просто не хватит места, но ничего, — все-таки будет мне занятие, и потом, приятно их увидеть снова.

— Их надо вытряхнуть, — сказала я, — и просушить на солнце. Они могли отсыреть.

— До чего ты умная, душенька, и все-то ты знаешь.

— Откуда у тебя щенок? — спросила я с тайной завистью. Я столько лет мечтала завести бульдога, но Альфред упорно не давал, ссылаясь на то, что они храпят.

— С собой привезла. Такой золотой собаки у меня никогда не было, так старается угодить, ты не поверишь.

— Послушай, но как же карантин?

— А я под шубой, — лаконично объяснила Линда. — Надо было слышать, как он ворчал и сопел — стенки дрожали, и я тоже, от страха, но он вел себя образцово. Хоть бы разок шелохнулся. Да, кстати, раз уж мы о щенятах — эти гнусные Крисиги отправляют Мойру в Америку — характерно, скажи нет? Я очень крупно поговорила с Тони, чтобы мне дали с ней повидаться до отъезда, я как-никак ей мать.

— Вот этого мне никогда не понять в тебе, Линда.

— Чего?

— Как ты могла так чудовищно обходиться с Мойрой.

— Оно тупое, — сказала Линда. — Неинтересно.

— Да, знаю, но вся суть в том, что дети — они как щенята, если ими не заниматься, доверить их воспитание егерю или конюху, то вспомни, какими они растут тупыми и неинтересными. То же самое дети — если хочешь добиться от них чего-то путного, нужно дать им гораздо больше, чем только жизнь. Мойре, бедненькой, ты ничего не дала, кроме этого жуткого имени.

— Ах, Фанни, разве я не знаю! Сказать тебе правду, у меня где-то в глубине всегда таилось подозрение, что не миновать мне рано или поздно сбежать от Тони, я не хотела слишком сильно привязываться к Мойре или ее привязать к себе. Она могла бы удержать меня, я просто не посмела допустить, чтобы меня что-то удерживало при Крисигах.

— Бедная Линда.

— Нет, не жалей меня. У меня было одиннадцать месяцев полного, безоблачного счастья, — столько, я думаю, наберется у очень немногих даже за долгую-предолгую жизнь.

Я тоже так думала. Мы с Альфредом счастливы — так счастливы, как только возможно в браке. Любим друг друга, подходим друг к другу во всех отношениях духовно и физически, не знаем денежных затруднений, нам хорошо вдвоем и у нас трое замечательных детей. И все-таки, если разбирать мою жизнь день за днем, час за часом, окажется, что вся она как бы состоит из вереницы мелких неприятностей. Няни, поварихи, нудные и нескончаемые заботы по дому, детский гам, от которого лезешь на стенку, однообразный до одури лепет малышей (буравчик, сверлящий тебе мозг), полная их неспособность занять себя чем-нибудь самостоятельно, их неожиданные пугающие болезни, не столь уж редкие приступы скверного настроения у Альфреда, неизменные его жалобы за столом, что пудинг опять невкусный, привычка вечно пользоваться моей зубной пастой и давить на тюбик посередине. Все это — слагаемые брака, насущный хлеб нашей жизни — простой, грубого помола, но питательный. Линде досталось вкушать нектар, а это — пища богов.

Вошла старушка, которая открывала мне дверь, спросила, все ли это на сегодня — если да, то она пойдет домой.

— Да, все, — сказал Линда. — Миссис Хант, — пояснила она, когда та ушла. — Потрясающий дост, приходит ко мне каждый день.

— Почему тебе не поехать в Алконли? — спросила я. — Или в Шенли. Тетя Эмили и Дэви были бы только рады, и мы с детьми тоже приедем, сразу, как я провожу Альфреда.

— В гости как-нибудь — с удовольствием, когда получше пойму, что происходит, но пока я должна быть здесь. Ты им кланяйся от меня, тем не менее. Такая масса всего накопилась, что нужно рассказать тебе, Фанни, — сейчас забраться бы нам с тобой, по-настоящему, в достов чулан, да не на часок и не на два…

После долгих колебаний Тони Крисиг и его жена Пик-си разрешили Мойре поехать повидаться с матерью перед тем как покинуть Англию. Ее привезли на отцовской машине, которой по-прежнему правил шофер в униформе — не той, какую носят в армии. Это была некрасивая, застенчивая кубышка — ни единой черты хотя бы отдаленного сходства с Радлеттами; проще сказать — вылитая Гретхен.

— Какой симпатичный щеночек, — проговорила она неловко, когда Линда поцеловала ее. Ей было явно не по себе. — Как его зовут?

— Плон-Плон.

— А-а. Это французская кличка?

— Да. И французская собачка.

— А папа говорит, французы плохие.

— Что ж, не удивляюсь.

— Он говорит, они нас подвели, и поделом, раз мы связались с таким народом.

— Да, это на него похоже.

— Папочка думает, что нам нужно воевать вместе с немцами, а не против них.

— М-м. Но папочка, кажется, не очень-то воюет — ни вместе, ни против, ни вообще, насколько я могу судить. Теперь вот что, Мойра, — у меня есть кое-что для тебя перед отъездом, первое — это подарок, а второе — небольшой разговор. Разговор — вещь очень скучная, поэтому давай сперва с ним и покончим, ладно?

— Ладно, — вяло отозвалась Мойра. Она втащила щенка к себе на диван.

— Я хочу, чтобы ты знала и запомнила, Мойра (перестань, пожалуйста, на минутку играть с щенком и внимательно послушай, что я скажу), — я очень, очень недовольна, что ты вот так удираешь отсюда, это, по-моему, никуда не годится. Когда у тебя есть страна — такая, как Англия, которая дала тебе и всем нам так много, — ты обязана сохранять ей верность, а не бросать ее при первых же признаках, что ей грозит беда.

— Но я не виновата, — сказала Мойра, собирая в морщины лобик. — Я еще маленькая, это Пикси меня увозит. Я же должна слушаться старших, правда?

— Да, конечно, я знаю. Но ты-то сама лучше осталась бы, так ведь? — сказала Линда с надеждой.

— Ой нет, вряд ли. Еще начнутся воздушные налеты…

На этом Линда сдалась. Ребенку может нравиться или не нравиться, когда воздушные налеты действительно происходят, но чтобы при мысли о них детское сердце не затрепетало от восторга — такое было для нее непостижимо; и как это она умудрилась произвести на свет такое существо! Бесполезно тратить время и силы на этого уродца… Она вздохнула.

— Хорошо, подожди-ка, я принесу тебе подарок.

В кармане у нее лежала бархатная коробочка и в ней — подарок Фабриса: коралловая рука, держащая бриллиантовую стрелу, но нестерпимо жалко было губить такую прелесть на эту трусишку с замороченными мозгами. Она пошла к себе в спальню, отыскала спортивные ручные часики, подаренные, среди прочего, на свадьбу с Тони — она их так и не стала носить — и отдала Мойре, которая, по всей видимости, осталась вполне довольна и удалилась столь же вежливо и отчужденно, как пришла.

Линда позвонила мне в Шенли и рассказала об этом свидании.

— Я в таком бешенстве, — говорила она, — мне необходимо излить кому-то душу. Подумать, убила девять месяцев жизни, чтобы породить нечто подобное! Твои-то дети, Фанни, как смотрят на воздушные налеты?

— Просто мечтают о них, должна признаться, а еще, к сожалению, мечтают, чтобы пришли немцы. Целыми днями сооружают для них западни в саду.

— Ну, слава Богу, — я уж было подумала, это поколение такое. Вообще-то, разумеется, Мойра не виновата, это все Пикси, подлая, — ведь схема вся как на ладони, ты не согласна? Пикси — в смертельном страхе, а тут выясняется, что с отъездом в Америку обстоит, как с детским утренником — пускают только в качестве сопровождающего при ребятенке. Вот она и использует Мойру — что ж, так мне и надо за то, что поступила не так, как надо. — Ясно было, что Линда очень расстроена. — И Тони, говорят, тоже едет, с каким-то заданием от парламента, что ли. Хорошенькая подобралась компания, одно могу сказать.

Все время, пока тянулись эти страшные месяцы — май, июнь, июль, — Линда ждала хоть какого-то знака от Фабриса, но знака не было. Она не сомневалась, что он жив — воображать кого-либо мертвым было не в Линдином характере. Она знала, что тысячи французов попали в руки к немцам, но твердо верила, что, если Фабриса и взяли в плен (чего она, кстати, далеко не одобряла в принципе, разделяя ту старомодную точку зрения, что плен, кроме как в исключительных случаях, — это позор), он безусловно сумеет бежать. Еще чуть-чуть, и она получит весть от него, а до тех пор — ничего не поделаешь, надо попросту ждать. И все же, по мере того, как дни сменялись днями, не принося никаких известий, а те известия, что поступали из Франции, были одно хуже другого, она все более теряла покой. И волновалась, откровенно говоря, не столько о его безопасности, сколько о его отношении — отношении к событиям и к ней самой. Она не сомневалась, что он непричастен к перемирию, как не сомневалась и в том, что он хотел бы установить с нею связь — вот только доказательства отсутствовали, и в те минуты, когда с особой силой наваливались одиночество и тоска, она невольно теряла веру. Она поняла сейчас, как мало, в сущности, знает о Фабрисе; он редко разговаривал с ней серьезно, в их отношениях главенствовала физическая сторона, их болтовня, их беседы были состязанием в остроумии.

Они смеялись, предавались любви, опять смеялись — и месяцы промелькнули, не оставив им времени ни на что, кроме смеха и любви. Достаточно для нее — но как насчет него? Теперь, когда жизнь сделалась такой серьезной, а для француза — такой трагической, не выкинет ли он из памяти это лакомство, эти сбитые сливки, как нечто столь несущественное, что их как бы вовсе не бывало? Она начала все больше склоняться к мысли — и повторять себе вновь и вновь — и приучать себя к сознанию, — что, вероятно, все кончено, что Фабрису не быть отныне в ее жизни ничем иным, как лишь воспоминанием.

В то же время те немногие люди, с которыми она общалась, считали своим долгом непременно подчеркнуть, пускаясь в рассуждения о Франции, — а кто теперь в них не пускался, — что французы «нашего круга», семьи, которые слывут «bien», проявили себя наихудшим образом, как отъявленные петеновцы. Фабрис не может быть в их числе, думала она, и верила в это, — но если бы только знать доподлинно, если б иметь подтверждение…

Так и жила она, переходя от надежды к отчаянию, и шли месяцы, а от него — все так же ни единого слова, а ведь он мог бы прислать словечко, если б хотел; и постепенно отчаяние стало брать верх.

И вот однажды в августе, воскресным солнечным утром, в страшную рань, у нее зазвонил телефон. Вздрогнув, она очнулась от сна с ощущением, что он звонит уже не первую минуту — и с абсолютной уверенностью, что это Фабрис.

— Это Флаксман 2815?

— Да.

— Вас вызывают. Соединяю.

— Allô-allô?

— Фабрис?

— Oui.

— Фабрис! Как же долго я вас ждала!

— А! Так, значит, я могу сейчас приехать?

— Ой, погодите, — да, можете, сейчас же, только не уходите еще минутку, продолжайте говорить, я хочу слышать ваш голос.

— Нет-нет, меня на улице ждет такси, я через пять минут буду у вас, есть слишком много такого, дорогая, чего не сделаешь по телефону, так что… — Щелчок.

Линда опрокинулась на спину; мир вновь наполнился теплом и светом. Жизнь, думала она, порой бывает печальна и нередко — скучна, но на то в кексе есть изюминки, и вот — на тебе, получай! Раннее солнце, не попадая к ней в окошко, светило на реку; на потолке, отражаясь от воды, плясали зайчики. Два лебедя, шумно взмахивая крыльями, медлительно продвигались против течения, потом воскресную тишину нарушило пыхтенье маленькой баржи, но Линда ждала иного звука — того, что, не считая телефонного звонка, неотделим, как никакой другой, от городского романа — звука подъезжающего такси. Солнце, тишина — и счастье. Вскоре он послышался, этот звук; замедляясь, замедляясь; со звоном взлетел флажок, хлопнула дверца; голоса, звяканье монет; шаги. Она кинулась вниз.

Много часов спустя Линда сварила кофе.

— Такая удача, что сегодня воскресенье и нету миссис Хант. Что бы она подумала?

— Примерно то же самое, что и ночной портье в гостинице «Монталамбер», я полагаю, — сказал Фабрис.

— Почему вы приехали, Фабрис? Поступать к генералу де Голлю?

— Нет, в этом не было необходимости, я к нему уже и так поступил. Был при нем в Бордо. Я должен по роду своей работы находиться во Франции, но когда надо, у нас есть способы поддерживать связь. Я, разумеется, встречусь с ним, он ждет меня сегодня в полдень, но приехал я сюда по личному делу.

Он посмотрел на нее долгим взглядом.

— Я приехал сказать, что люблю вас, — проговорил он наконец.

У Линды закружилась голова.

— В Париже вы никогда этого мне не говорили.

— Да.

— Вы казались всегда таким прозаичным.

— Да, вероятно. Я говорил это так часто за свою жизнь, столько было романтики с таким количеством женщин, что я просто не мог, когда почувствовал, что это другое, произносить опять все те же затасканные слова, не мог их выговорить. Ни разу не сказал, что я люблю вас, ни разу не обратился к вам на ты — умышленно. Потому что с первой минуты знал, что это — настоящее, а то, другое — шелуха, так узнаёшь кого-то в лицо с первого взгляда — вот видите, не умею объяснить.

— Но в точности такое же чувство было и у меня, — сказала Линда, — не старайтесь объяснить, в этом нет надобности — я знаю.

— Потом, когда вы уехали, я понял, что должен сказать вам, эта потребность переросла в навязчивую идею. Все эти кошмарные недели стали кошмаром вдвойне, оттого что я лишен был возможности сказать.

— Как же вы добрались сюда?

— А вот так и живешь, в разъездах, — отвечал Фабрис уклончиво. — Завтра утром я должен ехать назад, очень рано, и не приеду больше, пока не кончится война, но вы будете ждать меня, Линда, и все теперь уже не так важно, раз вы знаете. Я мучился, я не мог ни на чем сосредоточиться, у меня работа валилась из рук. В будущем мне, возможно, предстоит еще многое вытерпеть, но одного не придется — чтобы вы уезжали, не зная, как сильно, как я вас сильно люблю.

— Ой, Фабрис, я… должно быть, у верующих бывают такие минуты.

Она опустила голову ему на плечо, и они долго сидели так в молчании.

После того как он нанес визит на Карлтон-Гарденс, они отправились на ланч в «Риц». Там оказалось полно Линдиных знакомых, щеголеватых, очень веселых, вокруг с веселой беспечностью толковали о неминуемом приходе немцев. Когда бы не то обстоятельство, что все эти молодые люди храбро воевали во Фландрии и вскоре, несомненно, должны были столь же храбро, только уже набравшись опыта, воевать снова, на других полях сражений, эта общая тональность могла бы кое-кого покоробить. Даже Фабрис, нахмурясь, заметил, что здесь, кажется, не отдают себе отчета…

Появились Дэви и лорд Мерлин. Подняли брови при виде Фабриса.

— У бедного Мерлина — не те, — сообщил Дэви Линде.

— Не те — что?

— Таблетки на случай прихода немцев. Раздобыл лишь такие, что дают собакам. — Дэви вынул украшенную каменьями коробочку с двумя пилюлями, белой и черной. — Сначала принимаешь белую, потом черную — сходил бы, право, к моему врачу.

— По-моему, пусть немцы убивают сами, — сказала Линда. — Приумножат этим свои преступления да и пулю израсходуют лишнюю. С какой стати избавлять их от труда? А кроме того — спорим, я сама двух сперва уложу, по крайней мере.

— Да, Линда, ты железный человек, но мне, боюсь, не пуля предназначена, меня будут пытать, ты вспомни, как им достается от меня в «Лондон газетт».

— Не больше, чем всем нам, — заметил лорд Мерлин.

Дэви снискал себе известность как злоязычнейший обозреватель, сущий людоед, не щадящий даже близких друзей. Он писал под множеством псевдонимов, но стиль выдавал его с головой; под самыми ядовитыми своими опусами подписывался «Маленькая Нелл».

— Вы к нам надолго, Суветер?

— Нет, ненадолго.

Линда с Фабрисом пошли садиться за столик. Во время ланча болтали о том о сем, обменивались шутками. Фабрис развлекал ее скандальными историями из жизни кое-кого из посетителей, знакомых ему по прежним временам, обильно сдабривая их самыми невероятными подробностями. Всего лишь раз упомянул о Франции, сказав только, что борьбу необходимо продолжать и в конце концов все будет хорошо. Линде подумалось, как это непохоже на то, что происходило бы сейчас, будь с нею Тони или Кристиан. Тони распространялся бы о своих перипетиях и утомительно излагал планы на будущее для собственной персоны. Кристиан разразился бы монологом о том, какие перемены произведет на мировой арене падение Франции, чем оно может отозваться в арабских странах и в далеком Кашмире, о полной неспособности Петена справиться с таким наплывом перемещенных лиц и мерах, которые принял бы на месте маршала он, Кристиан. Оба разговаривали бы с нею точь-в-точь так, словно она — какой-нибудь их приятель, сочлен по клубу. Фабрис говорил именно с нею, с нею одной и только для нее, разговор был сугубо личный, с россыпью намеков и острот, понятных только им двоим. У нее было ощущение, что он не позволяет себе переходить на серьезные темы, зная, что иначе неминуемо коснется трагедии, а ему хочется оставить ей лишь светлые воспоминания о своем приезде. Вместе с тем от него веяло неисчерпаемым оптимизмом и верой, что очень поднимало дух в столь ненастное время.

Ранним утром назавтра, опять таким же солнечным, ясным утром Линда лежала на подушках, наблюдая, как это часто делала в Париже, за тем, как Фабрис одевается. Затягивая узел на галстуке, он состроил особенную мину — как же она могла забыть ее за эти месяцы! — которая внезапно и живо вернула ее в те парижские дни.

— Фабрис, — сказал она. — Будем мы снова когда-нибудь жить вместе, как вы думаете?

— Но разумеется, непременно, и много-много лет, пока мне не стукнет девяносто. Я по натуре очень верный человек.

— По отношению к Жаклин — были не очень.

— А, вам известно про Жаклин, вот как? Она была так хороша, бедняжка, — хороша, элегантна, но, Боже, до чего несносна! Во всяком случае, я оставался ей дико верен, и это продолжалось пять лет, у меня это как правило — либо пять дней, либо пять лет. Но так как вас я люблю в десять раз больше, то и выходит как раз до девяноста, а к тому времени я уже так привыкну…

— Когда же я вас теперь увижу?

— Сегодня я там, завтра — здесь. — Он шагнул к окну. — Кажется, слышу машину — а, да, вот она, выезжает из-за угла. Ну, мне пора. Au revoir, madame.

Он поцеловал ей руку, вежливо, почти рассеянно — было такое впечатление, что он уже отсутствует — и быстро вышел из комнаты. Линда подошла к открытому окну и высунулась наружу. Он садился в большой автомобиль с двумя французскими солдатами на переднем сиденье; на капоте развевался флажок Свободной Франции. Машина тронулась, и он поднял голову.

— Сегодня — там, завтра — здесь, — крикнула Линда с сияющей улыбкой.

Потом забралась назад в постель и залилась горькими слезами. Эта вторая разлука повергла ее в полное отчаяние.