Книга: В поисках любви
Назад: ГЛАВА 16
Дальше: ГЛАВА 18

ГЛАВА 17

— А! Вы заставляете меня ждать, — проговорил он, целуя ей руку или, по крайней мере, обозначив эту процедуру — начав подносить руку к губам и внезапно уронив ее, — это хороший признак.
— Признак чего? — Его двухместный автомобиль ждал у дверей гостиницы; Линда села в него. Она почти вернулась уже в нормальное состояние>
— Ну, мало ли, — сказал он, включая сцепление, — хорошая примета, знак того, что наш роман будет долгим и счастливым.
Линда мгновенно исполнилась крайней неловкости и английской чопорности.
— У нас нет никакого романа, — сказала она натянуто.
— Меня зовут Фабрис, а вас как — можно узнать?
— Линда.
— Линда! Что за прелестное имя! У меня они обычно продолжаются пять лет.
Он подъехал к ресторану, где их почтительно усадили за столик в красном плюшевом углу. Заказал еду и вино на стремительном французском — французском, откровенно недоступном пониманию Линды — и, повернувшись к ней, положил руки на колени:
— Теперь рассказывайте, мадам.
— Что рассказывать?
— Как, — всю историю, разумеется. Кто это вас оставил рыдать на чемодане?
— Это не он. Это я его оставила. Своего второго мужа — оставила навсегда, потому что он полюбил другую, она занимается социальным обеспечением, — вам это ничего не говорит, во Франции, судя по всему, такого не существует. Просто от этого не легче, вот и все.
— Удивительно — и это причина уходить от второго мужа? Вы, с вашим опытом, не могли не заметить, что мужьям, среди прочего, свойственно влюбляться в других! Впрочем, — нет худа, как говорится, мне грех жаловаться. Но при чем тут чемодан? Что мешало вам сесть на поезд и вернуться к мсье именитому лорду, вашему батюшке?
— А я и возвращалась, но на полпути мне объявили, что мой обратный билет просрочен. Денег у меня оставалось шесть шиллингов три пенса, знакомых никого в Париже нет, еще сказалась страшная усталость, вот я и расплакалась.
— Но второй муж — отчего было не занять денег у него? Или вы оставили ему записку на подушке? У женщин всегда непреодолимая склонность к этим малым литературным формам, а возвращаться потом не очень удобно, понимаю.
— Во всяком случае, он в Перпиньяне, так что это исключалось.
— А, так вы едете из Перпиньяна! И что же вы там делали, во имя всего святого?
— Мы там, во имя всего святого, пытались помешать вам, французикам, измываться над несчастными Espaniards, — не без запальчивости отвечала Линда.
— E-spa-gnols! Так мы, стало быть, над ними измываемся?
— Сейчас уже не так, а вначале — безбожно.
— Что же, по-вашему, нам было с ними делать? Мы, знаете ли, их сюда не звали.
— Вы загоняли их в лагеря на ледяном ветру и месяцами оставляли без крова. Они погибали сотнями.
— Предоставить так сразу кров полумиллиону людей — это, согласитесь, задача. Мы делали, что могли, кормили их, — и ведь большинство из них поныне живы.
— И поныне томятся в лагерях.
— А вы как думали, милая Линда, — что их возьмут и пустят без гроша гулять по окрестностям? Судите сами — к чему бы это привело?
— Их нужно собирать в отряды и готовить к войне с фашизмом, которая грозит разразиться со дня на день.
— Толкуйте о том, что знаете, — тогда и горячиться не придется. У нас на собственных солдат не хватит снаряжения в войне с Германией, которая действительно грозит разразиться — не со дня на день, но, вероятно, после сбора урожая, в августе. Теперь рассказывайте дальше про своих мужей. Это несравненно интересней!
— Их только два. Первым был консерватор, а второй — коммунист.
— Значит, я верно угадал — первый богат, второй беден. Я видел, что какое-то время вы были замужем за богатым человеком — и этот несессер, и меховое пальто, правда, чудовищного цвета и, сколько можно разглядеть, когда его держат на руке, — чудовищного фасона. Тем не менее норка выдает присутствие где-то в поле зрения богатого мужа. А с другой стороны — этот жуткий полотняный костюм, на котором большими буквами написано: «Куплен в магазине готового платья».
— Вы грубите, это очень хорошенький костюмчик.
— И прошлогодненький. Жакеты, как вам предстоит убедиться, стали носить длиннее. Мы обновим ваш гардероб — вас приодеть, так будете выглядеть совсем недурно, хотя глаза у вас, надо признать, маловаты. Синие, хорошего цвета, но маленькие.
— В Англии, — сказала Линда, — меня считают красавицей.
— Что ж, кое-что в вас есть.
Так продолжался этот пустой разговор, но то была всего лишь пена на поверхности. Линда испытывала чувство, какого никогда еще не вызывал в ней ни один мужчина — непреодолимое физическое влечение. Такое, что голова шла кругом, что становилось страшно. Она видела, что Фабрис совершенно уверен в том, какова будет развязка, столь же уверена была в этом и она — это ее как раз и пугало. Как можно — как могла она, Линда, которой случайные связи всегда внушали брезгливое отвращение — позволить, чтобы ее подцепил какой-то первый встречный и, проведя с ним от силы час, изнемогать от желания очутиться с ним в постели? Добро бы еще красавец — нет, таких же точно жгучих брюнетов в фетровой шляпе десятки встретишь во Франции на улицах любого городка. И все же было нечто такое в том, как он смотрел на нее, что лишало ее самообладания. Это было оскорбительно — это невероятно волновало.
После ланча они не торопясь вышли на яркое солнце.
— Поедемте, поглядим, как я живу, — сказал Фабрис.
— Я предпочла бы поглядеть на Париж, — сказала Линда.
— Вы хорошо знаете Париж?
— Я не была тут никогда в жизни.
Фабрис был ошеломлен.
— Как — никогда? — Видно было, что он не верит своим ушам. — Какое же это будет удовольствие для меня — все показать вам! Здесь столько всякого, что нужно показать, на это уйдут недели.
— К сожалению, — сказала Линда, — я завтра уезжаю в Англию.
— Да, разумеется. Тогда все это мы должны посмотреть сегодня.
Они объехали медленно несколько улиц и площадей, потом прошлись пешком по Булонскому лесу. Линде не верилось, что она только-только приехала сюда и это все еще тот самый день, что, полный обещанья, занимался перед нею поутру за пеленой ее слез.
— Как повезло вам, что вы живете в таком городе, — сказала она Фабрису. — Здесь невозможно быть глубоко несчастным.
— Не совсем так, — сказал он. — В Париже все переживанья обостряются — нигде так остро не ощущаешь счастье, но и несчастье тоже. А жить здесь — определенно вечный источник радости, и нет большего страдальца, чем парижанин, разлученный с Парижем. Мир вне его представляется нам нестерпимо холодным, сумрачным, так что и жить не очень хочется. — Он говорил с большим чувством.
После чая, который они пили в Булонском лесу под открытым небом, он медленно повел автомобиль назад в Париж. Остановился у старинного дома на улице Бонапарта и опять сказал:
— Пойдемте поглядим на мою квартиру.
— Нет-нет, — сказала Линда. — Настало время указать вам на то, что я — une femme sérieuse.
В ответ раздался уже знакомый взрыв хохота.
— Ах, — выговорил Фабрис, бессильно сотрясаясь от смеха, — какая вы смешная! Что за выражение une femme sérieuse, где вы его откопали? И как вы, при такой серьезности, объясните второго мужа?
— Да, признаю, я поступила дурно, в самом деле очень дурно и совершила большую ошибку. Но это не причина окончательно терять рассудок и пускаться во все тяжкие, знакомиться на Северном вокзале с чужими господами и немедленно идти с ними смотреть их квартиру. Так что, пожалуйста, одолжите мне, если можно, немного денег, я хочу утренним поездом уехать в Лондон.
— Да, непременно, разумеется.
Он вложил ей в руку пачку банкнотов и отвез ее в гостиницу «Монталамбер». Ее слова, казалось, не произвели на него никакого впечатления; он предупредил, что в восемь часов заедет и повезет ее обедать.
Ее номер оказался завален розами, это напомнило Линде те дни, когда родилась на свет Мойра.
Вот уж поистине обольщенье в стиле грошового романа, с усмешкой подумала Линда, неужели я способна поддаться на такое?
Но незнакомое, безумное, удивительное счастье переполняло ее, и она поняла, что это любовь. Дважды в жизни она ошиблась, приняв за любовь нечто иное — так, увидев человека на улице, вы думаете, что это ваш друг, свистите, машете рукой, бежите следом, а оказывается, это не только не он, но даже кто-то не очень похожий. Через несколько минут действительно появляется ваш друг, и вам непостижимо, как вы могли принять за него того другого. Линде сейчас открылся подлинный лик любви, она узнала его, но он ее пугал. Чтобы любовь пришла вот так, невзначай, в такой зависимости от цепочки случайностей — это пугало. Она постаралась вспомнить, что чувствовала вначале, когда полюбила первого, а потом второго мужа. Наверняка это было сильное и властное чувство, если ради того, чтобы выйти замуж, она в обоих случаях сломала собственную жизнь, не задумалась причинить огорчение родителям и друзьям, — но восстановить его в себе ей не удавалось. Она лишь знала, что никогда даже в мечтах — а уж она-то была великая мастерица мечтать о любви — не испытывала ничего хотя бы отдаленно похожего. Твердила себе вновь и вновь, что завтра непременно должна вернуться в Лондон, но возвращаться вовсе не имела намерения, и сама это знала.
Фабрис повез ее обедать, потом — в ночной клуб, где они не танцевали, а только болтали без конца. Она рассказывала ему про дядю Мэтью, про тетю Сейди и Луизу, про Джесси, Мэтта, — и он не мог наслушаться, толкая ее на крайние преувеличенья в описании членов семьи со всеми их характерными особенностями.
— Ну а Джесси что? А Мэтт? Говорите же, прошу вас, продолжайте.
И она рассказывала — часами.
В такси по дороге домой она опять отказалась зайти к нему или пустить его к себе в номер. Он не настаивал, не пытался завладеть ее рукой или хотя бы просто дотронуться до нее. Сказал только:
— Вы великолепно держите оборону, мадам, примите мои искренние поздравления.
У дверей гостиницы она подала ему руку на прощанье. Он принял ее в свои и на этот раз поцеловал по-настоящему.
— До завтра. — И сел обратно в такси.

 

— Allô-allô.
— Я слушаю.
— С добрым утром. Вы завтракаете?
— Да.
— То-то, я слышу, звякает чашка. Как вам кофе?
— Дивный, приходится останавливать себя, чтобы растянуть удовольствие. Вы тоже пьете кофе?
— Уже пил. Должен сообщить вам, что я люблю по утрам подолгу разговаривать и рассчитываю услышать от вас много разных историй.
— В духе Шехерезады?
— Вот именно. И чтобы в голосе не звучало «сейчас я брошу трубку», как всегда бывает у английских особ.
— И много ли вы знаете английских особ?
— Достаточно. Я учился в английской школе и в Оксфорде.
— Да ну! Когда же?
— В двадцатом году.
— Когда мне было девять лет. Представьте, я, может быть, видела вас на улице — мы все покупки делали в Оксфорде.
— У «Эллистона и Кавелла»?
— Да, и у «Вебера».
Наступило молчание.
— Дальше, — сказал он.
— Что — дальше?
— Я хочу сказать, не кладите трубку. Продолжайте.
— Я не собираюсь класть трубку. Я, если хотите знать, обожаю посудачить. Это любимое мое занятие, так что скорее уж вам первому захочется положить трубку, никак не мне.
Последовал очень долгий и очень глупый разговор; под конец Фабрис сказал:
— Теперь вставайте — я через час заеду и мы отправимся в Версаль.
В Версале, который Линду очаровал, ей вспомнилась прочитанная когда-то история, как двум английским дамам на садовой скамье Малого Трианона явился призрак Марии-Антуанетты. Фабрис нашел историю безмерно скучной, о чем так прямо и сказал.
— Истории, — сказал он, — тогда лишь интересны, когда достоверны либо когда придуманы вами специально, чтобы меня позабавить. Рассказы о приведениях, рожденные скудной фантазией старой английской девы, и не достоверны, и лишены всякого интереса. А потому, мадам, впредь — никаких загробных историй.
— Пожалуйста, — сердито сказала Линда. — Тут изо всех сил стараешься угодить… Сами тогда рассказывайте.
— И расскажу — и это будет правдивая история. Моя бабка была очень красива и всю жизнь, даже когда совсем состарилась, многими любима. Незадолго до того, как умереть, она побывала со своей дочерью, а моей матерью, в Венеции и как-то раз, проплывая в гондоле по каналу, они увидели маленький розовомраморный палаццо, чудо изящества. Остановились посмотреть, и моя мама сказала:
— По-моему, здесь никто не живет, не попробовать ли взглянуть, что внутри?
Позвонили; вышел старый слуга, подтвердил, что никто там не живет уже много-много лет, и вызвался показать им внутренние покои. Они вошли, поднялись в salon, выходящий тремя окнами на канал и отделанный лепниной пятнадцатого века, белой по бледно-голубому полю. Эта комната была само совершенство. Моя бабушка пришла в непонятное волнение и долго стояла, не говоря ни слова. Наконец, обратясь к матери, сказала:
— Если в третьем ящике вон того бюро находится шкатулка филигранной работы, а в ней — золотой ключик на черной бархотке, то значит, этот дом принадлежит мне.
Мать посмотрела — все в точности так и оказалось. Давным-давно, в дни далекой юности, один из бабкиных возлюбленных подарил его ей, о чем она с тех пор совсем забыла.
— Боже мой, — сказала Линда, — какая же у вас, иностранцев, увлекательная жизнь!
— А теперь он принадлежит мне. — Он протянул руку и отвел у Линды со лба непослушную прядь волос. — И я завтра же повез бы вас туда, если бы не…
— Если бы не что?
— Теперь, в ожидании войны, нужно, видите ли, быть здесь.
— Да, я все забываю про войну, — сказала Линда.
— И правильно — давайте о ней забудем. Как вы скверно причесаны, дорогая моя.
— Если вам не нравится, как я одеваюсь и как причесана и глаза у меня, на ваш вкус, слишком меленькие, — не понимаю, что вы во мне нашли.
— Тем не менее готов признать, кое-что у вас не отнимешь.
Обедали они снова вместе.
Линда сказала:
— А встречи с другими людьми у вас что, отсутствуют?
— Нет, конечно. Но я их отменил.
— С кем вообще вы водите знакомство?
— С людьми из общества. А вы?
— Когда я была замужем за Тони — то есть первый раз, я хочу сказать, — я вращалась в обществе, вела светскую жизнь. Мне тогда это очень нравилось. Но потом Кристиан осудил такой образ жизни, он прекратил мои поездки на балы и вечера и распугал всех моих знакомых, считая их безмозглой и несерьезной публикой, и мы ни с кем не встречались, кроме людей серьезных, которые задались целью исправить мир. Я над ними тогда подтрунивала и, откровенно говоря, скучала по прежним друзьям, а вот теперь — не знаю. Пожалуй, с тех пор, как побывала в Перпиньяне, сама сделалась серьезней.
— Сейчас все становятся серьезнее, к этому ведет ход событий. Однако кем бы ни были вы в политике — правым, левым, фашистом, коммунистом, — в друзья можно брать только людей из общества. Дело в том, что у них личные отношения возведены в степень высокого искусства, как и все, что им сопутствует — манеры, платье, красивые дома, хорошая кухня — все то, что делает жизнь приятной. Глупо было бы этим пренебречь. Дружба — нечто такое, что должно строить со всем тщанием, имея на то досуг, она — искусство, природа к ней непричастна. Отвергать общественную жизнь — жизнь высшего общества, я хочу сказать, — не следует ни при каких обстоятельствах, она способна дарить большое удовлетворенье — насквозь искусственная, понятно, но захватывающая. Что, как не светская жизнь, — если отбросить жизнь интеллектуальную и жизнь, посвященную самосозерцанию, религии, которые доступны лишь немногим, — что еще отличает человека от животных? И кто понимает ее лучше, чем люди из общества, кто умеет сделать ее столь необременительной и занятной? Но совмещать ее с романом нельзя, ей нужно посвящать себя полностью, иначе не получишь удовольствия — соответственно, я отменил все свои встречи.
— Какая жалость, — сказала Линда, — потому что я завтра утром уезжаю в Лондон.
— Ах да, я и забыл. Какая жалость.

 

— Allô-allô.
— Я слушаю.
— Вы спите?
— Сплю, конечно. Который час?
— Два, приблизительно. Хотите, я приеду?
— Как — прямо сейчас?
— Ну да.
— Очень было бы мило, признаться, если бы не одно — что подумает ночной портье?
— Дорогая, как в вас говорит англичанка! Хорошо, я скажу, — у него не будет и тени сомненья.
— Вероятно, не будет.
— Но, полагаю, он и так не заблуждается. В конце концов, я приезжаю за вами три раза в день, кроме меня вас никто не посещал — а во Франции, знаете, живо подмечают такие вещи.
— Да, понимаю…
— Отлично, — тогда я сейчас буду.

 

Назавтра Фабрис переселил ее в квартиру, что было, по его словам, удобней.
— В молодости, — сказал он, — мне очень нравилась романтика, нравилось подвергать себя разного рода риску. И в шкафах-то я прятался, и в сундуке меня в дом вносили, лакеем переодевался, в окна лазил. Да, полазил я по окнам! Как-то, помню, взбирался по стене, завитой плющом, а в нем — осиное гнездо — вот были муки! Неделю потом ходил в дамском бюстгальтере. Ну а теперь предпочитаю устраиваться с удобством, следовать известному распорядку и иметь свой собственный ключ от двери.
Верно, думала Линда, меньшего романтика, чем Фабрис, более прозаического человека нельзя себе представить — ни намека на сумасбродство. Чуточка сумасбродства не помешала бы.
Квартира была изумительная — большая, солнечная, обставленная в современном вкусе и на самую широкую ногу. Она выходила на юг и запад Булонского леса, вровень с верхушками деревьев. Верхушки деревьев и небо — такой открывался вид. Огромные окна работали по принципу автомобильных: стеклянная панель целиком уходила в стенной зазор. Что доставляло массу радости Линде, которая любила открытый воздух, любила часами нежиться на солнце нагишом, покуда, вся коричневая, сонная, не разомлеет, прокалясь насквозь. При квартире — в качестве приложения, принадлежащего Фабрису, по всей видимости, — имелась милейшая пожилая экономка по имени Жермена. Ей помогали разные другие старушки, появлялись и снова исчезали, сменяясь во множестве, поражающем воображение. Она явно знала свое дело — в мгновение ока Линдины вещи были вынуты из чемодана, выглажены, убраны и она уже готовила на кухне обед. В голову Линде лезла непрошеная мысль — сколько других обитательниц приводил Фабрис в эту квартиру — но так как выяснить это удалось бы вряд ли, да и желания такого не было, она прогнала эту мысль. Свидетельств, что таковые существовали, во всяком случае, не осталось — ни наспех записанного телефона, ни следов помады, ничего; можно было подумать, что квартиру кончили отделывать только вчера.
Принимая ванну перед обедом, Линда предавалась не очень веселым размышлениям о тете Сейди. Она, Линда, была теперь содержанка и прелюбодейка и знала, что это не понравилось бы тете Сейди. Ей не понравилось, когда Линда совершила прелюбодеянье с Кристианом, но тот, по крайней мере, был англичанин, был Линде представлен честь по чести и она знала, как его фамилия. Кроме того, Кристиан с самого начала собирался на ней жениться. Насколько же больше не понравилось бы тете Сейди, что ее дочь познакомилась на улице с каким-то никому не известным безымянным иностранцем и без оглядки отправилась жить с ним в роскоши. Это вам не ланч в Оксфорде, она пошла куда дальше, хотя все по той же дорожке, как, несомненно, счел бы дядя Мэтью, узнав о нынешнем ее положении — и отрекся бы от нее навеки, и вышвырнул бы на снег и стужу, и застрелил бы Фабриса или придумал в своем неистовстве что-нибудь похлеще. Потом еще что-нибудь рассмешило бы его, и все пошло бы опять по-старому. Другое дело — тетя Сейди. Она мало что скажет на словах, но примет все это близко к сердцу, впадет в тягостное раздумье, спрашивая себя вновь и вновь, правильно ли воспитывала Линду, не допустила ли в чем-либо огрех, который и сказался ныне. Линда надеялась всей душой, что она ничего не узнает. Ее вывел из задумчивости телефонный звонок. К телефону подошла Жермена; постучалась в дверь ванной и сказала:
— M.le Duc немного опоздает, мадам.
— Хорошо, спасибо.
За обедом она сказала:
— Нельзя ли узнать вашу фамилию?
— Ба! — сказал Фабрис. — Так вы еще не выяснили? Поразительное отсутствие любопытства. Моя фамилия — Суветер. Короче, мадам, рад вам сообщить, что я — герцог, очень богатый, что, даже в наши дни, далеко не лишено приятности.
— Как это славно для вас. И, раз уж мы заговорили о вашей частной жизни, вы не женаты?
— Нет.
— А почему?
— Моя невеста умерла.
— Это ужасно — какая она была?
— Очень красивая.
— Лучше меня?
— Гораздо. Очень комильфо.
— Больше, чем я?
— Вы? Вы — сумасшедшая мадам, а вовсе не комильфо. И она была добра — по-настоящему добра.
Впервые за время их знакомства Фабрис исполнился чувствительности, и Линду обуял вдруг приступ свирепой ревности — такой свирепой, что у нее поплыло перед глазами. Если б она уже до этого не догадалась, то поняла бы теперь, ясно и навсегда, что к ней пришла великая, единственная в жизни любовь.
— Пять лет, — сказала она, — не такой уж малый срок, когда они еще только впереди.
Но мысли Фабриса по-прежнему занимала его невеста.
— Она не пять лет умерла тому назад, а гораздо раньше — осенью будет пятнадцать. Я всегда езжу положить поздние розы к ней на могилу, тугие, маленькие розы с темно-зелеными листьями, те, что так и не распускаются как следует, — они напоминают мне ее. Боже, как это было печально.
— А как ее звали? — спросила Линда.
— Луиза. Единственная дочь покойного герцога Рансе. Я часто бываю у ее матери, она еще жива, и, даже в старости — замечательная женщина. Воспитывалась в Англии при дворе императрицы Евгении, и Рансе женился на ней, несмотря на это, по любви. Можете себе представить, как это поразило всех.
Глубокая грусть сошла на них. Линда вполне отчетливо сознавала, что ей и думать нечего равняться с невестой, которая не только превосходит ее красотой и благопристойностью, но еще и умерла к тому же. Отчаянная несправедливость! Осталась бы жива, и красота наверняка поблекла бы за пятнадцать лет замужества, комильфотность — надоела; мертвая, она на веки вечные пребудет в расцвете юности, красоты и gentillesse.
Впрочем, после обеда вновь наступило счастье. Объятья Фабриса были чистое упоенье, ничего похожего ей до сих пор не доводилось испытать.
(— Я была вынуждена сделать заключение, — говорила она, рассказывая мне об этих днях, — что ни Тони, ни Кристиан ничегошеньки не смыслят в том, что у нас называлось когда-то грубой правдой жизни. Впрочем, я полагаю, все англичане никуда не годятся как любовники.
— Не все, — сказала я. — Беда, большей частью, в том, что мысли у них заняты посторонними вещами, а здесь требуется безраздельное внимание. Альфред, — прибавила я, — с этой точки зрения великолепен.
— Да? Слава Богу. — Но, судя по интонации, я ее не убедила.)
Они долго сидели, глядя в открытое окно. Вечер был жаркий, и когда солнце закатилось, за черными купами деревьев еще брезжило зеленое свеченье, пока его не поглотила тьма.
— Вы что, всегда смеетесь в минуты близости? — спросил Фабрис.
— Наверное, — я как-то не задумывалась. Я вообще смеюсь, когда мне хорошо, и плачу, когда плохо, — я, знаете, простая душа. А вы находите, что это неестественно?
— Вначале очень озадачивает, должен сказать.
— Но почему — разве другие женщины не смеются?
— Отнюдь. Чаше — плачут.
— Вот странно! Неужели они не получают удовольствия?
— Удовольствие тут совершенно ни при чем. Молодые взывают к мамочке, набожные взывают к Пречистой Деве, моля о прощении. Но чтобы кто-то заливался смехом — таких я, кроме вас, не встречал. Впрочем, чего от вас и ждать, вероятно, — вы же сумасшедшая.
Линда слушала и дивилась.
— А что еще они делают?
— Все, кроме вас, — одно и то же. Все говорят: «Как вы должны меня презирать!»
— Но с какой стати вам их презирать?
— Да как вам сказать, мой друг, — презираешь, вот и все.
— Ну, знаете, это уж совсем нечестно. Сами сначала соблазняете, а потом начинаете их, бедных, презирать? Не чудовище ли вы после этого?
— Им это нравится. Нравится пресмыкаться, повторяя: «Боже мой, что я натворила! Что вы должны теперь думать обо мне, Фабрис! Ах, какой стыд». Все это входит в правила игры. Но вы — вам, судя по всему, неведом стыд, вы знай себе покатываетесь со смеху, и точка. Удивительно. И, признаться, не скажу, что неприятно.
— А как тогда насчет невесты? — сказала Линда. — Ее вы тоже презирали?
— Конечно, нет. Она была женщина строгих правил.
— То есть, вы хотите сказать, вы с ней ни разу не были в постели?
— Никогда! Мне бы и в голову такое не пришло никогда в жизни.
— Скажите! А у нас в Англии все так делают.
— Животная сущность англичан, моя дорогая, — ни для кого не секрет. Нация пьяниц и распутников, англичане, это всем известно.
— Им — неизвестно. Они то же самое думают про иностранцев.
— Нет в мире женщин более добродетельных, чем француженки, — проговорил Фабрис с подчеркнутой гордостью, как неизменно говорят о своих соотечественницах французы.
— Ах ты Господи, — огорченно сказала Линда. — Как я была когда-то добродетельна! Что же со мною сталось, не понимаю… Я сделала неверный шаг, когда первый раз вышла замуж, но откуда мне было знать? Я думала, он — божество, мой первый муж, и я буду любить его до гробовой доски. Потом опять оступилась, когда сбежала к Кристиану, но мне казалось, что я люблю его — я и любила, гораздо больше, чем Тони, но он, в сущности, не любил меня никогда и очень скоро я наскучила ему — мне, вероятно, недоставало серьезности. Тем не менее если б я поступала иначе, то не очутилась бы в конечном счете на Северном вокзале на своем чемодане и никогда не встретила бы вас, так что я, честно говоря, только рада. И в следующей своей жизни, где бы мне ни случилось родиться, буду помнить, что, едва лишь войдешь в года, нужно опрометью лететь на бульвары и искать себе мужа там.
— Как мило с вашей стороны — и, кстати сказать, браки во Франции, по преимуществу, складываются очень, очень удачно. Мои родители прожили вместе безоблачную жизнь, так любили друг друга, что редко когда появлялись в свете. Мать до сих пор живет как бы греясь в лучах этого счастья. Удивительно достойная женщина!
— Должна вам сказать, — продолжала Линда свою мысль, — что у меня и мать, и одна из теток, одна из сестер, двоюродная сестра — высоконравственные женщины, так что наше семейство тоже не чуждо добродетели — и потом, Фабрис, что вы скажете о вашей бабке?
— Да, — произнес Фабрис со вздохом, — признаю, она была великая грешница. Но и гранддама самой высшей пробы, и умерла, получив от церкви полное отпущение своих грехов.
Назад: ГЛАВА 16
Дальше: ГЛАВА 18