ГЛАВА 15

В начале 1939 года население Каталонии снялось с места и хлынуло через Пиренеи в Руссильон, глухую и скудную французскую провинцию, в которой теперь, за несколько дней, оказалось больше испанцев, чем французов. Подобно тому, как массы леммингов в самоубийственном порыве вдруг устремляются с норвежских берегов неведомо откуда и куда, столь неодолимо побуждение, ввергающее их в атлантические пучины — так полмиллиона мужчин, женщин и детей внезапно, в жестокую стужу, не дав себе времени на размышления, пустились в бегство по горам. Такого великого переселенья народа в столь краткий срок еще не бывало. Но за горами их не ждала обетованная земля, французское правительство, исповедуя нерешительность в проводимой им политике, не повернуло их с границы назад под дулами пулеметов, но и не оказало теплого приема как братьям по оружию в борьбе против фашизма. Их, как скотину, согнали вместе на побережье, на солончаковых гиблых топях, загнали, как скотину, за колючую проволоку — и забыли о них.

Кристиан, которого, по моим наблюдениям, всегда немного мучила совесть, что он не воевал в Испании, немедленно помчался в Перпиньян выяснять, что происходит и чем можно — если можно вообще — помочь. Оттуда он слал потоком сообщения, заметки, статьи и частные письма, описывая условия жизни в лагерях, потом поступил работать в организацию, созданную на деньги разных английских филантропов с целью благоустроить лагеря, содействовать беженцам в соединении семей и по возможности помогать им выбраться за пределы Франции. Возглавлял организацию молодой человек по имени Роберт Паркер, который прожил много лет в Испании. Как только стало ясно, что вспышки тифа, вопреки первоначальным опасениям, не предвидится, Кристиан написал, чтобы Линда ехала к нему в Перпиньян.

Так уж случилось, что до этого Линде ни разу в жизни не привелось побывать за границей. Тони предпочитал предаваться всем своим развлечениям — охоте на лис и на дичь и гольфу, — на английской земле и жалел тратить на перемещенье дни, отведенные для отдыха, что до семейства Алконли, то им и в голову бы не пришло отправиться на материк с иною целью, нежели участие в сражении. У дяди Мэтью за четыре года, проведенных во Франции и Италии, с 1914 по 1918, составилось не самое лестное мнение об иностранцах.

— Французики, — говорил он, — будут получше немчуры и итальяшек, но вообще заграница — несусветная мерзость, а иностранцы — сущие бесы.

Мерзостность заграницы и бесовская сущность иностранцев сделались в семейных верованиях Радлеттов столь непреложной догмой, что Линда отправлялась в свое путешествие не без изрядного трепета. Я поехала проводить ее на вокзал Виктория; в длинном пальто из светлой норки, с журналом «Татлер» под мышкой, с сафьяновым несессером в полотняном чехле, подарком лорда Мерлина, в руке, — Линда подчеркнуто выдавала всем своим видом англичанку.

— Надеюсь, ты позаботилась послать свои драгоценности в банк, — сказала я.

— Не издевайся, душенька, ты же знаешь, что у меня теперь их нет. А вот деньги, — продолжала она со смущенным смешком, — зашиты у меня в корсет. Пуля очень уговаривал по телефону, и действительно, надо сказать, — чем не мысль. Ох, почему ты со мной не едешь? Я так боюсь — подумай только, спать в поезде совсем одной!

— Может быть, и не придется одной, — сказала я. — У иностранцев, говорят, очень принято насиловать.

— Да, это бы недурно, лишь бы корсет не обнаружили. Ой, трогаемся, — до свидания, птичка, пожалуйста, думай обо мне. — И, высунув в окошко замшевый кулачок, она простилась со мной коммунистическим салютом.

Следует объяснить, почему я знаю все, что произошло с Линдой дальше, хоть и не видела ее после этого целый год: потому что потом, о чем еще будет сказано, мы провели много времени вдвоем, когда никто нам не мешал, и все это она мне рассказала, повторяясь вновь и вновь. И таким образом переживая вновь свое счастье.

Конечно, путешествие показалось ей сказкой. Носильщики в голубых комбинезонах, громкий щебет разговоров, из которых она, хоть и считала, что очень прилично знает французский, не понимала ни слова, парная, с чесночным ароматом, духота французского поезда, восхитительная еда, звон колокольчика, оповещающий о ее начале, — все это было из другого мира и похоже на сон.

Она смотрела в окно и видела замки и липовые аллеи, прудики, деревни, точно такие, как в рассказах из французских книжек, прочитанных в детстве, и чудилось — еще немного, и она увидит живьем, как Софи в белом платьице и неправдоподобно маленьких черных лаковых туфельках расправляется с золотыми рыбками, объедается свежим хлебом со сливками, царапает по лицу славного, безответного Поля. Ее очень английского, очень книжного французского хватило, чтобы благополучно добраться до другого конца Парижа и сесть в поезд на Перпиньян. Париж. Она глядела из окна на освещенные, подернутые туманом улицы и думала, что не бывает городов такой хватающей за душу красоты. И странная мысль забрела к ней в голову — что когда-нибудь она опять вернется сюда и будет очень счастлива, только она знала, что такое произойдет едва ли, Кристиан никогда не согласится жить в Париже. Счастье в то время все еще связывалось в ее сознании с Кристианом.

В Перпиньяне она застала его в вихре деятельности. Найдены были средства, зафрахтован пароход, и теперь планировалось переправить из лагерей шесть тысяч испанцев в Мексику. Что для сотрудников бюро означало непочатый край работы, так как для воссоединения семей (а ни один испанец никуда не тронется без семьи в полном составе) предстояло искать людей по всем лагерям, потом собирать их в Перпиньяне, везти на поезде в портовый город Сетт и там уже грузить на пароход. Работа сильно осложнялась тем, что у испанцев муж с женой носят разные фамилии. Все это Кристиан изложил Линде чуть ли не до того еще, как она сошла с поезда — рассеянно клюнул ее в лоб и потащил в бюро, почти не дав ей времени оставить по дороге вещи в гостинице и отметя пустую мысль, что ей, быть может, не мешало бы принять ванну. Он не подумал даже спросить ее, как она, хорошо ли доехала; Кристиан всегда считал, что люди в полном порядке, если только из их слов не явствовало обратное — тогда он просто не обращал внимания, делая исключение лишь для неимущих, цветных, гонимых, прокаженных или меченных еще какой-нибудь пакостью чужаков. Несчастные для него в самом деле представляли интерес лишь в массовом масштабе, частные случаи, как бы нешуточны ни были их невзгоды, его не трогали, а самая мысль, что можно плотно есть три раза в день, иметь крышу над головой и все-таки быть несчастливым, представлялась несносным вздором.

Бюро помещалось в большом сарае посреди двора. Во дворе постоянно толпились беженцы — с горами скарба, оравами детей, с собаками, ослами, козами и прочим приложеньем, — которые только что одолели перевал через горы, спасаясь бегством от фашизма, и надеялись, что англичане помогут им избежать лагерей. В отдельных случаях кого-то могли ссудить деньгами, кому-то достать билеты на поезд, чтобы ехали к родственникам во Франции или Французском Марокко, но в подавляющем большинстве люди часами дожидались приема лишь затем, чтобы услышать, что их дело безнадежно. После чего они с отменной и душераздирающей вежливостью приносили извинения за доставленное беспокойство и удалялись. У испанцев чрезвычайно развито чувство собственного достоинства.

Линду здесь познакомили с Робертом Паркером и Рандольфом Пайном, молодым писателем, который после относительно безбедного и бездельного существования на юге Франции поехал воевать в Испанию и работал теперь в Перпиньяне из чувства определенной ответственности за судьбы тех, кто недавно сражался в одних с ним рядах. Оба как будто обрадовались приезду Линды, встретили ее с неподдельным дружеским радушием, говорили, как им приятно увидеть новое лицо.

— Вы должны поручить мне какую-нибудь работу, — сказала Линда.

— Да, правильно, — сказал Роберт. — Что бы такое для вас придумать? Работы уйма, не беспокойтесь, вопрос лишь в том, чтобы подобрать подходящую. Вы по-испански говорите?

— Нет.

— Ну ничего, навостритесь в два счета.

— Уверена, что нет, — сказала Линда с сомнением.

— А работа в социальной области вам знакома?

— Ой, кажется, от меня не будет проку. Боюсь, совсем незнакома.

— Лаванда подыщет ей дело, — сказал Кристиан, подсев к столу, он уже рылся в картотеке.

— Лаванда?

— Девушка одна, зовут Лаванда Дэйвис.

— Не может быть! Я ее прекрасно знаю, она жила по соседству с нами в деревне. Больше того, была подружкой у меня на свадьбе.

— Точно, — сказал Роберт, — она говорила, что знакома с вами, я забыл. Золотой человек — строго говоря, ведет работу с квакерами в лагерях, но и нам тоже очень помогает. Нет такого, чего бы не знала — и про калории, и про детские пеленки, и про беременных и так далее, — плюс к этому работоспособность, какой я просто не встречал.

— Я вам скажу, что вы можете, — сказал Рандольф Пайн. — Есть дело, которое буквально ждет вас не дождется, — распределить места на пароходе, который отходит на той неделе.

— Вот именно, — подхватил Роберт, — как раз то самое! Пусть берет себе этот стол и приступает, не откладывая.

— Теперь смотрите, — сказал Рандольф. — Я вам покажу. (Какие дивные у вас духи — «Апре л'Онде»? Я так и думал.) Вот план парохода — видите? — самые лучшие каюты, каюты так себе, дрянь каюты и места под нижней палубой. А вот список отбывающих семей. Вся ваша задача — закрепить за каждой семьей свою каюту, — вы решаете, кому какая, и ставите вот здесь, против фамилии, номер каюты — понятно? А здесь, на каюте, — номер семьи по списку, вот так. Совсем просто, но требует времени, а сделать — необходимо, чтобы народ, когда погрузится, точно знал, куда податься со своими вещами.

— Но как же я решу, кому достанутся хорошие места, а кого упрячут под палубу? Каверзная задачка, разве нет?

— Да нет, не очень. Дело в том, что на пароходе — полная демократия республиканского образца, классовых различий не существует. Я отводил бы приличные каюты многодетным, в особенности — с малолетними детьми. А так, все на ваше усмотрение. Можете пальцем ткнуть наугад. Главное, чтобы это было сделано, иначе — взойдут на борт, и поднимется дикая свалка за лучшие места.

Линда стала просматривать список семей. Он был составлен в виде картотеки, по карточке на главу каждого семейства, тут же значилось число иждивенцев и их имена.

— Возраст не указан, — сказал Линда. — Как я узнаю, есть ли маленькие дети?

— Резонно, — сказал Роберт. — Действительно — как?

— Очень просто, — сказал Кристиан. — У испанцев это всегда можно определить. До войны детям давали имена в честь святых или же в честь отдельных эпизодов из интимной жизни Святой Девы — Аннунциата, Асунсьон, Пурификасьон, Консепсьон, Консаласьон, и тому подобное. Со времени Гражданской войны их стали всех подряд называть Карлосами в память о Чарли Марксе, Федерико в память о Фредди Энгельсе или Эсталинами (широкая популярность, покуда русские не сделали им ручкой в решающий момент) — еще красиво назвать младенца каким-нибудь лозунгом, например, Солидаридад — Обрера, Либертад и прочее. Тогда ты знаешь, что дитяти нет трех годков. Легче легкого, на самом деле.

Появилась Лаванда Дэйвис. И впрямь все та же Лаванда, нескладная, невзрачная, здоровая, в английском твидовом костюме для загорода, в грубых башмаках. Голова — в коротких каштановых кудряшках; никакой косметики. Она встретила Линду восторженно — в семействе Дэйвисов стойко бытовал миф о том, что Линда с Лавандой — закадычные подруги. Линда тоже обрадовалась при виде ее — всегда приятно встретить знакомое лицо, когда ты за границей.

— Ну вот, — сказал Рандольф, — теперь все в сборе, и значит, пошли в «Пальмариум» выпить по такому случаю.

Первые недели, покуда не потребовалось обратить внимание на личную жизнь, Линда жила, поддаваясь то очарованию, то ужасу окружающей обстановки. Ей полюбился Перпиньян, старинный маленький город, полный своеобразия, так непохожий на все, что она знала до сих пор; его река с широкими набережными, переплетение его узеньких улиц, огромные лохматые платаны, и окрест — скудная лозородящая земля Россильона, преображенная у нее на глазах взрывом летней зелени. Весна припозднилась, но когда пришла, рука об руку с нею пожаловало лето и почти разом стало припекать, все кругом прогрелось и деревенские жители каждый вечер собирались танцевать на бетонных пятачках под платанами. Англичане, не в силах искоренить святой национальный обычай, запирали на субботу и воскресенье контору и катили в Коллиур, на побережье, купаться, загорать и устраивать пикники на пиренейских склонах.

Но только все это не имело ни малейшего касательства к тому, что служило причиной их пребывания в этой райской обстановке — к лагерям. Линда бывала в лагерях почти ежедневно, и они поражали ее душу отчаяньем. В бюро от нее было немного пользы из-за незнания испанского, в уходе за детьми — из-за невежества по части калорий; ее использовали в качестве шофера — постоянно на колесах, она гоняла в лагеря и обратно на «форде»-автофургоне, то с грузом продовольствия, то перевозя беженцев, то просто с каким-нибудь поручением. Ей часто приходилось часами сидеть и ждать, пока разыщут нужного человека и разберутся с его делом; со всех сторон немедленно стекались мужчины и, взяв ее в плотное кольцо, наперебой говорили о своем на ломаном гортанном французском языке. В лагерях к этому времени навели относительный порядок: рядами выстроились пусть однообразные, но аккуратные бараки, людей регулярно кормили — быть может, не слишком вкусно, но, по крайней мере, не давая умереть с голоду. И все же зрелище многотысячного скопления мужчин, молодых, здоровых, загнанных за колючую проволоку и отлученных от своих женщин, обреченных изо дня в день на томительное безделье, — было для Линды непреходящей мукой. Она начинала склоняться к мысли, что дядя Мэтью прав, и заграница, где такое возможно, действительно несусветная мерзость, а иностранцы, которые чинят такое друг другу, — наверное, и вправду бесы.

Однажды, когда она сидела в своем фургоне, окруженная, как обычно, толпой испанцев, раздался голос:

— Линда, ты что это здесь делаешь?

Перед ней стоял Мэтт.

Он выглядел на десять лет старше, чем при последней их встрече — взрослый, неслыханной красоты мужчина с пронзительно синими Радлеттовскими глазами на дочерна загорелом лице.

— Я тебя уже видел, — сказал он, — решил было, что тебя прислали за мной, и смылся, а потом узнал, что ты замужем за этим самым Кристианом. Это к нему ты удрала от Тони?

— Да, — сказала Линда. — А я и понятия не имела, Мэтт. Была уверена, что ты вернешься в Англию.

— Да нет, — сказал Мэтт. — Я командир, видишь ли, — обязан оставаться при бойцах.

— А мама знает, что ты жив и здоров?

— Я ей сообщил — во всяком случае, если Кристиан отправил письмо, переданное ему.

— Не думаю — он еще в жизни не удосужился отправить ни одного письма. Странный человек, мог бы сказать мне.

— Он сам не знал — я для отвода глаз писал его на имя одного приятеля для передачи дальше. Не хотел, чтобы кому-нибудь из англичан стало известно, что я здесь, — не то меня принялись бы выпроваживать домой. Я знаю.

— Кристиан бы не принялся, — сказала Линда. — Он за то, чтобы человек поступал в жизни по-своему. Ты такой худой, Мэтт, тебе, может быть, нужно что-нибудь?

— Нужно, — сказал Мэтт. — Сигареты и пара детективов.

После этого Линда виделась с ним почти каждый день. Сказала Кристиану — тот в ответ только хмыкнул, прибавив: «Надо будет вытащить его отсюда, пока не началась мировая война. Я позабочусь об этом», — и написала родителям. Результатом была посылка с одеждой от тети Сейди, которую Мэтт принять отказался, и целый ящик витаминов от Дэви, который Линда даже показать ему не рискнула. Мэтт держался бодро, был весел, сыпал шутками — но, как сказал Кристиан, одно дело находиться где-то от безвыходности и совсем другое — по собственному выбору. Впрочем, бодрости духа у всех в семействе Радлеттов было не занимать, независимо ни от чего.

Единственным, что прибавляло бодрости помимо этого, был пароход. Правда, он вызволял из ада всего лишь несколько тысяч беженцев, но хотя бы им обещал избавленье, уносил их к лучшим берегам, где есть надежда на полноценную, деятельную жизнь.

В часы, свободные от поездок на автофургоне, Линда корпела над размещением беженцев по каютам и наконец выполнила эту работу, завершив ее ко времени погрузки на судно.

В торжественный день все англичане, кроме Линды, отправились в Сетт, и с ними — два члена парламента и одна герцогиня, которые содействовали мероприятию, находясь в Лондоне, и прибыли теперь взглянуть на плоды своих трудов. Линда поехала на автобусе в Аржеле повидаться с Мэттом.

— Интересно ведут себя испанцы из высших слоев общества, — заметила она ему, — палец о палец не ударят, чтобы помочь соотечественникам, спокойно предоставляют этим заниматься чужим людям вроде нас.

— Ты не знаешь фашистов, — угрюмо сказал Мэтт.

— Я подумала вчера, когда возила герцогиню осматривать Баркаре — хорошо, но почему это должна быть английская герцогиня, что, у испанцев своих нет, и если уж на то пошло, отчего сплошь одни англичане здесь работают? У меня есть знакомые испанцы в Лондоне — что бы им не приехать в Перпиньян к нам на помощь? Очень бы пригодились. Испанский, наверное, знают.

— Правильно Пуля говорил про иностранцев — сущие бесы, — сказал Мэтт, — по крайней мере те, что принадлежат к высшему классу. Бойцы-то, надо сказать, все как один потрясающие досты.

— Во всяком случае, не представляю себе, чтобы англичане бросили других англичан в такой беде, пусть бы даже и состояли в разных партиях. Позор, по-моему.

Кристиан с Робертом вернулись из Сетта в радужном настроении. Операция с посадкой на судно прошла как по маслу; младенца, который в первые же полчаса родился на борту, назвали Эмбаркасьон — забавная подробность, как нельзя более во вкусе Кристиана. Роберт спросил у Линды:

— Вы что, особый план разработали, когда распределяли каюты — как это у вас получилось?

— А что? Что-нибудь не так?

— Идеально! У каждого свое место, каждый знал, куда идти. Мне просто интересно, вот и все, — чем вы руководствовались, когда отводили хорошие каюты?

— Ну, понимаете, — сказала Линда, — я взяла и поместила в лучшие каюты тех, у кого на карточке значилось Labrador, потому что у меня был в детстве Лабрадор, такой потрясающий до… потрясающе симпатичный, я хочу сказать.

— Ага, — сказал Роберт серьезно, — теперь все понятно. Дело в том, что Labrador по-испански означает работник, трудящийся. Таким образом, в соответствии с вашим принципом (превосходным, замечу кстати, в высшей степени демократичным), батраки все поголовно очутились в роскошных условиях, а представители умственного труда — под палубой. Так им и надо, меньше будут умничать. Вы отлично справились, Линда, низкий вам поклон.

— Такой был симпатичный Лабрадор, — мечтательно сказала Линда. — Вы бы видели! Худо мне без животных.

— Не понимаю, о чем вы думаете, — сказал Роберт. — Завели бы пиявку.

Одной из достопримечательностей Перпиньяна была живая пиявка в бутылке, выставленная на аптечной витрине вместе с объявлением, напечатанным на машинке: «ЕСЛИ ПИЯВКА ПОДНЯЛАСЬ К ГОРЛЫШКУ, БУДЕТ ЯСНАЯ ПОГОДА. ЕСЛИ ПИЯВКА СПУСТИЛАСЬ НА ДНО — ЭТО К НЕНАСТЬЮ».

— Неплохая мысль, — сказала Линда, — только как-то не верится, что она к тебе может привязаться по-настоящему — целый день голова занята погодой, то вверх ползешь, то вниз, вверх и вниз — буквально некогда завязать человеческие отношения.