ГЛАВА 14

Как ни потрясены, как ни скандализованы были Алконли всей этой историей с Линдой, а надо было думать и о других детях — настала пора вывозить в свет Джесси, которая выросла хорошенькой, как картинка. После всех огорчений, причиненных Линдой, они надеялись, что хоть она оправдает их надежды. Очень несправедливо, но и весьма характерно, что Луиза, которая вышла замуж в полном соответствии с их желаниями и была верной женой и образцовой матерью, произведя к этому времени на свет, кажется, пятерых детей, как бы не принималась уже в расчет. Была им, правду сказать, не слишком интересна.

Несколько раз Джесси съездила с тетей Сейди в Лондон на балы в конце сезона, сразу, как Линда ушла от Тони. Считалось, что она несколько хрупкого здоровья, и тетя Сейди решила, что лучше вывезти ее по-настоящему, в осенний, менее утомительный сезон — и, соответственно, в октябре сняла в Лондоне небольшой дом, куда и приготовилась переехать в сопровождении кой-какой прислуги, предоставив дяде Мэтью производить в деревне убиение различных птиц и зверей. Джесси горько жаловалась, что те молодые люди, с которыми она успела познакомиться, — унылые уроды, но тетя Сейди не обращала внимания. Все девушки, по ее словам, так думают сначала, пока не влюбятся.

За несколько дней до того, как им предстояло переехать в Лондон, Джесси сбежала. Она должна была поехать на две недели в Шотландию к Луизе, но, ничего не говоря тете Сейди, отменила поездку, обратила свои сбережения в наличность и, когда никто еще не хватился, что она пропала, прибыла в Америку. На бедную тетю Сейди, как гром среди ясного неба, обрушилась телеграмма: «Еду Голливуд. Не волнуйтесь. Джесси».

В первые минуты Алконли просто терялись в догадках. Джесси никогда не проявляла ни малейшего интереса ни к театральным подмосткам, ни к кино, они были уверены, что у нее нет никакого желания стать кинозвездой, но если так — почему Голливуд? Потом им пришло в голову, что, может быть, Мэтт знает что-нибудь — они с Джесси в семье держались вместе неразлучно, и тетя Сейди села в «даймлер» и покатила в Итон. У Мэтта все и разъяснилось. Он рассказал тете Сейди, что Джесси влюбилась в звезду экрана по имени Гэри Кун (или, возможно, Кэри Гун, он точно не помнит) и написала ему в Голливуд с просьбой сообщить, женат ли он, объяснив Мэтту, что, если нет, она немедленно отправляется туда и выйдет за него замуж сама. Все это Мэтт своим ломающимся голосом, срываясь с баса на дискант, изложил так, словно речь шла о самом будничном, рядовом событии.

— Так что, скорей всего, — заключил он, — пришло письмо, где было сказано, что он не женат, и она тут же снялась с места — и вперед. К счастью, и деньги имелись на побег. Что будем к чаю заказывать, мам?

Тетя Сейди, встревоженная до глубины души, отлично знала тем не менее правила поведения и хорошего тона, и все то время, покуда Мэтт поглощал сперва сосиски и омаров, потом яичницу с ветчиной, жареную камбалу, банановый мусс и шоколадный пломбир, стойко оставалась при нем.

Как всегда в критические минуты, Алконли вытребовали к себе Дэви и, как всегда, Дэви выказал полную способность справиться с трудным положением. Он мигом установил, что Кэри Гун — второразрядный киноактер, которого Джесси, вероятно, увидела, когда приезжала в Лондон на последние вечера летнего сезона. Он играл в одном из фильмов, которые шли тогда в кинотеатрах — картина называлась «Час славы». Дэви раздобыл эту ленту, а лорд Мерлин прокрутил ее для Радлеттов в своем кинозале. Фильм был про пиратов, и Кэри Гун играл даже не главного героя, а так, заурядного пирата, решительно ничем особенным не выделяясь: ни выигрышной внешности, ни таланта, ни ощутимого обаяния — хотя, надо отдать ему справедливость, и обнаруживал известное проворство, карабкаясь вверх-вниз по вантам. Да, и убил кого-то оружием, хранящим отдаленное сходство с шанцевым инструментом, чем мог, по нашему мнению, пробудить в груди у Джесси некое наследственное чувство. Сама картина принадлежала к числу тех, в которых обыкновенному англичанину, если он не киноман, очень трудно разобраться, и каждый раз, как Кэри Гун возникал на экране, это место приходилось прокручивать заново для дяди Мэтью, который пришел с твердым намерением не упустить ни единой подробности. Он полностью отождествлял актера с его ролью и повторял то и дело:

— Зачем этот тип туда полез? Вот олух, мог бы и догадаться, что там его ждет засада. Что он сказал? Не слышу, — покажите это место еще раз, Мерлин.

В конце он объявил, что он не слишком высокого мнения об этом малом — и дисциплинка хромает, и позволяет себе очень нахально разговаривать со своим командиром.

— Патлы пора бы остричь! Не удивлюсь, кстати, если окажется, что этот фрукт выпивает.

С лордом Мерлином дядя Мэтью и поздоровался, и попрощался вполне вежливо. Похоже, годы и невзгоды оказывали на него смягчающее действие.

После продолжительных совещаний пришли к решению, что придется кому-то из членов семьи, исключая тетю Сейди и дядю Мэтью, ехать за Джесси в Голливуд. Вот только кому? Естественно было бы, конечно, отрядить с подобной миссией Линду, когда бы Линда не находилась в немилости и не была к тому же всецело занята устройством собственной жизни. Нет, бессмысленно поручать одной скакалке водворять домой другую, надо искать кого-нибудь еще. Кончилось тем, что не без помощи уговоров («безумно некстати именно теперь, когда я как раз начал курс уколов»), Дэви дал согласие ехать с Луизой — положительной, разумной Луизой.

К тому времени, как это решилось, Джесси успела приехать в Голливуд, оповестить о своих матримониальных намерениях всех и каждого и история попала в газеты, а те не пожалели для нее места на своих страницах (дурацкое межсезонье, нечем занять внимание читателей), преподнося ее в виде своеобразного романа с продолжениями. Поместье Алконли перешло на осадное положение. Журналисты, не устрашенные пастушечьими бичами дяди Мэтью, гончими псами, синим молниями очей, шныряли по деревне, охотясь за местным колоритом, ухитрялись проникать даже в дом. И что ни день преподносили восхищенным читателям что-нибудь новенькое. Дядю Мэтью изображали как нечто среднее между Хитклиффом, Дракулой и графом Доринкуртским, Алконли — не то Кошмарским аббатством, не то Домом Эшеров, а тетю Сейди — персонажем, в чем-то родственным матушке Дэвида Копперфилда. Столько отваги, изобретательности и упорства проявляли эти репортеры, что когда они потом так замечательно показали себя на войне, это нас не удивило. «Сообщение с фронта такого-то…»

И дядя Мэтью говорил:

— Это не тот ли мерзавец, которого я обнаружил у себя под кроватью?

От всей этой истории дядя Мэтью получал массу удовольствия. Перед ним был противник, достойный его, не слабонервные горничные, не обидчивые плаксы-гувернантки — крепкие молодые ребята, которым неважно, какими действовать методами, главное — забраться в дом и добыть материал для статьи.

Не меньше удовольствия получал он и читая про себя в газетах, мы уже начали подозревать, что дядя Мэтью втайне питает страсть к дешевой известности. Тетя Сейди, напротив, все это находила чрезвычайно малоприятным.

Крайне важно было, по общему мнению, скрыть от прессы, что Дэви с Луизой отправляются в спасательную экспедицию, так как внезапность их появления могла существенно повлиять на согласие Джесси вернуться. К несчастью, Дэви решительно не мог пуститься в столь длительное и тяжкое путешествие без дорожной аптечки, изготовленной по особому заказу. Покамест ее ждали, один пароход ушел, а к тому времени, как она была готова, ищейки уже напали на их след, и злополучной аптечке уготована была та же роль, что и ларцу Марии-Антуанетты при ее бегстве в Варенн.

Несколько журналистов сопровождали их все-таки по пути через океан, однако мало чем поживились, ибо Луиза лежала в лежку, сраженная морской болезнью, а Дэви все время проводил, уединясь с корабельным врачом, который утверждал, что причина всех его зол — кишечная колика, от которой ничего не стоит вылечиться путем приема процедур, облучений, диеты, упражнений и уколов, каковые — либо отдых после них — и занимали весь его день до минуты.

По прибытии в Нью-Йорк, однако, их едва не разорвали на куски, и мы, вкупе с двумя великими англоязычными нациями, имели возможность следить за каждым их движением. Они попали даже в выпуск кинохроники — озабоченные, пряча лица за раскрытыми книжками.

Экспедиция оказалась бесполезной. Через два дня после их приезда в Голливуд Джесси превратилась в миссис Гун. Луиза известила домашних об этой новости телеграммой, присовокупив: «Гэри невероятный дост».

Одно было хорошо — что свадьба положила конец роману с продолжениями.

— Невозможно симпатичный, — объявил по возвращении Дэви. — Компактный мужичок, как орешек. Джесси будет с ним страшно счастлива, я уверен.

Тетю Сейди он тем не менее не обнадежил и не утешил. Стоило растить любимую хорошенькую дочку, чтобы она потом вышла за компактного мужичка, как орешек, и уехала жить за тысячи миль. Дом в Лондоне был отменен и Алконли впали в такое уныние, что, когда их постиг следующий удар, он был воспринят как роковая неизбежность.

Шестнадцатилетний Мэтт, тоже подняв газетную шумиху, сбежал из Итона на войну в Испанию. Тетя Сейди ужасно горевала, но дядя Мэтью, по-моему, — нет. Ему желание сражаться на войне представлялось совершенно естественным, хоть он, конечно, сожалел о том, что Мэтт сражается за иностранцев. Он, собственно, не имел ничего против испанских красных, они были храбрые ребята и очень здраво поступили, уничтожив приличное число идолопоклонствующих монахов, монашек и попов, такие действия вполне заслуживали одобрения — только обидно идти на захудалую войнишку, когда совсем скоро представится возможность участвовать в первоклассной. Решено было не предпринимать никаких шагов, чтобы вернуть Мэтта назад.

Рождество в Алконли выдалось в том году невеселое. Дети таяли на глазах, словно двенадцать негритят. Боб и Луиза, в жизни не причинившие родителям даже минутного огорчения, Джон Форт-Уильям, преснейший из мужчин, Луизины дети, такие образцовые, пригожие, но без изюминки, без малейшей особинки — разве могли они заменить отсутствие Линды, Мэтта, Джесси, а Робин с Викторией, хоть и веселые проказники, поддались общей атмосфере и норовили по возможности держаться особняком за дверью достова чулана.

Линда вышла замуж, как только завершилась процедура развода. Брачная церемония в Кэкстон-Холле так же сильно отличалась от первой ее свадьбы, как партии левого крыла отличаются от прочих. Печальной не назовешь, но безрадостная, убогая, не согретая ощущением счастья. Из Линдиных друзей присутствовали немногие, из родни — никого, кроме нас с Дэви, лорд Мерлин прислал два обюссонских ковра, но сам не явился. Болтуны докристианова периода, когда их перестали привечать, испарились из Линдиной жизни, громко оплакивая утрату, каковой она стала в их собственной.

Кристиан прибыл с опозданием и вошел торопливым шагом, в сопровождении горстки товарищей.

— Красавец, ничего не скажешь, — прошипел мне на ухо Дэви, — но — ох, кому это все нужно!

Свадебного завтрака не было и, потоптавшись бесцельно в некотором замешательстве на улице перед Холлом, Линда с Кристианом через несколько минут уехали домой. На правах провинциалки, которая вырвалась в Лондон на денек и намерена окунуться ненадолго в столичную жизнь, я заставила Дэви угостить меня ланчем в отеле «Риц». Что лишь усугубило мое подавленное настроение. Вещи на мне — такие удачные, так идеально подходящие для «Джорджа», предмет столь восхищенных ахов со стороны других профессорских жен («Дорогая, где вы нашли эту твидовую мечту?») — были, как я теперь поняла, топорны почти до неприличия, опять все те же свободные тафтяные вставки. Я заставляла себя думать о милых черненьких детках, их теперь было трое, оставленных дома в детской, о милом Альфреде в кабинете — но как-то в эти минуты мысль о них не несла с собой утешения. Душа со всею страстью желала точно такую меховую шапочку или такую шапочку из страусовых перьев, как на двух дамах за соседним столиком. Душа вожделела маленького черного платья, бриллиантовых клипсов и норковой темной шубки, сапожек в стиле медицинских бахил, длинных замшевых черных перчаток, чтобы морщили на руке, гладкой, волосок к волоску, прически. Когда я попыталась объяснить все это Дэви, он заметил рассеянно:

— Да, но для тебя это совсем не играет роли, Фанни, — и откуда у тебя, в конце концов, возьмется время следить за собой, если есть столько более важных вещей, которые требуют твоего внимания.

Думал, наверное, что я после этих слов воспряну духом.

Вскоре после Линдиного замужества Алконли вновь приняли ее в свои объятия. Для них вторичный брак после развода в счет не шел, и когда Виктория упомянула ненароком, что Линда обручена с Кристианом, ее резко одернули:

— Не может человек быть обручен, когда он замужем!

Не соблюдение формальности смягчило их сердца — по их понятиям Линде отныне предстояло жить в состоянии перманентного прелюбодейства — просто им слишком ее недоставало, чтобы настаивать на продолжении ссоры. Мало-помалу начался процесс «Хорошенького — Понемножку» (ланч с тетей Сейди в ресторане) и отношения быстро наладились снова. Линда стала часто бывать в Алконли, хоть, правда, никогда не брала с собой Кристиана, чувствуя, что это едва ли кому-нибудь пойдет на пользу.

Линда с Кристианом зажили в домике на Чейни-Уок и, если Линдины надежды на счастье сбылись не вполне, она, как всегда, проявляла великолепное уменье не показывать этого. Кристиан безусловно был очень к ней привязан и на свой лад старался не обижать ее, но был, как и предсказывал лорд Мерлин, слишком оторван от окружающей действительности, чтобы обыкновенная женщина могла найти с ним свое счастье. Бывало, что он неделями как будто не замечал ее, бывало и так, что уходил из дома и сутками не показывался, чересчур занятый какими-нибудь очередными своими делами, не давая ей знать, где он находится и когда его ждать назад. Ел и спал где придется — на вокзальной скамейке, на ступеньках пустующего дома. День-деньской на Чейни-Уок толклись товарищи, но не болтали с Линдой — произносили друг для друга речи, без устали сновали по комнатам, звонили по телефону, стучали на машинке, пили, сплошь да рядом засыпали на диване в Линдиной гостиной — не раздеваясь, но обязательно скинув ботинки.

Возрастали денежные затруднения. Кристиан, который, казалось бы, вообще ни на что не тратил деньги, имел зато поразительное обыкновение сорить ими. Он позволял себе немногие, но дорогие развлечения — одним из самых излюбленных было звонить нацистским главарям в Берлин или еще каким-нибудь политикам по всей Европе и подолгу вести с ними язвительные разговоры ценою столько-то фунтов за минуту.

— Телефонный звонок из Лондона — против такого они не могут устоять, — говорил он. И действительно — не могли, к несчастью.

Кончилось тем, что телефон, к великому Линдиному облегчению, отключили за неуплату счетов.

Нам с Альфредом, должна сказать, Кристиан был очень по душе. Мы оба и сами интеллектуалы если не красного, то розового оттенка, горячие приверженцы «Нью стейтемена», и его взгляды, несколько более крайние, чем наши, имели общую с нашими основу — принципы цивилизованной гуманности, он в этом смысле давал Тони сто очков вперед. И при всем том безнадежно не подходил в мужья Линде. Линда жаждала любви — личной, индивидуальной, сосредоточенной на ней одной, любовь в более широком понимании — к бедным, обездоленным, убогим — не привлекала ее, хотя она честно старалась поверить в обратное. Чем больше я с Линдой виделась в ту пору, тем сильнее проникалась уверенностью, что не за горами следующий скачок.

Дважды в неделю Линда работала в книжной лавке красных. Заведовал лавкой огромный, бессловесный, точно рыба, товарищ по имени Борис. Со второй половины дня в четверг, когда магазины в том районе закрывались, и до утра в понедельник Борис любил напиваться, и Линда вызвалась заменять его по пятницам и субботам. С ее приходом с лавкой совершалось чудодейственное преображенье. Книги и брошюры, которые из месяца в месяц ветшали на полках, пылясь и плесневея, покуда их, наконец, не приходилось выбрасывать, мигом задвигались назад, и на их месте выстраивались немногочисленные, но любимые Линдины избранницы. Там, где мозолили глаза «Вехи развития британских авиалиний», оказывались «Вокруг света в 80 дней», «Карл Маркс, годы созревания» уступал место томику «Как стать маркизой», а «Кремлевский титан» — «Дневнику неизвестного», «Вызов шахтовладельцам» сменяли «Копи царя Соломона».

Едва только Линда появлялась в свой день поутру и открывала лавку, как тотчас обшарпанную улочку заполняли автомобили во главе с электромобилем лорда Мерлина. Лорд Мерлин создавал лавке великолепную рекламу, рассказывая всем, что Линда — единственная, кому удалось раздобыть для него «Братца Фрогги» и «Le Père Goriot». Болтуны толпой повалили назад, в восторге, что к Линде опять открыт столь легкий доступ, и притом без Кристиана, — иной раз, правда, возникала минутная неловкость, когда они сталкивались нос к носу с товарищами. В этом случае они хватали первую попавшуюся книжку и спешно ретировались — все, кроме лорда Мерлина, повергнуть коего в замешательство не могло ничто на свете. Он держался с товарищами чрезвычайно твердой линии.

— Мое почтение, — произносил он очень выразительно, после чего сверлил их яростным взглядом, покуда они не отступали.

Все это наилучшим образом сказывалось на финансовой стороне предприятия. Вместо того чтобы из недели в неделю терпеть громадные убытки — нетрудно догадаться, из какого источника они возмещались — книжная лавка, единственная среди других подобных в Англии, стала приносить, красным доход. Борис удостоился от хозяев похвалы, лавке присудили медаль, которой украсилась вывеска, а товарищи в один голос объявили, что Линда молодец и партия может ею гордиться.

Остальное время посвящалось ведению для Кристиана и товарищей домашнего хозяйства — занятию, сопряженному с попытками удержать в доме череду прислуг и добросовестным, но прискорбно тщетным усилиям заменить их, когда они уходили, что совершалось обыкновенно в конце первой же недели. Товарищи вели себя не слишком любезно и внимательно по отношению к прислуге.

— Знаешь, быть консерватором не в пример спокойнее, — призналась мне как-то Линда в редкую минуту откровенности, делясь раздумьями о своей жизни, — хоть и нельзя забывать, что это не хорошо, а дурно. Но это занимает какие-то определенные часы и потом заканчивается, коммунизм же, кажется, пожирает всю твою жизнь и всю энергию. А товарищи — да, они невероятные досты, но иногда с ними теряешь всякое терпение, я точно так же злилась на Тони, когда он начинал рассуждать о рабочих. И то же самое чувствую, когда они рассуждают про нас — они, видишь ли, как и Тони, все понимают не так. Я и сама обеими руками за то, чтобы вздернуть сэра Лестера, но если они возьмутся за тетю Эмили и Дэви или даже за Пулю, то я не думаю, что буду стоять в стороне и смотреть. Вероятно, ни про кого нельзя сказать, что этот — рыба, а тот — в чистом виде мясо, вот что главная беда.

— Но все-таки, — сказала я, — есть разница между сэром Лестером и дядей Мэтью.

— Я как раз это и стараюсь все время объяснить. Сэр Лестер сидит себе в Лондоне и грабастает деньги Бог весть какими способами, но Пуля-то добывает их из земли и солидную долю снова вкладывает в землю, причем не только деньги, но и труд. Ты посмотри, сколько он делает всего, причем задаром — все эти нудные заседания, он и в совете графства, он же и мировой судья, и так далее. И он хороший землевладелец, он этому душу отдает. Ты понимаешь, товарищи не знают страну — не знали, например, пока я им не сказала, что за два шиллинга шесть пенсов в неделю можно найти прелестный коттедж с большим садом, а когда сказала — с трудом поверили. Кристиан, правда, знает, но говорит, что система никуда не годится, и, по-видимому, так оно и есть.

— Ну а чем все-таки Кристиан занимается? — спросила я.

— Да всем на свете, то одним, то другим. Вот, скажем, в данный момент пишет книгу о голоде — Боже мой, что за горестная тема! — и симпатичный маленький товарищ, китаец, приходит рассказывать ему, что такое голод, а сам толстяк, каких ты в жизни не видывала.

Я рассмеялась.

Линда прибавила, поспешно и виновато:

— Я, может быть, посмеиваюсь над товарищами, но про них, по крайней мере, знаешь, что люди творят добро, а не зло, не наживаются, как сэр Лестер, за счет порабощения других — пойми, я на самом-то деле горячо их люблю, просто подумается иногда — ну, почему бы вам изредка не присесть поболтать, отчего вы такие угрюмые, истовые и ополчаетесь на всех без разбора…