ГЛАВА 10

Я думаю, замужняя жизнь у Линды складывалась неудачно чуть ли не с самого начала, хоть, впрочем, я по-настоящему почти ничего не знала о ней. Никто не знал. Она выходила замуж вопреки достаточно серьезному противодействию, жизнь показала, что для противодействия имелись все основания и, значит, такой как Линда оставалось как можно дольше сохранять видимость того, что все прекрасно.

Они поженились в феврале, медовый месяц провели, охотясь в Мелтоне, где сняли дом, и после Пасхи окончательно обосновались на Брайенстон-сквер. Тони после этого приступил к работе в старом отцовском банке и стал готовиться занять место на надежных скамьях консерваторов в палате общин — честолюбивый замысел, который в самом скором времени осуществился.

Более близкое знакомство не заставило ни Радлеттов, ни Крисигов изменить свое мнение о новоявленной родне. Крисиги считали, что Линда взбалмошна, манерна и непрактична. Хуже всего, что, на их взгляд, она не способствовала успеху Тони в его карьере. Радлетты считали, что Тони бьет все рекорды по части скуки. Он имел обыкновение, выбрав тему для разговора, бубнить потом и бубнить, блуждая вокруг да около предмета, как кружит по полю мазила-игрок, неспособный сделать точный удар; он хранил в памяти устрашающее количество скучнейших фактов и без колебаний пускался излагать их, многословно и во всех подробностях, хотел того собеседник или нет. Он был бесконечно серьезен, он больше не смеялся Линдиным шуткам и веселый нрав, которым он, казалось, обладал, когда она впервые с ним познакомилась, объяснялся, должно быть, просто молодостью лет, винными парами и хорошим здоровьем. Теперь, став взрослым, женатым мужчиной, он решительно оставил все это в прошлом, проводя дневные часы в здании банка, а вечера — в Вестминстере и не находя времени развлечься или подышать свежим воздухом; выявилась истинная его сущность, представив его во всей красе — напыщенным, загребущим ослом, с каждым днем все более похожим на своего отца.

Ему не удалось обратить Линду в плюс. Крисиговский взгляд на вещи оказался выше понимания бедной Линды — как она ни старалась (а старалась она на первых порах изо всех сил, движимая безмерным желанием угодить), он оставался для нее загадкой. Дело в том, что она впервые в жизни столкнулась лицом к лицу с буржуазным складом ума, и участь, столь часто предрекаемая дядей Мэтью мне, как последствие моего буржуазного образования, в действительности постигла Линду. Все внешние, видимые глазом признаки были налицо: Крисиги говорили «представляют из себя», «одену платье» и «обую ботинки», «занять» вместо «одолжить» и даже склоняли Линду именовать их «папа» и «мама», что она в первоначальном пылу любви и делала, а после до конца своей замужней жизни не знала, как выкарабкаться из этой ситуации, употребляя при обращении к ним в их присутствии слово «вы», а так общаясь с ними, в основном, посредством открыток и телеграмм. Внутреннюю их сущность определял чисто торгашеский дух: все, на что бы ни упал их взгляд, расценивалось в категориях чистогана. Деньги были их оградой, их обороной, их надеждой на будущее и опорой в настоящем, деньги возвышали их над ближними, отводили от них беду. Умственные способности тогда лишь внушали им уважение, когда приносили деньги, и в изрядных количествах; деньги служили для них единым мерилом успеха, деньги были сила и слава. Сказать, что человек беден, значило заклеймить его как пропащую личность, нерадивого работника, лодыря без царя в голове, без нравственных устоев. Если речь шла о ком-то, кто, несмотря на столь пагубный изъян, пользовался их расположением, они могли прибавить, что это невезенье. Себя от этого смертельного зла они позаботились обезопасить всеми мыслимыми способами. Дабы его не обрушил на их головы неподвластный их воле катаклизм вроде войны или революции, они разместили крупные денежные суммы в десятке разных стран, им принадлежали ранчо, животноводческие хозяйства, большие фермы в Южной Африке, гостиница в Швейцарии, плантация в Малайе; бриллианты чистой воды у них, конечно, и не думали сверкать на Линдиной красивой шейке, они лежали во множестве по различным банкам, камушек к камушку, удобно, — взял и унес.

Для Линды, при ее воспитании, все это было непостижимо, в Алконли о таком предмете, как деньги, просто вообще не упоминали. Безусловно, дядя Мэтью имел большие доходы, но приносила их земля, и не обязательно в чистом виде, и значительная их доля опять возвращалась в землю. Его земля была святое, но превыше всего святое была Англия. Случись так, что страну его постигнет беда, он останется и разделит с нею ее участь — никогда не пришла бы ему в голову мысль, что можно в трудный час покинуть старую Англию, спасая собственную шкуру. Он сам, его семья, его владения неотъемлемы от нее, как и она неотъемлема от него — вовеки. Со временем, когда на горизонте начали собираться тучи, предвещая войну, Тони попробовал уговорить его перевести часть денег в Америку.

— Это зачем? — сказал дядя Мэтью.

— Может сложиться так, что вы рады будете уехать туда или послать детей. Деньги всегда придутся кстати…

— Возможно, я стар, но стрелять могу, — с негодованием отвечал дядя Мэтью, — а детей у меня нет, если понадобится воевать — все они взрослые.

— Но Виктория…

— Виктории тринадцать лет. Она сделает то, что велит ей долг. Надеюсь, если дойдет до того, что к нам полезет чужеземная нечисть, все до единого — мужчины, женщины, дети, — будут сражаться, пока одна из сторон не поляжет. Во всяком случае, я ненавижу заграницу, жить там не соглашусь ни под каким видом, лучше уж в Курьей роще поселиться, в егерской хибаре, — что же до иностранцев, все они одинаковы и от всех меня тошнит, — завершил он многозначительно, буравя взглядом Тони, который, не обращая внимания, продолжал бубнить о том, как он умно распорядился, переведя разнообразные суммы денег в разнообразные места. Он пребывал в полнейшем неведении относительно той неприязни, которую питал к нему дядя Мэтью, а впрочем, учитывая странности в поведении моего дяди, неудивительно, если столь толстокожему существу, как Тони, затруднительно было уловить разницу в дядином обращении с теми, кого он любил, и теми, кого нет.

На первый после свадьбы день рождения сэр Лестер подарил Линде чек на тысячу фунтов стерлингов. Она пришла в восторг и в тот же день истратила их на ожерелье из половинок крупных жемчужин, обрамленных рубинами, которое незадолго до того приглядела в ювелирной лавке на Бонд-стрит. Крисиги устроили для нее обед в семейном кругу, Тони должен был встретиться с нею уже там, так как задерживался у себя в конторе. Линда приехала в белом атласном платье, очень простом и очень открытом, и с ожерельем на шее, и прямо с порога направилась к сэру Лестеру со словами:

— Такой чудесный подарок, спасибо, — посмотрите…

Сэр Лестер был потрясен.

— Вы столько отдали за него — все, что я послал?

— Да. Я думала, вам будет приятно, если я куплю на них что-то одно и всегда буду помнить, что это вы мне подарили.

— Нет, милая. Я имел в виду совсем не это. Тысяча фунтов — уже, что называется, капитал и, значит, нечто такое, от чего вы рассчитываете получить прибыль. Его не тратят просто так на побрякушку, которую наденут три-четыре раза в год и которая едва ли поднимется в цене. (И кстати, если уж вы покупаете драгоценности, пусть это всегда будут бриллианты — рубины и жемчуг слишком легко подделать, они не удержат своей цены.) Да, так я говорю, в этом случае вы надеетесь получить некий выигрыш. Вы могли попросить Тони поместить их для вас либо — что я, собственно, и имел в виду — могли устраивать на них приемы для важных лиц, которые будут полезны Тони по службе.

Эти важные лица были все время живым укором бедной Линде. Крисиги неизменно видели в ней большую помеху их сыну, как в политике, так и в делах, потому что никакие усилия не помогали ей скрыть, какая тоска для нее эти самые лица. Подобно тете Сейди, она имела обыкновение по малейшему поводу укрываться в облаке скуки, в глазах ее появлялось отсутствующее выражение, душа витала вдалеке. Важным лицам это не нравилось, они не привыкли к этому, им нравилось, когда молодежь их слушает, внимает им сосредоточенно и почтительно, если уж удостоилась оказаться в их обществе. Линдины зевки в сочетании с сообщениями Тони о том, сколько насчитывается портовых инспекторов на Британских островах, привели к тому, что важные лица предпочитали избегать молодых Крисигов. Крисиги-старшие сокрушались и вину за такое положение вещей возлагали на Линду. Они видели, что она не проявляет ни малейшего интереса к работе Тони. Она и пробовала первое время, но ничего не получалось — она просто не понимала, как человек, у которого и так уже много денег, сможет взять и запереться в четырех стенах, без свежего воздуха и синего неба, и прочей Божьей благодати, когда весна ему не весна и осень не осень, и смена времен года проходит незамеченной, сливаясь в тусклое однообразие — все для того лишь, чтобы обогатиться еще больше. К политике она по крайней молодости лет не чувствовала вкуса — да и политика в те дни, пока в нее не внес разнообразия своим пришествием Гитлер, служила развлечением для очень узкого круга посвященных.

— Твой отец рассердился, — сказала она Тони, когда они шли домой после обеда.

Сэр Лестер жил в Гайд-парк Гарденс, вечер стоял прекрасный, и они пошли пешком.

— Неудивительно, — коротко отозвался Тони.

— Но, милый, посмотри, какая прелесть! Устоять не было сил, ты понимаешь?

— Вечно у тебя выверты. Будь добра, постарайся вести себя как взрослый человек.

Осенью после Линдиной свадьбы тетя Эмили сняла небольшой домик на Сент-Ленард Террас, куда и водворилась вместе со мною и Дэви. Ей нездоровилось последнее время, и Дэви рассудил, что ее лучше увезти из деревни и дать ей отдохнуть от бесконечных хлопот, чего ни одной женщине дома не удается. У него только что вышел роман «Сквозь тесный туннель», который пользовался изрядным успехом в среде интеллектуалов. Это был психофизиологический этюд, посвященный исследователю Южного полюса, замурованному снежным заносом в хижине, где ему — и он о том знает — суждено через какое-то время умереть: припасов ему хватит на несколько месяцев. В конце он и умирает. Полярные экспедиции пленяли воображение Дэви, ему нравилось наблюдать с безопасного расстояния, надолго ли хватит телесной энергии, питаемой неудобоваримым и бедным витаминами продуктом.

— Пеммикан, — говорил он весело, набрасываясь на яства, приготовлением которых славилась кухарка тети Эмили, — представляю себе, какой от него был вред.

Тетя Эмили, вырванная из привычного течения жизни в Шенли, возобновила общение со старыми друзьями, принимала наших гостей и получала от всего этого такое удовольствие, что поговаривала о том, чтобы постоянно приезжать на полгода в Лондон. Что же касается меня, то никогда, ни до, ни после, я не знала такой счастливой поры. Лондонский сезон, проведенный мною с Линдой, доставил нам массу радости — отрицать это значило бы погрешить как против истины, так и против тети Сейди, мне даже долгие сумеречные часы в галерее для пэресс казались приятным развлечением — только все это странным образом воспринималось как нечто не связанное с действительностью, во всем присутствовало ощущение чего-то невзаправдашнего. Теперь же я твердо стояла обеими ногами на земле. Мне разрешалось делать то, что мне нравится, встречаться с кем я пожелаю, мирно, естественно, не нарушая никаких правил, — чудесно, когда приводишь домой друзей и их приветливо, хотя и несколько безучастно встречает Дэви, и нет надобности тайком проводить их черным ходом из страха, как бы в холле не разразился громкий скандал.

В эти счастливые дни я благополучно обручилась с Альфредом Уинчемом, в то время — молодым преподавателем, а ныне — ректором Оксфордского Сент-Питерз колледжа. С этим добрым ученым человеком и живу я с тех пор душа в душу, в полном мире и согласии, обретя в нашем оксфордском доме то надежное убежище от житейских бурь и головоломок, которого всегда искала. И довольно о нем — это повесть о Линде, не обо мне.

Мы тогда очень часто виделись с Линдой: она захаживала к нам, болтала часами. И не казалась одинокой, хоть я уверена, что она пробуждалась уже, подобно Титании, от колдовского наваждения — лишь очевидно тяготилась одиночеством, потому что муж ее пропадал целыми днями на работе, а вечера проводил в парламенте. Лорд Мерлин был за границей, а других близких друзей она пока не завела. Она скучала по людской толчее в доме, по оживленной сумятице, по нескончаемой бесцельной болтовне, составляющей семейную жизнь в Алконли. Я напоминала ей, как она раньше рвалась оттуда, и она без особой убежденности соглашалась, что жить своим домом замечательно. Она очень радовалась моей помолвке и одобряла Альфреда.

— У него такой серьезный, умный вид, — говорила она. — Какие у вас будут хорошенькие черненькие детки — вы же с ним оба темноволосые под стать друг другу.

Ему она, в общем, нравилась, и только, — он подозревал, что она крепкий орешек, и к чарам, которыми она приворожила Дэви и лорда Мерлина, оставался — к моему, должна признаться, облегчению — нечувствителен.

В один прекрасный день, когда мы трудились над свадебными приглашениями, она пришла и объявила:

— Я забрюхатела, как это вам нравится?

— Словечко — уши вянут, — сказала тетя Эмили, — но, вероятно, тебя нужно поздравить, милая.

— Вероятно, — сказала Линда. Она с тяжким вздохом опустилась на стул. — Чувствую себя, надо сказать, преотвратно.

— Да, но подумай, сколько тебе это пользы принесет в конечном счете, — завистливо сказал Дэви, — такое дивное очищение организма!

— Понимаю, что ты хочешь сказать… Ох, нам сегодня предстоит ужасающий вечер. Какие-то важные американцы. Тони, кажется, хочет о чем-то с ними договориться, а американцы согласны иметь с ним дело, только если я произведу на них впечатление. Может мне кто-нибудь это объяснить? Я знаю, что меня стошнит при них и на них и мой тесть будет страшно сердиться. Что за несчастье эти важные лица — повезло тебе, что ты с ними не знаешься.

Ребенок — девочка — родился у Линды в мае. До родов она долго болела и очень серьезно болела после родов. Врачи сказали, что ей больше нельзя иметь детей, так как еще один ребенок почти наверняка убьет ее. Для Крисигов это был удар, потому что банкирам, подобно королям, требуется, по-видимому, много сыновей, но Линду, кажется, это не огорчило вовсе. Ребенок был ей абсолютно неинтересен. Я пошла навестить ее, как только к ней пустили. Она лежала, утопая в цветущих ветках и розах, страшная, — краше в гроб кладут. Я сама ждала ребенка и чувствовала вполне естественный интерес к Линдиному.

— Как ты ее назовешь — и, кстати, где она?

— В комнате у сестры — оно орет. Мойра, если не ошибаюсь.

— Только не Мойра, котик, — как ты можешь? Жуткое имя, я хуже не слыхала!

— Тони нравится, у него сестру звали Мойра, только она умерла — и представляешь себе, что я узнала (не от него, от их старой няни)? Умерла оттого, что Марджори стукнула ее молотком по голове, когда ей было четыре месяца. Интересная подробность, как по-твоему? И после этого говорят, что мы — необузданное семейство, а у нас, между прочим, даже Пуля насмерть никого не убивал — или, ты полагаешь, следует брать в расчет эту его палицу?

— Все равно не понимаю, как ты можешь навьючить на несчастного младенца такое имечко, как Мойра, это просто жестоко.

— Да нет, если вдуматься. Оно должно вырасти Мойрой, иначе не будет нравиться Крисигам (люди, я замечаю, с возрастом начинают соответствовать своему имени), а пусть уж лучше оно нравится Крисигам, потому что мне, откровенно говоря, — не нравится.

— Как не стыдно, Линда, и вообще, ты не можешь еще судить, нравится она тебе или нет, — попыталась я возражать.

— Нет, могу. Я всегда могу сразу сказать, нравится ли мне человек, а Мойра мне не нравится, вот и все. Типичнейший антидост, погоди, сама увидишь.

В этот момент вошла сестра и Линда представила нас друг другу.

— А, так вы и есть та самая двоюродная сестра, много о вас слышала. Вы, конечно, хотите увидеть девочку.

Сестра опять вышла и вскоре вернулась с плетеной колыбелькой, битком набитой ревом.

— Бедняжка, — сказала Линда равнодушно. — Милосердней уж не смотреть.

— Не обращайте внимания, — сказала сестра. — Она изображает из себя негодяйку, но это все напускное.

Я посмотрела все-таки и где-то в глубине, среди оборочек и кружев, обнаружила обычное кошмарное зрелище — орущий апельсин в шелковистом черном парике.

— Очарование, правда? — сказала сестра. — Вы только на ручки посмотрите!

Я слегка содрогнулась.

— Я знаю, это звучит ужасно, но мне такие маленькие — как-то не очень, хотя, конечно, годика через два она будет загляденье.

Рев пошел по нарастающей, вся комната огласилась противными воплями.

— Несчастное существо, — сказала Линда. — Наверное, мельком увидело себя в зеркале, я думаю. Унесите его, сестра, сделайте милость.

В комнату вошел Дэви. Он заехал, чтобы отвезти меня на ночь в Шенли. Снова пришла сестра и выпроводила нас, говоря, что с Линды хватит. За дверями палаты — Линда лежала в самом большом и дорогом родильном доме Лондона — я остановилась, ища глазами лифт.

— Сюда, — сказал Дэви и, хихикнув смущенно, прибавил: — Я знаю, где что находится, не зря воспитывался в гареме. А, здравствуйте, сестра Тезигер! Необычайно рад вас видеть.

— Капитан Уорбек! Надо сказать старшей сестре, что вы здесь!

После чего лишь через час почти мне удалось вытащить Дэви из этого дома вдали от дома. Надеюсь, от моих слов не остается впечатление, что средоточием всей жизни Дэви была забота о собственном здоровье. Он полностью был занят своей работой, писал, издавал литературное обозрение, а забота о здоровье была у него увлечением и оттого больше бросалась в глаза в его свободное время — то время, когда я, в основном, и видела его. И с каким же наслаждением он предавался ему! Он, кажется, относился к своему телу с любовной заботливостью, какую фермер проявляет к поросенку, но не тому, что сам растет как на дрожжах, а к меньшенькому в помете, к заморышу, которого нужно не мытьем так катаньем довести до кондиции, достойной доброго имени фермы. Он и взвешивал свое тело, и выставлял его на солнышко, выводил на прогулку, упражнял, держал на особой диете, пичкал новомодными продуктами и лекарствами — но все не в коня корм. Оно упорно не прибавляло ни унции в весе и так и не достигло кондиции, достойной добропорядочной фермы, но все же продолжало кое-как существовать и радоваться жизни и благам, даруемым ею, хотя и становясь порой жертвой недугов, коим подвержена всякая плоть, — равно как и другим, воображаемым недугам, от которых его с неиссякаемым усердием, с ревностным вниманием выхаживали славный фермер и его супруга.

Тетя Эмили, когда я рассказала ей про Линду и злополучную Мойру, сразу же объявила:

— Это она по молодости. Сколько я знаю, юные матери редко пылают к своим малышам. А вот когда они постарше — тогда детей обожают, и может быть, для ребенка даже лучше, когда мать молода и относится к нему без обожания, он более самостоятелен в жизни.

— Но Линда ее, судя по всему, терпеть не может.

— Как это похоже на Линду, — сказал Дэви. — Во всем у нее крайности.

— Но она такая мрачная. Это, признайся, на нее не очень-то похоже.

— Она перенесла тяжелейшую болезнь, — сказала тетя Эмили. — Сейди была в отчаянии. Два раза думали, что она умирает.

— Не надо, — сказал Дэви. — Я не представляю себе мир без Линды.