ГЛАВА 11

Живя в Оксфорде, поглощенная своим мужем и молодой семьей, я в последующие несколько лет реже виделась с Линдой, чем когда-либо раньше. Что, однако, никак не сказывалось на близости наших отношений, они оставались прежними, и когда мы встречались, все было так, будто мы расставались на каких-нибудь два дня. Время от времени я останавливалась у нее, бывая в Лондоне, а она — у меня в Оксфорде, мы регулярно переписывались. Скажу сразу — единственное, чего она никогда со мной не обсуждала, был распад ее брака, а впрочем, в этом не было надобности, все и без того было ясно, насколько это возможно, когда речь идет об отношениях между женатыми людьми. Тони был, вполне очевидно, не столь хорош как возлюбленный, чтобы этим, хотя бы в первое время, возместить свои изъяны в другом — тягостную скуку своего присутствия, свою посредственность как личности. К тому времени как родился ребенок, Линда его разлюбила и с этих пор исполнилась к обоим полнейшего безразличия. Молодой человек, в которого она влюбилась, красивый, веселый, мыслящий, победительный, растаял при ближайшем знакомстве, как дым, оказался чистой химерой, существующей лишь в ее воображении. Линда не впала в обычный грех — взваливать на другого вину за собственную ошибку, она просто-напросто отвернулась от Тони с предельным равнодушием. Что проще сделать, когда так мало видишь человека.

Лорд Мерлин в это время развернул грандиозную программу Крисигских завидок. Крисиги постоянно жаловались, что Линда нигде не бывает, никогда не принимает, если буквально силком не заставишь, и вообще чуждается общества. Друзьям говорилось, что это деревенский дичок, для которого не существует ничего кроме охоты — зайдя к ней в гостиную, наверняка застанешь ее за натаской охотничьего пса и под каждой диванной подушкой обнаружится задушенный заяц. Ее выставляли безобидной дурочкой, смазливой пейзаночкой, неспособной стать помощницей бедному Тони, который вынужден в одиночку пробивать себе дорогу в жизни. Во всем этом содержалась доля истины: круг Крисигова знакомства составляла невыразимо скучная публика — бедная Линда, не сумев продвинуться в нем ни на шаг, действительно оставила все старания и замкнулась в более близком ей по духу обществе охотничьих псов и сонь.

Лорд Мерлин, впервые после Линдиной свадьбы приехав в Лондон, немедленно ввел ее в свой собственный круг, тот, что всегда притягивал к себе ее взоры — в мир модной богемы, где она моментально освоилась, почувствовав себя в нем словно рыба в воде, и где стала с первой минуты пользоваться огромным успехом. Нет в лондонском обществе более ценного слагаемого, чем молодая, красивая, но безупречно порядочная женщина, которую можно пригласить на обед без мужа, и Линда скоро оказалась в положении, от которого немудрено вскружиться голове. Фотографы и светские хроникеры преследовали ее неотступно, и, правду сказать, возникало невольно ощущение — стоило, впрочем, провести в ее обществе полчаса, и оно рассеивалось — что она несколько навязла в зубах. С утра до ночи в ее доме толпился народ, треща без умолку. В беспечном, падком на развлечения Лондоне той поры, когда не только низшие, но и высшие классы становились жертвой безработицы, у Линды, тоже большой любительницы поболтать, обнаружилось много родственных душ. Молодые люди, субсидируемые родственниками, которые изредка мимоходом намекали им, что недурно бы подыскать себе работу, но не оказывали в этом серьезной помощи (да и какая нашлась бы работа для таких, как они), слетались к Линде, словно пчелы на мед, роились вокруг нее, неумолчно жужжа. Рассаживались в ее спальне, на кровати, на ступеньках лестницы, пока она принимала ванну, на кухне, когда заказывала еду; по магазинам, в парк на прогулку, в кино, в театр, в оперу, на балет; обеды, ужины, ночные клубы, танцы, вечера, целый день и всю ночь напролет — под болтовню, нескончаемую болтовню.

— Но о чем они говорят, ты не знаешь? — недоумевала тетя Сейди, не одобряя. Вот именно — о чем?

Тони с утра пораньше спешил в банк, покидая дом с видом, преисполненным безмерной значительности, в одной руке — «дипломат», под мышкой — стопка газет. Его уход возвещал нашествие роя болтунов — словно они, притаясь за углом, только и ждали, когда он уйдет — и с этой минуты они заполняли весь дом. Очень милые, очень красивые, потрясающие в компании, с прекрасными манерами. Я, приезжая ненадолго, никогда не могла по-настоящему отличить их друг от друга, хоть и не оставалась бесчувственна к их обаянию, неотразимому обаянию жизнелюбия и веселого нрава. Определению «важные лица», однако, они не соответствовали ни с какой натяжкой, и Крисиги выходили из себя, наблюдая новый поворот событий.

Тони, кажется, принимал его спокойно — он давно поставил на Линде крест в смысле пользы для своей карьеры, и ему скорее нравилось и льстило внимание прессы, провозгласившей ее красавицей. «Красавица-жена способного молодого члена парламента». Кроме того, он обнаружил, что их стали звать на большие приемы и балы, которые он посещал с большой охотой, являясь туда в поздний час после парламентских заседаний и где, помимо не стоящей внимания публики, которой забавлялась Линда, частенько заставал людей себе подобных и, значит, очень стоящих, которых можно изловить за стойкой бара и подвергнуть утомительным словоизвержениям. Напрасно было бы, однако, объяснять это старым Крисигам, которые с неискоренимым недоверием относились к модному обществу, к танцам — вообще ко всем видам развлечений, сопряженных, по их мнению, с расходами без всяких взамен за то осязаемых преимуществ. На Линдино счастье Тони был тогда в неважных отношениях с отцом из-за неких разногласий по поводу политики банка, и они реже навещали Гайд-парк Гарденс, чем первое время после свадьбы, а поездки в Платаны, имение Крисигов в Суррее, и вовсе временно прекратились. Тем не менее при редких встречах Крисиги-старшие давали Линде понять, что недовольны ею как невесткой. Даже расхождение Тони во взглядах с отцом приписывалось ее влиянию — леди Крисиг, грустно покачивая головой, жаловалась друзьям, что Линда вызывает в нем к жизни не лучшие качества.

И Линда принялась транжирить годы своей молодости, бесцельно швыряя их на ветер. Если бы ум ее позаботились развить систематическим образованием, то место всей этой пустой болтовни, увеселений, вечеров мог занять серьезный интерес к искусству или чтение; будь она счастлива в браке, та сторона ее натуры, что жаждала общения, возможно, обрела бы успокоение у камина в детской, — при настоящем же положении вещей возобладало бессмысленное коловращенье.

Мы с Альфредом однажды вступили относительно нее в спор с Дэви, когда все это высказали вслух. На что Дэви обвинил нас в самодовольном резонерстве, хотя наверняка и знал в душе, что мы правы.

— Но от Линды получаешь столько удовольствия, — повторял он, — она словно букетик цветов. Немыслимо таких людей расходовать на серьезное чтение, какой в этом толк?

И все-таки даже он вынужден был признать, что по отношению к маленькой Мойре она ведет себя не так, как следует. (Девочка была пухлая, белобрысая, вялая, туповатая и скучная — Линда по-прежнему не любила ее, Крисиги же, наоборот, обожали, и она все больше времени проводила со своей няней в Платанах. Они радовались тому, что ребенок с ними, но это не мешало им без конца осуждать Линду за ее поведение. Теперь по их рассказам получалось, что Линда — светский мотылек, легкомысленная и бессердечная женщина, забросившая свое дитя.)

Альфред сердито говорил:

— Что самое удивительное — она даже романов не заводит. Не понимаю, что ей дает такая жизнь, это сплошная пустота.

Альфреду нравится, когда люди разложены по полочкам и снабжены ярлыком, чтобы понятно было, где карьерист, честолюбец, где добродетельная жена и мать, а где прелюбодейка.

Линда вела светскую жизнь без всякой цели — попросту собирала вокруг себя разного рода досужую публику, лишь бы уютно было с ними болтать по целым дням, а кто человек — миллионер или голодранец, принц крови или румынский беженец — ей было абсолютно все равно. Несмотря на то что, за исключением меня и ее сестер, все ее приятели были мужчины, она пользовалась столь безупречной репутацией, что люди подозревали, будто она влюблена в своего мужа.

— Линда верит в любовь, — говорил Дэви, — это безудержно романтическая натура. В данный момент, уверен, она подсознательно ждет неодолимого искушенья. Легкие романы ей совершенно неинтересны. Будем надеяться, когда оно возникнет, то не окажется еще одним Основой.

— Я думаю, она действительно похожа на мою мать, — сказала я, — а у нее все до единого оказывались Основой.

— Бедная Скакалка, — сказал Дэви, — но ведь сейчас она счастлива, правда, со своим белым охотником?

Очень скоро Тони, как и следовало ожидать, превратился в сущий монумент напыщенности, с каждым днем все более напоминая отца. Масштабные, далеко идущие идеи, как поправить положение капиталистов, переполняли его, что же касается рабочих, он не скрывал своей нелюбви и недоверия к ним.

— Ненавижу низшие классы, — произнес он однажды, сидя со мною и Линдой за чаем на балконе палаты общин. — Норовят прибрать к рукам мои деньги, скоты ненасытные. Ничего, пусть только попробуют.

— Ах, помолчи, Тони, — сказала Линда, извлекая из кармана соню и начиная скармливать ей крошки. — Вот я их люблю, я, по крайней мере, выросла среди них. Твоя беда, что ты и низшие классы не знаешь, и к высшим не принадлежишь — ты просто богатый иностранец, которого занесло жить сюда. Нельзя пускать человека в парламент, если он не жил в деревне, хотя бы какое-то время, — да мой старый Пуля, и то знает лучше тебя, что говорит, когда выступает в парламенте.

— Я жил в деревне, — сказал Тони. — Убери животное, люди смотрят.

Он никогда не обижался, мешало сознание своей значительности.

— В Суррее, — с бесконечным презрением сказала Линда.

— Во всяком случае, когда твой Пуля последний раз выступал по вопросу о пэрессах в своем праве, его единственный довод против того, чтобы они заседали в парламенте, был — их пустишь, а они, чего доброго, станут пользоваться той же уборной, что и пэры.

— Ну, разве он не прелесть? — сказала Линда. — Они ведь там все так думали, и только он один осмелился сказать вслух.

— Вот это — самое худшее в палате лордов, — сказал Тони. — Является такой «гость из глуши», когда ему на ум взбредет, и навлекает позор на всю палату, неся околесицу, а газеты ему уделяют огромное внимание, и у людей создается впечатление, что нами правят полные недоумки. Надо бы этим старым лордам понимать, что их долг перед собственным классом — сидеть дома и помалкивать. О действительно великолепной, основательной, необходимой работе, которую ведут в палате лордов, рядовой обыватель и понятия не имеет.

Сэру Лестеру предстояло в скором времени стать членом палаты лордов, так что Тони неспроста принимал сей предмет близко к сердцу. Отношение к так называемому рядовому обывателю сводилось у него в общих чертах к тому, что его надлежит постоянно держать под прицелом пулемета, но поскольку из-за слабости, проявленной в прошлом знаменитыми виговскими фамилиями, это сделалось невозможным, его следует удерживать в подчинении баснями, что вот-вот, за ближайшим поворотом, ждут радикальные реформы, разработанные партией консерваторов. Умиротворять его таким способом можно до бесконечности, только бы не было войны. Война сплачивает людей, открывает им глаза, ее надобно избегать любой ценой, в особенности — войну с Германией, где у Крисигов финансовые интересы и много родственников. (Они вели свое происхождение от юнкерского рода и кичились перед своей прусской родней, а те в свою очередь смотрели на них свысока за принадлежность к коммерческим кругам.)

Как сэр Лестер, так и сын его были большие почитатели герра Гитлера — сэр Лестер во время поездки в Германию встречался с ним, его возил на своем «мерседесе-бенц» доктор Шахт.

Линда не интересовалась политикой, но была, безотчетно и не рассуждая, англичанкой. Знала, что один англичанин стоит сотни иностранцев, тогда как для Тони один капиталист стоил сотни рабочих. Здесь, как и почти во всем прочем, они расходились кардинально.