Книга: Ловушка для красоток
Назад: Глава XVIII
Дальше: Глава XX

Глава XIX

— Похоже, ты из тех девушек, которые больше любят скульптуру, чем спагетти, — сказал Джек.
Кэрри договорилась встретиться с ним в полдень у ресторанчика Ратацци и пообедать. Однако вместо обеда они шли теперь в Музей современного искусства.
Поесть они зашли уже после музея и, устроившись за угловым столиком, болтали о политике, о музыке и живописи. Джек сказал:
— Не девичья у тебя голова на плечах. Ты не похожа на других женщин, у тебя блестящий ум. Ты все понимаешь, и ты очень разумно ко всему подходишь.
А Кэрри угадывала за этими словами его собственный подход, в частности, к женщинам, в его голосе ей слышались нотки женоненавистничества, и она внутренне сжималась при мысли о том, что женщины ему не нужны и он стремится видеть в них мужчин.
Они выглядели такими разными — он и она! Но Кэрри твердила себе: «Я очень хочу, чтобы меня кто-то заметил, чтобы меня кто-то затронул, по-настоящему заметил, по-настоящему глубоко затронул, вовлек меня в свою жизнь». И тут же напоминала себе: «Ну и что? Мне всегда этого хотелось, и чего я смогла добиться? Только разочарования и неприятностей».
Потом они решили погулять. Будто хор всего человечества огласил окрестности: цвета, краски и обличья, запахи и звуки, ароматы, молчание, смех, свет и тени…
Кэрри думала о том, что жизнь есть произведение искусства — ничуть не меньше, чем стихотворение или картина. Художник в союзе с высшими силами воплощает открывшееся ему, но картина, стихотворение, музыкальное произведение зависят от его таланта и мастерства. Так и человеческие жизни несут в себе свидетельства уровня осознания истины.
Кэрри взглянула на Джека. «Ну что мне надо? — мучилась она. — Он ведь безупречен — он добрый, честный, трудолюбивый, умный человек. И скучный».
А когда они окажутся в постели, он что, будет все таким же — спокойным, рассудительным и скучным, как скучен он во всем остальном?
«В чем дело? Ну, в чем же дело? — спрашивала себя Кэрри. — Значит, не может один человек вместить в себя суть неба и земли, любовь и радость жизни! Ну и что? Я ведь приняла решение зрело оценивать людей, а, видимо, зрелая оценка означает умение мириться с тем, что есть. Видимо, любовь и есть умение мириться с реальностью. Видимо, бывают желания, которые просто невозможно удовлетворить».
Она еще раз взглянула на Джека. Его лицо было спокойным и невыразительным. И не было между ним и Кэрри никаких биотоков.
«Я хочу, чтобы кто-то по-настоящему затронул меня. Я этого хочу! А Джек никогда не сможет этого сделать».
Фиона снимала и снимала Долорес — на цветную и на черно-белую пленку, фас, профиль, голову и плечи, во весь рост, в три четверти, и опять лицо.
— Я ни у кого не видела такого лица, — восторгалась Фиона, и Долорес таяла от счастья.
Теперь обе устали и уютно расположились в доме Фионы за бренди и печеньем.
— Ты куришь марихуану? — спросила Фиона.
— Конечно.
— Мне очень нравится. Когда-нибудь обязательно покурим вдвоем.
— А почему не сейчас? У тебя найдется травка?
— Куда спешить? У нас с тобой полно времени. Я хочу узнать тебя поближе.
Фиона со значением смотрела на Долорес.
— Дикие вещи делает травка со мной! Я просто перемещаюсь в другие миры, — сказала Долорес.
— Правда? А у меня вызывает желание пофилософствовать. Начать с того, что я природный философ, но травка сильно воздействует на природные данные. Ты знаешь, Долорес, я уверена, что могу говорить с тобой обо всем, и ты все поймешь!
— Можешь. Я тоже чувствую, что пойму тебя.
— До чего же ты красива! Ты считаешь извращенным мое восхищение красотой другой женщины?
В доме было очень тихо. Казалось, будто время прервало движение, будто они вдвоем существуют вне времени и в ином пространстве, может быть, в другой части Вселенной. Глаза Фионы светились всепониманием и властно притягивали взгляд Долорес.
— У тебя нет ощущения нереальности того, что сейчас с нами происходит? — спросила Долорес.
Голос Фионы звучал приглушенно.
— Я знаю все, что пишут об антимирах, об астральных двойниках. С нами происходит нечто в этом роде. Как тебе сказать… Будто в повседневной жизни мы не более, чем отражения, призраки, тени теней, но мы все время знаем, что существует нечто большее, гораздо большее, существенно большее, где-то там — за пределом… Мы с тобой иного и не знали — тени, тени, множество теней, но даже в тенях мы узнали друг друга, мы нашлись после долгих поисков.
Фиона завораживала Долорес, и та не могла и шелохнуться. Как нектар пила она мелодичный голос Фионы, которая говорила:
— Я вижу нас с тобой в виде лучей, прошедших через призму, но сохранивших свою изначальную суть, диктующую нам наши поступки. Это именно наша изначальная суть исходит из нас сейчас лучами. Мы вызываем друг в друге излучение.
Она взяла Долорес за руку, улыбаясь своей всепонимающей улыбкой.
— Уже поздно, и город прекрасен сейчас… Не пойти ли нам погулять?
— Я еще вчера говорила тебе, что для тебя настал час прозрения, озарения. Озарение всегда лишь мгновенное проникновение в нечто глубинное, скрытое, невообразимое, но зовущее душу.
Стемнело. Город засиял огнями, заполнился толпами людей и ревом машин. Долорес с тихой радостью ощущала единый ритм их шагов и сказала:
— Дело в том, что как раз это я смутно чувствовала в последнее время, но выражалось оно через ярость, кипевшую во мне.
Они шагали под руку, как влюбленные. Когда Фиона вздрогнула от порыва холодного ветра, Долорес захотелось закрыть ее собой.
— Со мной это когда-то было, — ответила Фиона. — Я чуть не покончила с собой.
— Правда?
— Была на самом краешке. Даже выбрала себе место: здание «Пан-Америкэн», потому что мне нравился симметричный вид на Парк-авеню с его крыши. Я хотела, чтобы этот вид стал моим последним земным воспоминанием. Понимаешь, очень хотелось на прощание напомнить себе о существовании миропорядка. Ну вот, я поднималась в лифте, у них там такие бесшумные лифты с триггерными кнопками, и вдруг подумала: интересно, а догадывается ли кто-нибудь, с какой целью я поднимаюсь? И мне стало смешно, я чуть не расхохоталась — конечно, никто ни о чем не догадывается и догадаться не может, а я тоже не смогу выполнить задуманное да еще настолько непоправимое, как акт лишения себя жизни, на глазах у всех этих людей, совсем не интересующихся моей тайной и не озабоченных тем, чтобы мне помешать.
— Что же тебя остановило?
— Голос.
— Голос?
— Ты же только что упомянула внутреннюю ярость — и я сразу подумала о голосе, который я услышала и который спас меня. Голос сказал: «Найди свою ярость, измерь ее, сохрани, а потом выпусти на свободу, познай и пойми ее и, поняв, победи и преврати в любовь. Она станет сокровищем — раздай ее, раздари, прими любовь, даримую тебе, и будь!» Эти слова сказал мне голос. Я не поняла тогда, что имеется в виду. Я хотела подчиниться велению голоса, но не знала, как это сделать, как выполнить это веление, но столько было силы в нем, что жизнь мою он спас.
— А теперь ты понимаешь?
— Теперь больше понимаю, — улыбнулась Фиона. — Думаю, что теперь начинаю понимать. Все понять — не знаю, удастся ли это вообще, если же удастся, то это знание будет либо гибелью, либо свершением.
— Интересная мысль.
— Именно поэтому, я думаю, фокус в том, чтобы не искать чего-то глобального, какую-то абсолютную величину, а относительную, на большее человек не способен.
Долорес почувствовала, как по ее спине бежит холодок.
— Да, — с испугом сказала она, — я думаю, если научиться так, смотреть на вещи, то многое предстанет в другом свете.
Фиона не сразу ответила.
— Ты ведь никогда не была счастлива, правда? Несмотря на все твои замужества, несмотря на деньги, на положение в обществе? А ты когда-нибудь задумывалась над тем, в чем тут причина? Когда-нибудь старалась понять, что именно способно дать тебе счастье?
— Да.
— В таком случае ты задумывалась и над тем, что именно в мужчинах не удовлетворяет женщин?
— Еще бы.
— Почему отношения с мужчиной непременно превращаются в потребность играть с ним в какие-то сложные игры?
— Конечно.
Фиона задумчиво кивнула:
— Я так и думала.
— И что же? Ты нашла объяснение?
— Нашла, — улыбнулась Фиона. — Скоро ты тоже все объяснишь себе. Очень скоро.
Над центром площадки низко нависли ветви, и в узорной тени несколько парочек сидели за столиками. Джек Адаме был в благодушном настроении: он наслаждался коктейлями в одном из излюбленных своих баров. Он привел Кэрри в бар отеля «Элрей», где из-за пальм в кадках лились сахарные звуки скрипки, где парочки сидели в затененных уголках, где приезжие бросали монетки в воду журчащего фонтана, стекающую в выложенный камнем колодец, или перепрыгивали через имитацию средневекового крепостного рва, тянувшегося от бара до самых сортиров.
Кэрри уже выпила один коктейль, и сознание ее чуточку расслабилось, но мускулы и нервы еще сохраняли напряжение от беготни. Она весь день моталась по собеседованиям, и теперь тело никак не сбрасывало с себя напряжения.
— Я думаю, мы уже скоро сможем побегать на лыжах, — сказал Джек.
Кэрри подняла глаза на Джека, на его тусклое, невыразительное лицо, которое выглядело лишенным признаков жизни, и уже в тысячный раз спросила себя: что может таиться за его вечной застегнутостью на все пуговицы?
В молчании доехали они до квартиры Кэрри, со взаимным чувством неловкости стояли рядом в лифте. Время, проведенное с Джеком, для Кэрри не было ни приятным, ни неприятным — как будто в его обществе побывала не она, а кто-то другой. Хоть бы отыскать в нем какую-нибудь особенность, относящуюся только к нему одному. Или испытать к нему какое-то определенное чувство, у которого есть название. Кэрри понимала, что как нет подлинной близости между нею и Джеком, так никогда и не будет. Никогда, хоть бы они миллион лет прожили бок о бок. В таком случае, как могла Кэрри даже предположить, будто Джек способен стать ей настоящим мужем? Сама мысль об этом приводила ее в ужас и вызывала чувство протеста.
И все же что-то помешало ей сказать Джеку спокойной ночи и отправить его восвояси.
Они подошли к двери, и Джек спросил:
— Как насчет чашечки кофе?
— Мне завтра рано вставать.
— Я понимаю. Красивая девушка должна хорошо высыпаться. А модель — тем более.
— Тем более что у нее завтра первое собеседование назначено на девять утра.
— Я пробуду минут двадцать, не больше. Ты успеешь выспаться.
— Хорошо.
«В этом нет никакого смысла», — думала Кэрри, опуская глаза под его взглядом.
Взгляд серых глаз Джека, тусклых, как вода, в которой вымыли посуду, соответствовал неопределенности черт его лица и блеклым волосам песочного цвета, остриженным так коротко, что их наверняка можно не причесывать. Джек снял серую шляпу и держал ее в руке. Он рассказывал Кэрри, что носит эту мягкую шляпу по распоряжению начальства, которое полагает, будто шляпа придает служащему больше солидности и достоинства.
Из-за двери, напротив, через площадку, раздался детский плач, единственный звук в глухой тишине дома. Плач царапнул душу Кэрри, и она решительно повернула ключ в замке.
— Кофе растворимый, другого нет, — предупредила она, внося в гостиную поднос, на который вместе с чашками она поставила молочник и сахарницу.
Джек повернулся к телевизору.
— Поищем, нет ли последних известий, — предложил он.
Кэрри включила телевизор и приготовилась к общению со всезнающим комментатором, который немедленно сообщит ей о развитии кризисов в Европе, на Ближнем Востоке, на Дальнем Востоке, в Африке и в Латинской Америке, а затем перейдет к анализу событий внутренней жизни: на Капитолийском холме одна коалиция блокирует попытку другой коалиции провести важный законопроект, президент намерен встретиться с главами ряда государств, а первая леди поправляется после недавно перенесенной вирусной инфекции. Продолжая обзор событий внутренней жизни, комментатор расскажет о том, что полиция взяла под контроль положение на Юге, где в последнее время обострилась расовая напряженность, а сенатор от одного из западных штатов скончался после долгих лет служения интересам нации.
Кэрри чувствовала, что Джек не вникает в последние известия. И от своей чашечки кофе он тоже отвлекся. Кэрри слышала его дыхание над самым ухом.
Руки Джека скользнули под ее свитер, коснулись обнаженной кожи. Господи, если бы можно было и ей отвлечься, забыть, что его зовут Джек Адаме, забыть о том, кто он такой, ничего от него не требовать и не ожидать, пусть был бы анонимом, воображаемым возлюбленным, но только не этим занудой, совершенно неспособным понять ее! С ней такого давно не было. Если бы отключить сознание и забыть, что она не испытывает никаких чувств по отношению к мужчине, который вот в эту минуту расстегивает ее лифчик. Она слышала его укороченное, хриплое дыхание, ощущала прикосновение потного лба и влажных ладоней.
Кэрри изо всех сил старалась деперсонализировать это присутствие, и скоро уже ее руки скользили под его пиджаком, выдергивали рубашку из-под пояса, гладили голую кожу. Джек ласкал ее груди, но вялое прикосновение влажных ладоней вызывало в Кэрри только отвращение. Ей хотелось в голос закричать, что она нуждается в тепле и спасительной силе человеческого контакта. И раскрываясь ему, она думала: «Вот я, беззащитная, перед тобой, Джек, вот я, масса плоти и костей, нервов, тканей, крови, мозга, сердца и души — если она тебе нужна. Ты можешь делать со всем этим что пожелаешь. Моим останется то, что ты возьмешь от меня и дашь мне, то, что ты получишь от меня, а я — от тебя. Тебе решать. Я тебя жду, я тебя хочу, я в тебе нуждаюсь, но ты должен доказать мне, что способен принять мой дар».
Однако Джек был все таким же вялым, бесстрастным и рациональным, он точно опробовал серию движений, доказывая свою умелость группе наблюдателей, но нисколько не интересуясь тем, другим человеком, с которым был сейчас слит и который хотел бы ему что-то дать.
«Боже мой, — стучало в сердце Кэрри. — Боже ты мой, неужели он не видит, что я сейчас податлива, как теплый воск, как мягкая глина. Джек, я же готова, я хочу отдать тебе себя всю, отчего же ты довольствуешься столь малым и незначительным, когда я изнываю от желания отдать тебе больше, отдать тебе все? Джек, как ты можешь сохранять эту дистанцию между нами?»
Потом ей не хотелось разговаривать.
Джек раскурил сигару и сказал:
— Мы с тобой пропустили начало фильма.
Он улыбнулся и сделал глубокую затяжку.
Кэрри поднялась, молча собрала чашки со стола, отнесла на кухню и со стуком свалила в раковину. К тому времени, как она вернулась в гостиную, Джек был уже в пиджаке и поправлял перед зеркалом галстук. Догадка Кэрри оказалась верной — его короткие волосы можно было и не причесывать. Джек повернулся к ней. Кэрри — уже в который раз — поразило отсутствие глубины в его глазах. Она все-таки старалась разглядеть в них хоть воспоминание о только что бывшей интимности, но увидела только пустоту. Теперь все. Джек может звонить по десять раз на день — Кэрри больше никогда не захочет встретиться с ним.
После ланча в «Ла Шамад» Долорес и Фиона отправились бродить по магазинам и картинным галереям. Главное, они наслаждались общением. Набродившись, они пришли к Долорес и устроились у нее в библиотеке.
Фиона открыла сумочку и воскликнула с детским предвкушением удовольствия:
— Я знаю, что мы сейчас будем делать — покурим вместе! Она протянула Долорес сигарету с марихуаной, и Долорес первая закурила ее.
Уже через мгновение обеих охватила эйфория. Обе молчали, но от присутствия Фионы даже тишина обретала многомерность.
— Как ты прекрасна, Долорес, — сказала Фиона наконец. — Ты невыразимо прекрасная и странная женщина. Да, ты очень, очень странная.
— Да.
— Такая же странная, как я.
Фиона вытянула ногу в красном чулке и, грея ее перед каминным огнем, медленно подгибала и разгибала пальцы. Она неотрывно смотрела на языки пламени.
— Прометей доставил огонь с небес, — тихо проговорила она. — Я вот думаю: а как мы можем возвратить его на небеса?
— Ты хочешь сказать, вернуться к самому началу, что бы ни было этим началом? Ты это хотела сказать?
— Отчасти. Какая необычная мысль, правда? Фиона глубоко затянулась и задержала дым в легких.
— Но у меня такое чувство, будто тебе я могу сказать, что угодно и ничто не окажется чепухой. Я же говорила тебе — у меня прирожденная тяга к философствованию. Вот что бывает, когда рождаешься под знаком Стрельца.
Фиона сделала глоток бренди.
— «Карлос Примере». У тебя безупречный вкус.
— Хочешь еще? — Долорес встала.
— Нет. Не уходи, моя дорогая. Я хочу быть поближе к тебе, хочу, чтобы у нас все было вместе. На самом деле ты ничего не можешь дать мне, но в то же время ты можешь дать мне все. Ты понимаешь, о чем я? Мы можем быть всем друг для друга.
Она откинулась на шелковую подушку, глядя на Долорес своими странными, гипнотизирующими, властными, вовлекающими глазами.
— Что я испытываю по отношению к тебе? Желание? Что это такое? В те три дня, что прошли после нашей первой встречи, я не перестаю задавать себе этот вопрос. Что это такое? Восхищение? Чувство родственной души? Все это есть, и еще есть чувство узнавания: в тебе я узнаю себя. Это я знаю. Но узнавание себя в тебе выходит далеко за пределы самолюбования. Откуда эта гармония между нами, дорогая моя Долорес? В том ли дело, что я узнаю в тебе собственную незащищенность? Безоружность? Ранимость? Я испытываю желание такой силы, какого никогда не знала раньше. Наверное, причина в том, что никогда раньше я не встречалась с такой чистой красотой и не испытывала потребности склониться перед твоей божественной сутью.
Долорес сделала последнюю затяжку. Окурок уже обжигал ей пальцы, но она не чувствовала боли. Ее тело и сознание разъединились, начали существовать раздельно.
— С тобой я не испытываю ни малейшей напряженности, — сказала она.
— И это прекрасно, моя дорогая, но не выкурить ли нам еще одну? — И она снова открыла сумочку.
Теперь сигарету закурила она, но тут же передала ее Долорес.
Ни в чем не было поспешности, необходимости, настойчивости — осталась только естественная потребность вбирать в себя жизнь, наполняться жизнью и плыть, и плыть в другое измерение, выскальзывая из измерения нынешнего.
Глядя в огонь, Фиона негромко заговорила:
— Все это — осколки, все сотворенное — в осколках, разметанных по Вселенной. Мы тоже осколки и встречаемся с другими такими же. Мы собираемся, одни осколки отпадают, другие занимают их места, процесс идет непрестанно, осколки меняются местами, возникают все новые конфигурации. Вселенная непрестанно изменяется и расширяется, и расширяется, ты об этом знаешь, Долорес?
— Всегда думала, что это так.
— А я всегда думала о первоначальной комбинации осколков, о первых кусочках, которые тогда были вместе. Где они сейчас? И как получилось, что осколки так перемешались? Но встреча с тобой, Долорес, как восстановление первоначального единства…
Прикрыв на миг глаза, Долорес увидела странные цветовые пятна. Фиона все говорила:
— Это нечто большее, чем тебе кажется. Оно выходит за пределы желания, секса, но в то же время объемлет их, ибо иначе невозможно. Ты так чиста, Долорес, ты так прелестна — в тебе все. Вот почему мне так хочется обнять тебя, поцеловать тебя, показать тебе нечто, свободное от секса, но являющееся воплощением сексуальности, поскольку физическая любовь — наш единственный способ выражения, конкретного выражения чувств, которые мы несем в себе. Человек — узник собственного тела, но иногда — ах, как редко! — можно вырваться из узилища, получив ключ к общению с другими узниками. Моя прелестная Долорес, вдвоем мы с тобой сумеем выйти из рамок физического единения, ибо очень велика твоя духовная реальность. Я люблю тебя, Долорес, я люблю тебя как дорогую сердцу моему сестру. Скажи мне, приходилось ли тебе раньше любить женщину?
— Нет, — Долорес так и не могла оторваться от глаз Фионы, от ее властного и магнетического взгляда.
Что за сила в Фионе так влечет ее, делая ее податливой, покорной? Или это действие марихуаны? Долорес перестала понимать и уже ни в чем не могла разобраться, но ведь с первой встречи ее тянула к себе загадочность Фионы. Да, конечно, она испытывает к ней и сексуальное влечение, о да, ей тоже хочется…
— Моя полярная противоположность. Скажи, Долорес, а ты часто плачешь?
— Нет.
— И я нет. Слезы оставили меня годы назад, тогда же меня оставила и любовь. А теперь — теперь я такая же, как ты. И жесткая, и нежная. И мне необходимо раствориться, прежде чем переступить то, неизбежное…
— О чем ты?
— О смерти. Да. Ты ведь тоже страшишься, смерти в глубине души. Но мы можем помочь друг другу. Мы обе хотели бы полностью раствориться, прежде чем переступим неизбежный порог. Разве я тебе не сказала, что мне все известно о тебе? Я знаю, что ни один мужчина не утолил твоей жажды. Если бы даже ты сама не рассказала мне об этом, я все равно бы знала.
— Откуда?
— Я же тебе сказала, я ясновидящая. Сколько мне поведал о тебе страх в твоих глазах! Но даже этот страх можно любить в тебе. Я ведь узнала в твоем страхе мой собственный, и мне захотелось утешить тебя, внушить тебе надежду, просто подержать твою руку в моей, чтобы пальцами и нервами почувствовать, как мы понимаем друг друга. Я способна освободить тебя от страха, потому что понимаю его суть. Только женщине дано до конца понять потребности другой женщины. Тебе нет нужды рассказывать о твоих сексуальных особенностях — я и так все знаю. Я точно знаю твой ритм и интервалы, знаю, как ты вздыхаешь, как двигаешься, как ласкаешь и ласкаешься, как ты вдыхаешь воздух и выдыхаешь его, знаю все тонкости, столь необходимые для твоей натуры — тонкой и чувствительной, и очень сложной.
Голос Фионы доносился откуда-то из немыслимого далека, из полузабытых веков глубокой древности.
— Я хочу узнать тебя на вкус, Долорес, почувствовать острый запах твоего тела, поиграть пальцами на твоем прекрасно настроенном инструменте. Ты навсегда запомнишь то, что я с тобой сделаю, и ничто иное уже никогда не сможет удовлетворить тебя. Хочешь испытать?
Они обменялись долгим взглядом. Долорес исполнилась ожидания — постоянно сопровождающий Фиону загадочный аромат, властно привлекающие биотоки, неизменная легкая улыбка на губах… Только сейчас, очутившись в такой близости к Фионе, Долорес осознала, что всю жизнь жила не той энергией — конечно, она отлично умела использовать ее в своих интересах, даже многого добилась с ее помощью, но подлинная энергия ее личности так и осталась нетронутой. Она не могла оторваться от глаз Фионы — они затрагивали потаенные струны, слишком долго молчавшие в Долорес. Теперь эти струны начали звучать, и Долорес была поражена. Ей хотелось вина, ибо все до сих пор было обыкновенной водой. Впрочем, все равно все перестало существовать, кроме Фионы.
Долорес услышала собственный голос, который показался ей чужим и далеким, но полным желания:
— Я тоже тебя хочу.
Голос ее прервался.
— Господи, я же ничего не соображаю, я же совершенно под балдой… Господи…
— Это прекрасно. Сейчас, вот сию минуту, моя любимая… Изумление и наслаждение от великолепного тела Фионы, согревающего ее собственное. Свобода от всего, что она испытывала с мужчинами, давала выход эмоциям невероятной силы, незнакомым Долорес раньше, и ей хотелось раствориться в этом счастливом единении.
Ее тело несколько минут дрожало от страсти и удовлетворения-, которых она никогда не испытывала ни с одним мужчиной. Теперь Долорес поняла, теперь она знала, почему с мужчинами так быть не может. Здесь не было войны полов, не было схватки, не было хитростей и притворства — была одна только глубокая, всеобъемлющая гармония.
— Я есть тьма, ты есть свет, — произнесла Фиона, не шевелясь. — А теперь, моя любовь, моя бывшая девственница, скажи мне: после полноты только что пережитого, чего еще можно желать, кроме полного исчезновения мига и растворения в вечном? Ну да ладно, скажи мне, тебе понравилась лесбийская любовь? Ее первый урок?
— Потрясающе! Фиона хихикнула.
— Это только начало, мы еще в преддверии настоящей любви. О, как мы еще будем любить друг друга!
— Умопомрачительно!
У Долорес сильно кружилась голова: то ли от марихуаны, то ли от такого напряжения страсти, она не знала. Фиона продолжала:
— Вот теперь мы полностью познали одна другую. Я твой дух, а ты — мой. Истина едина, и мы знаем, что истина есть каждая из нас. Мы освободились от всего наносного, мы существуем одна в другой и друг для друга.
Долорес понемногу приходила в себя. Будто всю жизнь она готовилась к этому головокружительному мигу, к этому — какое же слово Фиона употребила, когда они шагали сквозь ноябрьский туман, ах да — к этому прозрению. Миг, открывающий собой иной уровень бытия, — Фиона описала его как процесс, обратный подвигу Прометея: возвращение огня на небеса. Теперь Долорес понимала, что они с Фионой способны пережить такой миг благодаря их двойственности, их абсолютной порочности и абсолютной красоте. Именно этого осознания Долорес недоставало в ее жизни, именно к нему она, сама, о том не подозревая, все время тянулась!
Назад: Глава XVIII
Дальше: Глава XX