Никогда еще не была так прекрасна жизнь Евы. Она знала, что по собственному выбору может проводить время с самыми привлекательными и свободными мужчинами Нью-Йорка. Работа тоже шла хорошо: Ева только что заехала в агентство и получила чек на тысячу двести долларов — потиражные за три новые коммерческие рекламы: за ореховое масло, за жвачку с корицей и за кукурузные хлопья к завтраку. Плюс постоянный доход от рекламы крекеров и плюс работа в модных каталогах. Утомительно, конечно, нестись через весь город ради фотографии, за которую получаешь какие-то сорок долларов, но важно завязать и поддерживать нужные знакомства, тогда иной раз перепадает и спокойная работа долларов на двести в день.

Сейчас получилось так, что главной стала работа в коммерческой рекламе, а не с каталогами. Ева сломя голову бегала по городу, но и зарабатывала больше — и намного больше! После собеседования у Гранд-сентрал ей пришлось бежать на фирму «Эллиот, Унгер и Эллиот» в районе западных Пятидесятых улиц, прямо оттуда — к «Комптону» на углу Мэдисон и Шестидесятой, потом в «МПО» через Парк, потом в «ССК и Б» на стыке Лексингтон и Пятидесятой. Весь день в спешке, а улицы запружены транспортом да еще уйма времени уходит на ожидание по приемным. К концу дня Ева еле переставляла ноги.

Ева по возможности старалась устраивать себе получасовые передышки — особенно перед съемками. Но бывали дни, как сегодняшний, когда она еле успевала перевести дух. Встала в семь, быстро вымыла и накрутила волосы на бигуди, села под сушилку, просматривая свежие журналы мод: «Вог», «Мадемуазель», «Харперс Базар». Необходимо быть в курсе новейших направлений в моде и вообще знать, чем дышат те, кто задает в мире тон. Ева вчитывалась в журналы с завистливым ощущением человека, которого течение жизни слишком долго оставляло в стороне. Она уложила волосы, тщательно сложила в рабочую сумку все необходимое на этот день, взяла под мышку альбом, выскочила на улицу и поймала такси. Ехать надо было в Грей-бар к Джей Уолтеру Томпсону по поводу рекламы Форда.

У Томпсона был такой порядок: сначала ставилась подпись под декларацией о том, что ты свободна от обязательств, которые могли бы помешать рекламе товара, затем составлялся список рекламы с твоим участием, касавшейся товаров данной группы. После этого сразу приступали к делу помощники режиссера — в отличие от других фирм, куда приглашали на короткое время, а заставляли ждать часами да еще в помещении, где и сесть не на что. Джей Уолтер Томпсон гордился своей доброй репутацией, Ева любила работать в этом агентстве, особенно в утренние часы, когда подавали кофе и она чувствовала себя как дома.

У Томпсона Ева была в девять тридцать. К десяти ей нужно было быть в другой фирме, которая собиралась рекламировать средство для укрепления ногтей. Туда можно пройти и пешком — всего несколько кварталов, до угла Пятидесятой и Сорок пятой. Она поговорила с режиссером, который препроводил ее к представителю фирмы, размещающей рекламу. Тот пришел в восторг от пробных фотографий и обещал звонить. Ева уже пошла было к двери, но он задержал ее, схватился за телефон и заговорил с каким-то Джимом.

— Минутка-другая у вас найдется? — спросил он Еву. — Могу предложить кофе!

— Спасибо, с удовольствием, — согласилась она.

Он вызвал секретаршу, распорядился подать кофе на троих.

— Джим тоже выпьет, — объяснил он. — Джим пишет текст для этой рекламы.

Секретарша с кофе и Джим появились одновременно. Не обращая внимания на кофе, Джим сразу углубился в Евин альбом.

— Отличные фотографии, — одобрительно кивал он.

Ева украдкой посмотрела на часы. Десять сорок пять. В одиннадцать пятнадцать ей назначена встреча в «Норман Крейг и Кюммель» — реклама Херца. Если она опоздает туда, то будет потом опаздывать и на все остальные встречи, а у нее расписан весь день!

— А другую прическу вы можете носить? — спросил Джим.

— Какую угодно. На фотографиях я причесана в разных стилях.

— Давайте-ка посмотрим, — предложил Джим и в глубокой задумчивости сунул палец в рот.

Ни на миг не забывая, что опаздывает, Ева выполнила просьбу — шанса получить рекламу средства для укрепления ногтей тоже не хотелось упускать. Она достала из рабочей сумки щетку для волос и зачесала волосы наверх. И Джим, и представитель фирмы расплылись от удовольствия.

Ева достала шиньон и закрепила его на макушке. Улыбки сделались еще шире.

Ева убрала щетку и шиньон обратно в рабочую сумку и пятерней расправила волосы. Сейчас ей было все равно, как она выглядит. Повязав голову шарфиком, она выскочила на улицу и побежала на автобусную остановку. Скорей в фирму «Норман Крейг и Кюммель».

В элегантной белой с золотом приемной уже ожидали пятеро девушек. Еще четверо явились сразу после Евы. Ева назвалась секретарше, получила у нее текст, уселась в сторонке и достала из сумки зеркало. Надо было срочно привести себя в порядок — стереть сажу с лица, заново напудриться и нормально причесаться. После этого надо браться за текст.

Еву вызвали к Максине Маркс — кажется, так ее зовут. Она показалась, прочитала текст, а взглянув на часы, обнаружила, что уже первый час.

В аптеке на Мэдисон-авеню Ева поспешно проглотила бутерброд и запила его кока-колой. Теперь — поймать автобус, который отвезет ее через весь город до Десятой улицы. Там придется еще немного пройти пешком до старой студии «Фокс». В час пятнадцать у Евы кинопроба коммерческой рекламы зубной пасты «Колгейт». После двух собеседований число претенденток уже сократилось до восьми, двое были на месте и ждали, когда Ева наконец добралась до студии. К ней подошла гримерша и распорядилась, чтобы Ева сняла уличный макияж. Затем она начала ее гримировать. На все это ушло полтора часа.

Надо было немедленно мчаться дальше на собеседование по рекламе «Пепто-бисмола» у «Бентона и Боулза», Пятая авеню, 666. Чарлин предупредила Еву: реклама лекарств лучше всего оплачивается, так что не прозевай!

Конца не было видно. В четыре тридцать реклама «Пепси» — Ева должна выглядеть совсем юной, подростком. Над этим нужно было потрудиться. В рекламе «Пепто-бисмола» ей было предложено выглядеть ослепительно — высокая прическа с каскадом кудрей, а после пробы на «Колгейт» она не успела отклеить фальшивые ресницы. У «Бентона и Боулза» Ева бегом устремилась в туалет, переменила макияж, прическу, одежду: вместо платья, которое на ней было, надела креповую блузку и короткую клетчатую юбочку, извлеченные из рабочей сумки. Последний взгляд на себя — макияж только вокруг глаз, свежее личико, волосы по плечам. Так, ленту в волосы, подстриженные Джорджем Майклом на Пятой авеню, одним из лучших мастеров в городе.

За целый день и минутки не выбралось, чтобы проверить, кто ей звонил домой. Закончив с «Пепси», Ева утомленно подхватила в одну руку рабочую сумку — сорок фунтов, в другую альбом — двадцать фунтов и поплелась вниз. Нашла аптеку с телефоном, проверила автоответчик. Шесть звонков — всем отзвонить невозможно. Остается позвонить в агентство.

Рекс сказал, что у него есть хорошие новости:

— В следующую среду ты должна быть у Эллиота — результаты собеседования насчет кофейной рекламы в твою пользу — Тобой сильно заинтересовались в фирме «Футкон и Белдинг» — они в восторге от цвета твоих волос, предупредили, чтобы ты ни в коем случае их не вздумала подкрасить! У «Комптона» же, где ты тоже понравилась, считают, что у тебя чересчур белокурые волосы, и просят чуть-чуть притемнить их. Надо будет прикинуть, кто больше заплатит, — при условии, что нам достанутся обе рекламы. Пока что, кисуля, мое мнение: не крась волосы!

Совершенно выдохшаяся Ева небольшое расстояние до дома проехала на автобусе, сошла на остановке и насилу доплелась до подъезда. Дома она, не глядя, швырнула рабочую сумку и альбом, сбросила туфли, расстегнула пояс и повалилась в кресло. У нее все болело от дневной беготни и напряжения. С минуту она наслаждалась неподвижностью. Потом посмотрела на часы и, увидев, что время к шести, набрала номер Джефри Грипсхолма. Она сказала, что немного задерживается, но через полчасика готова увидеться с ним.

— Райнхарт, дорогой, большое спасибо за Сен-Лорана, это просто чудо!

Ева слышала, как Долорес соловьем разливается по телефону, но прошла мимо, в ванную, и стала под душ. Когда она вышла, Долорес красовалась в новом платье.

— Господи, какая прелесть! — ахнула Ева.

— Ерунда, — фыркнула Долорес. — Сувенирчик на память. При том, сколько у Райнхарта деньжищ, он бы мог и не то купить мне!

— А я думала, что ты увлечена этим Спиро, как его там.

— Как говорится, синичка в руках… Зазвонил телефон.

— Тебя, малышка, — Долорес передала Еве трубку. — Мужской голос со странным акцентом.

— Добрый вечер, дядя Наппи!

Надо же, как раз, когда она и так опаздывает! Ева нетерпеливо слушала сообщение о фиесте в Малой Италии, куда приглашают и ее.

— Дядя Наппи, я ужасно спешу, — сказала она, раздражаясь и стыдясь своего раздражения. — Можно я тебе перезвоню завтра?

Ну зачем он позвонил? Да еще тут крутится Долорес, которая хихикает над его плохим английским! Ева умирала от стыда. Долорес и без того считает Еву абсолютной мещанкой — из-за ее девственности. Господи, ну почему она выболтала Долорес все свои секреты? Молчать надо было в тряпочку.

Новая жизнь заставила Еву увидеть многое в совершенно новом свете. Ева теперь стеснялась не только своего происхождения, но и своей провинциальности. Например: блестящие мужчины, с которыми она теперь общалась, употребляли слова, смысла которых Ева не знала. Чтобы поправить дело, она купила книгу о культуре речи и положила себе каждый день выучивать хотя бы по одному новому слову. Сегодня она выучила «сквернословие» — подумать только! А за предыдущие четыре дня запомнила: «бахвальство», «неустрашимость», «неотвратимый» и «многоголосие».

Ева завершила туалет, взяла в руки сумочку от Эмманюэль Кханн, остановила такси и после пятиминутной поездки через Парк вышла у городского дома Джефри Грипсхолма. Приближаясь к кованым воротам, Ева напомнила себе непременно вставить в разговор вновь выученные слова. Чтобы Джефри почувствовал, как она интеллигентна и интересна.

— Ну, должен сказать, что вы сегодня выглядите чрезвычайно аппетитно, — приветствовал ее Джефри. — Все в строгом стиле на подлинно европейский манер.

— Благодарю вас. Вы тоже прекрасно выглядите.

Ева окинула взглядом его темно-коричневый бархатный смокинг, бирюзовый шелковый жилет и туфли розового бархата в форме гондол.

Джефри провел ее в библиотеку, позвонил Фернандо и распорядился подать черную иранскую икру.

— Какое возлияние вы предпочитаете? — спросил он.

— А? — растерялась Ева.

— Виски?

— Н-нет… Пожалуй, «Бристол крим» со льдом! — Ева назвала любимый напиток Долорес, стараясь подражать и ее тону.

Джефри подошел к бару. Наполняя бокалы Еве и себе, он говорил:

— Такое впечатление, будто я только вчера вернулся из Франции и Angleterre. Теперь, буквально затаив дыхание, я ожидаю новой поездки. Две недели в Городе огней, наслаждаясь самой утонченной кухней на свете!

Он вручил Еве бокал и сел на диван рядом с ней.

— Ах, эти французы! — патетически воскликнул он. — Вот кто действительно знает вкус в еде, кто превратил кулинарию в высокое искусство… Уж не говоря об их тонком понимании вин!

— Французы кажутся мне неимоверным народом, — важно изрекла Ева.

Если новое словечко Евы и произвело на Джефри впечатление, он это ничем не обнаружил.

— Чуть меньше двух недель пробуду в Лондоне, — продолжал он, — хочу составить себе представление о театральном меню Вест-Энда. Побываю на фешенебельных приемах в Мэйфере. Молодежная мода просто убивает Британию, вы так не думаете?

— А… да, конечно!

— Но самое забавное в Лондоне, — Джефри откинулся на неудобном антикварном диване, — это мода на воскресные послеобеденные приемы с шампанским. Правда, шампанское подают превосходное.

Деликатно пригубив шерри, Джефри посмотрел на Еву и сказал:

— Когда я поеду в следующий раз, я с удовольствием приглашу вас составить мне компанию, дорогая.

Бокал шерри в одной руке, другая картинно протянута вдоль спинки дивана, взгляд устремлен на Еву.

— Впрочем, мы могли бы обсудить эту возможность позднее, когда будем лучше знать друг друга.

Джефри смолк и молчал так долго, что Ева встревожено подумала, что надо как-то восстановить беседу. Она уже составила в уме сентенцию, включающую в себя и «сквернословие», и «неустрашимость», но прежде чем она раскрыла рот, Джефри снова заговорил:

— Мне представляется необходимым сказать вам о четырех ритмах жизни. Как бы в назидание: ведь вы еще полуребенок и многое можете не знать.

Ева, недоумевая, подалась к нему.

— Люди сексуально любознательные — к ним я отношу и себя — уже давно поняли, что естественный ритм жизни способен проявиться только в условиях тщательно культивируемой напряженности. При этом необходимо отдавать себе отчет в красоте и ценности низкого. Я был еще студентом в Гарварде, когда открыл этот великий секрет жизни, чисто эзотерическое явление, неведомое массам, доступное лишь наиболее восприимчивым и свободным от морали. Вы еще удерживаете нить моих рассуждений?

Ева кивнула, хоть и без большой уверенности. Джефри придвинулся к ней и повел речь дальше:

— Встреча с вами была как удар молнии, ибо я мгновенно распознал в вас тягу к извращенному — еще не вполне пробудившуюся, однако существующую. Я увидел в вас партнершу по низости, я понял эту сторону вашей натуры, почувствовал, что вы настоящая vicieuse, вы понимаете меня?

— В целом да.

— Мне кажется особенно восхитительным и редкостным одно ваше качество — вы принадлежите к fin de siecle. В вас есть нечто абсолютно declasse и потому заманчиво порочное. Во мне находит отклик и то, что есть в вас от демимонденки: характерная для демимонденки страсть к жизни и к любви, вы точно отказываетесь поверить в бездну, разделяющую души, и наводите мосты во всех направлениях, ища удовлетворения своих потаенных желаний. Я могу помочь вам, в этом я могу помочь.

— Да? — спросила Ева.

— Позвольте мне объясниться. Я уже упоминал о четырех ритмах жизни. Живая клетка растет, расцветает, набирает силы, достигает зрелости и отмирает. То же происходит и в человеческой жизни, иной раз этот процесс вмещается в краткие мгновения, поистине в секунды. Но от нас самих зависит, сумеем ли мы восстановить естественный ритм жизни, который, как я уже сказал, проявляется лишь в условиях напряженности. Только сладчайший экстаз извращенности позволяет разуму ослабить контроль и дать проявиться природным силам. Великий секрет заключается в том, чтобы создать напряженность, которая и приводит к кульминации. Как это достигается? Я вам скажу: нам требуется создать течение. Для этого необходим канал: два человека в совершенной гармонии, жаждущие одного и того же, в равной мере подготовленные к этому. Именно в этой роли я вижу вас, моя дорогая, вы тот сосуд, то средство, которое способно дать мне озарение, я же могу дать его вам. Как упоителен союз, ожидающий нас! Вы помните, я говорил о красоте низкого. Сколь оно прекрасно и порочно, это тайное медлительное нарастание, одновременно неподвижное и беззвучное, — предвечная тишина, благословенный покой.

Джефри говорил все тише, все тише. Ева еле слышала его.

— Да, так, как шепот… Ш-ш-ш… Пустота, ничто… Ничто… Тишь, пока не врывается насилие!

Голос Джефри загремел:

— Разнузданное, ненасытное, жуткое, прекрасное — в нем все! Суть мироздания! Великий дух свободен наконец!

Он обмяк и заморгал.

— Но для пробуждения природных сил необходим канал, сосуд. Дремлющий дух должен пробудиться и пробуждаться медленно и неприметно, поднимаясь по спирали, будоражимый непорочной извращенностью. Великая природная сила откликается только на низкое, ничто, кроме низкого, не в состоянии пробудить природу.

Ева посмотрела на часики. Скоро восемь, что почти сразу было подтверждено всей коллекцией часов с кукушками: они закуковали, защебетали, множество птичьих головок разом выскочили из окошек. Когда они возвратились в свои домики, Джефри заговорил:

— Это, разумеется, единственное в своем роде служение, даже, я бы сказал, привилегия, которую может даровать человек человеку. Привилегия, предполагающая полное взаимопонимание. Ничто не подходит для церемонии инициации более, чем европейский климат, в особенности климат Средиземноморья. Вы могли бы найти время в октябре, чтобы сопровождать меня в поездке по Европе?

— Видите ли, — Еве ужасно не хотелось разонравиться Джефри или показаться ему недостаточно современной, — мне же надо работать.

Джефри отмел это соображение изысканным жестом.

— Чем соблазнить вас? Безделушками, украшениями, нарядами? Вам надо лишь выразить желание — и оно будет удовлетворено. Каким вы видите ваше вознаграждение?

— Октябрь как раз лучшее время для коммерческой рекламы.

— Я понимаю. Вознаграждением должна бы стать военная добыча! Денежные дела подчас вынуждают нас на некоторую неделикатность, не так ли? Ну что же, дорогая, не будем чиниться — сколько?

— Простите? — Ева уже ничего не понимала.

— Сколько? Вы не должны нести материальных потерь и позаботиться об этом — мой долг.

— Ноя…

— Позвольте в таком случае поискать более приемлемую форму для наших переговоров, какую сумму должны составить ваши потери, разумеется, если вы принесете себя в жертву и оставите на время сей брег! Я фигурально говорю о принесении себя в жертву, ибо скоро вы поймете, что должны быть вечно благодарны мне — до конца ваших дней! О, сладость удовольствия! Золотые мгновения блаженства, познания порочного, абсолютно низкого, что и составляет подлинную натуру человека. Я буду учить вас, я научу вас всем извращениям.

Джефри поглядывал на Еву с высокомерной снисходительностью.

— Видите ли, дорогая, сосуд изнашивается, его хватает на год-другой, а затем он нуждается в замене. Именно такова ситуация, в которой я сейчас нахожусь. Мужчина должен менять женщину раз в два года, как автомобиль. Конвейерная система. Велика потребность мужчины в молодости, в обновлении, в переменах — отсюда и сравнение женщины с автомобилем.

— Если вы говорите, что мужчине нужна новая женщина каждые два года, что мужчине нужна молодость, то, как же насчет женщины? Я хочу спросить: с ней-то что происходит, в конечном счете?

— Sic transit gloria mundi, — Джефри вскинул руки к потолку в стиле рококо.

— Это по-французски?

— Нет, моя радость, это латынь. Вы ведь, кажется, католичка?

Он не стал дожидаться ответа и продолжил, развивая свою мысль.

— Другие не смогут дать вам того, что могу дать я. Другие будут стремиться войти в вас. Они сделают вас рабыней этого греха, противоестественного греха половых сношений, развив в вас тягу к фаллическому проникновению. Этого никогда не будет со мной, ибо я следую путем Д'Аннунцио. Мой пенис священен и не подлежит осквернению женским лоном. Мой пенис более чем священен — он должен быть оберегаем от скверны. Вот почему я не могу допустить его соприкосновения с женским лоном, с грязью, ибо женщина грязна, в ней грязная пещера. Она не смеет грязнить меня, напротив, я желаю еще больше загрязнить ее — и тем самым повести к освобождению и себя, и ее. Как я уже вам говорил, мой пенис чересчур священен для этой цели. Пенис может быть использован лишь в ритуальном действе с членом Братства Левой руки — лишь в этом случае допустимо проникновение. Но это не имеет отношения к вам. А потому вернемся a nos moutous. Давай же, «о нежная Елена, бессмертие даруй мне поцелуем!» Марлоу понимал. Д'Аннунцио понимал и Элеонора Дузе тоже понимала, ибо сделалась освобождающей силой для Д'Аннунцио. Этого же искал доктор Фауст в Елене Прекрасной: «Не ее лицо заставило отплыть армады кораблей?» И я был так же потрясен, впервые увидев вас. Предощущение возможности увлечь пороком, готовность принять порок, свойства подлинной vicieuse, голод демимонденки и ее тяга к жизни и к любви — и чистота, с которой она к ним тянется. Мне ведь необходима чистота, вы это понимаете? Однако чистейшая из девственниц подчас недостаточно чиста для меня. Мне необходимо губить чистоту, уничтожать ее, тем самым освобождая и ее, и себя.

Ева пропустила мимо ушей половину из того, что говорил Джефри. Она силилась сообразить, что значит это Братство Левой руки.

А Джефри не останавливался:

— Я понял себя, я разобрался еще в студенческие годы в Гарварде. Мне известно, что я — Медуза, что вы тоже Медуза и все люди — Медузы. Это скрытая сторона нашего бытования, которую мы прячем, на которую боимся взглянуть. Я же, в отличие от многих, взываю к Медузе. Я пробуждаю ее в себе, я приветствую ее пробуждение. И я без страха смотрю в лицо ей. Но есть только один-единственный способ призвать Медузу — и она откликается на призыв: надо влиться в четыре естественных ритма жизни через застывшее напряжение, через состояние пассивного участия, которое постепенно переходит в активное напряжение. Этому великому искусству я готов обучить вас. Знание жизненных ритмов может стать апофеозом вашей жизни, вашего сегодняшнего ничтожного существования на планете, этой коротенькой вспышки между двумя вечностями. Ибо в самой потаенной сути человека прячется чувство сексуальной вины, вы католичка, поэтому, если угодно, можете звать это первородным грехом. Человек в ужасе отшатывается от осознания этого. Истина ускользает от него. Я не боюсь, я встречаю лицом к лицу истину, которая и есть я, мое сексуальное я.

Джефри допил шерри и подошел к бару налить себе еще.

— Могу ли я предложить вам шерри? — спросил он.

— Нет, спасибо!

Джефри опять расположился на диване.

— Я готов изложить вам мою теорию катарсиса. Цивилизация слишком долго развивалась в пробирке, но теперь в нее вторгаются безумие и жестокость, освобождая человеческий дух, столь длительное время томившийся в заключении. Это здоровый признак: чем больше насилия, тем лучше. В нем наше очищение, оно дает нам равновесие и покой, черпаемые из нашей другой натуры, из нашей темной сути, из Медузы. Я один из немногих, кто понимает это, кто знает секрет, способный освободить человека. Это тяжкий секрет, ибо знание требует ответственности, оно ведь должно быть использовано. Я обременен, обременен душой, чье знание очень велико. На меня легла тяжесть истины.

Он смолк. Ева ощущала неловкость, не зная, как прервать молчание.

— О чем вы задумались? — спросил Джефри.

Должна ли Ева быть польщенной или оскорбленной? Что за планы он строит в отношении нее? Ну, сказал он, что готов исполнить все ее желания, дать, что ни попросит, но не может Ева связаться с ним. Псих он, вот что.

— Не знаю, — сказала Ева. — Мне следовало бы подумать, но уже девятый час, а я условилась с Кэрри и ее друзьями, что мы встретимся в половине девятого и поужинаем вместе. Я думаю, мне пора.

Джефри с досадой посмотрел на нее. Провожая ее к двери, он сказал:

— Полагаю, что могу не сомневаться — содержание наших бесед останется строго между нами.

Он галантно склонился, целуя Еве руку.

— Вы обворожительны, моя дорогая. Я с нетерпением буду ждать возможности продолжить наши разговоры и надеюсь, она скоро представится.

Ева согласно кивнула, желая только одного — удрать побыстрее.

— Я верю в нашу с вами судьбу. Я верю и в слова Ларошфуко: «Страсть есть самый убедительный оратор». Ваша естественная склонность к порочному должна найти себе выход. A bientot, моя дорогая.

Он помахал Еве с крыльца.