После нескольких занятий с Чарлин Ева заметила перемены в себе: ее внешность приобрела большую определенность, она научилась прямее держаться и пластичней двигаться. С акцентом оказалось справиться труднее, но Ева настойчиво, аккуратнейшим образом делала логопедические упражнения, да и вообще она быстро воспринимала уроки Чарлин.

Очередное занятие подходило к концу, Ева отложила рекламный текст, который разучивала, подняла глаза на Чарлин и неожиданно брякнула:

— Чарлин, почему Кэрри Ричардс и Долорес Хейнс уже работают, а я еще нет? Почему у них альбомы уже готовы, а у меня нет?

Чарлин ответила долгим, изумленным взглядом, в котором испугавшейся Еве почудилось и раздражение. Все еще не сказав ни слова, Чарлин выдвинула ящик стола, извлекла горсть собачьих сухарей, чем взволновала Курта и Уоррена, немедленно усевшихся в полной готовности перед столом.

— Лапу, Курт! Другую лапу!

Курт исправил свою ошибку и был вознагражден. Уоррен правильно выполнил команду с первого захода и тоже получил угощение.

Наконец Чарлин вернулась к Еве:

— Ты что, серьезно сравниваешь себя с Кэрри или Долорес?

— Как же мне не сравнивать? Я все думаю: мы появились в агентстве примерно в одно время, а у них уже…

— И ты гадаешь, что в них есть такого, чего нет у тебя, верно?

— Да, — робея, пробормотала Ева. Чарлин закурила сигарету.

— Хорошо, Ева, сейчас поймешь. Кто ты такая, Ева Парадайз — Ева Петроанджели? Дочка бакалейщика из Лонг-Айленда, воспитанная в монастырской школе, нигде не бывавшая, впервые увидевшая мир, в котором ты мечтаешь занять местечко, так?

Ева медленно кивнула.

— Все дело просто в том, — Чарлин взмахнула сигаретой, — что Долорес Хейнс в нашем кругу уже не новичок. Она прошла первичную дрессуру в Голливуде — а это суровая школа, она знает и правила игры, и с какой карты ходить. Что касается Кэрри, то за ней ее происхождение, образование, манеры плюс врожденные качества, которые даются только породой.

— Я понимаю, — проговорила Ева.

— Теперь насчет тебя, Ева. Собираешься ли ты терзаться завистью по поводу свойств, которые все равно не сможешь позаимствовать, потому что они от природы, или же ты собираешься взять себя в руки и исправлять в себе те недостатки, которые исправить необходимо?

— Я исправлюсь, — ответила Ева, хоть и без особой убежденности.

Чарлин с досадой растерла окурок в пепельнице и заявила:

— Чтобы больше у нас с тобой не было разговоров на эту тему! Ты слышала, Ева? Боже мой, да почему я должна тратить время на подобную муть? Решай сама, Ева. Желаешь остаться в этом бизнесе?

— Да. Конечно же, да!

— Тогда без сравнений, ясно?

— Ясно, Чарлин, — с натугой улыбнулась Ева.

— Ты уникальная личность, Ева, помни это. У тебя шансов на успех не меньше, чем у других. Но тебе придется очень много работать, прежде чем ты обретешь уверенность в себе, прежде чем ты утвердишься в нашем деле. В этом и заключается смысл того, чем мы с тобой сейчас занимаемся!

Ева вышла из агентства с твердой решимостью впредь избегать неприятных для себя сравнений. Однако принять решение оказалось легче, чем его выполнить. Как прогнать из головы мысли, когда они все равно лезут? Ева никак не могла забыть Кэрри и Долорес и освободиться от неуверенности в своих возможностях.

«Я — Ева Парадайз, — твердила она в ожидании зеленого света на переходе через Пятьдесят четвертую улицу. — Я стану одной из лучших моделей, все меня увидят и все поймут, какая я замечательная. Чарлин говорит, у меня есть шансы, она говорит, у меня есть все данные».

Она только-только ступила на мостовую, как автомобильный сигнал заставил ее отпрянуть. Мимо пролетела сверкающая дорогая английская машина, в которой Ева успела увидеть красивую, элегантную девушку и мужчину внушительного вида. Девушка была едва ли старше Евы, но как она держалась, как явно была уверена в том, что по праву занимает это место. Внезапно Ева почувствовала себя жалконькой сироткой, тщетно старающейся навязать прохожим то, что их совершенно не интересует и не заинтересует никогда! Да как ей в голову могло прийти сравнивать себя с Кэрри или с Долорес?

Глаза Евы наполнились слезами. Она вернулась на тротуар и, ухватившись за фонарный столб, разрыдалась.

— Ф-фу! Ну эта нью-йоркская жара кого хочешь доймет! Долорес скинула туфли, расстегнула лифчик и, задрав подол, начала им обмахиваться.

— Я только что приняла душ и ожила! — сказала Кэрри.

— Мне надо сделать то же самое! Ну а потом как насчет девичника сегодня вечерком? Мой дорогой все еще валяется со своим вирусом. И потом, я со столькими перебывала в последние две недели, что можно и отдохнуть!

— Правильно! Куда же мы пойдем?

— Может, к Джино? Туда должен сегодня прийти один человек, которого я хотела бы прощупать. Да, Кэрри, почту приносили?

— Ничего интересного. Одни рекламные объявления.

— Ясно. Голливудский хрен так и не дает о себе знать, да? Забудь ты об этом выродке, вычеркни его из списка!

Долорес двинулась в ванную, по пути сбрасывая с себя одежду на пол.

Часом позже девушки сидели у Джино, поедая маникотти оссо букко.

— Я себя чувствовала последней идиоткой, — рассказывала Кэрри. — Представь, тебя приглашают в офис, там собирается десять человек, которые усаживаются в рядок и смотрят, как ты двигаешься. Ставится поп-музыка, и ты должна двигаться в такт и при этом выглядеть томной и упоенной, а они все изучают тебя, как будто ты экспериментальное животное!

— Дерьмо, так он и не пришел, — пробурчала Долорес.

— Девушек целая толпа, я никогда не думала, что манекенщицы в таком количестве ходят по рекламным конторам, все кажутся очень в себе уверенными, все отлично одеты! Я не рассчитывала на такую крутую конкуренцию!

— Тебе-то о чем беспокоиться? — усмехнулась Долорес. — Ты не хуже, а может быть, и лучше их. Вполне можешь постоять за себя, как и я! Мы же уникальны, каждая в своем стиле!

Долорес поразилась собственной доброжелательности и способности признать положительные свойства за Кэрри. Фокус был в том, что Кэрри начала ей нравиться и симпатия понемногу вытеснила зависть. Кэрри была существом настолько естественным, что к ней невозможно было плохо относиться — во всяком случае, долго.

— Есть идея, — объявила Долорес. — Не сходить ли нам на десерт в «Двадцать одно»? Там сейчас должно быть самое оно!

— Дамы, что прикажете? — остановили их на пути в бар.

— Я мисс Хейнс из Голливуда, а это моя подруга мисс Ричардс. Наши друзья Мел Шеперд и Р.Т. Шеффилд с побережья сказали нам, что если мы пожелаем зайти в «Двадцать одно», то, чтобы получить столик, достаточно сослаться на них.

— Сюда, пожалуйста!

Через несколько минут девушки уже пили кофе и рассматривали посетителей. Долорес заметила:

— Полный отпад, Кэрри.

— Здесь всегда так шумно?

— Ты посмотри вон на того — где он отыскал себе такую хрюшку? Богатый, явно богатый, я деньги чую на расстоянии!

— Красивый мужчина вон тот, около бара.

— Чересчур чистенький. Чистенькие всегда зануды. И не похоже, чтоб с деньгами.

— Возможно, что денег у него и нет, но он выглядит как человек, с которым хорошо поселиться вдали от города.

— Не для меня. Я от своей карьеры не откажусь, и я далеко пойду. У тебя тоже есть данные, Кэрри, неужели ты не стремишься к успеху?

— Для меня это скорей забава, ну и способ заработать на жизнь.

Долорес отставила кофейную чашку.

— Ну что, мы все увидели. Расплатимся?

— Ты покуриваешь? — спросила Долорес на обратном пути.

— Травку? Нет.

— Зря. Я думала, мы можем вместе кайф словить. А ты вообще-то пробовала?

— Попробовала однажды, когда ездила на выходные в Принстон. Мне не понравилось.

— А жаль.

Долорес призадумалась, потом медленно заговорила:

— Мы с тобой такие разные, Кэрри, как с разных планет. У нас совершенно разные представления о том, что хорошо, а что плохо, разные вкусы. Мы и хотим от жизни не одного и того же. Ты такая, как бы сказать, чистая, что ли, а я — ну я и есть я! Вот я хочу добиться в нашем бизнесе успеха, ты — нет. Мне нравится курить травку, нравится спать с мужиками…

Кэрри с изумлением уставилась на Долорес:

— Мне тоже нравится спать с мужиками! Что тут такого особенного?

— Ну, ты о'кей, Кэрри! Правда — о'кей!

В ателье Франко Гаэтано Ева приехала к концу дня, когда он должен был уже освободиться от работы. Ева робко переступила порог. Со всех сторон на нее смотрела белокурая модель и маленький ребенок, как выяснилось, — жена и малыш Гаэтано.

— Привет, я здесь! — окликнул ее Франко.

Вот он какой! Ева именно так себе его и представляла: итальянец из Калабрии, американец в третьем поколении, шумный и хвастливый, плотный, горящие черные глаза и черные как смоль волосы.

Сделав первые снимки, Франко остановился.

— Вот что, детка! Ты какая-то вся накрахмаленная, мне надо, чтобы ты расслабилась. Смотри!

Он быстро подвигал руками, ногами, потряс головой.

— Теперь ты!

Ева повторила его стремительные подергивания.

— Сойдет, киска! Дальше вот что: закрой ротик, закрой глазки. Ага, хорошо! Как только я приготовлюсь щелкнуть, ты сразу закрываешь и рот, и глаза… Мне нужно поймать вот это выражение нетронутости…

Потом Франко перешел к показу основных позиций ног.

— Как займешь правильную позицию, так все тело сразу приобретает единую плавную линию. С руками трудней, чем с ногами, потому что поначалу кажется, что руки некуда девать.

— Я знаю. Мне все время мешают руки.

— А ты о них не думай, детка! Тут главное — полностью расслабиться. Чтоб тело стало совершенно свободным. Представляй себе пушинки, облака, представь себе, что ты лебедь с длинной, гибкой шеей, плавно скользящий по озеру.

Закончив снимать Еву в полный рост, Франко перешел к ее лицу. Он потребовал, чтобы Ева спустила платье с плеч и дала ему полный обзор шеи. Ева охотно повиновалась.

Щелкнув несколько раз, Франко тяжело вздохнул:

— Не то. Не пойдет.

— Извините меня, — залепетала Ева, — я же… Франко в глубокой задумчивости рассматривал ее.

— Так. Иди в примерочную и снимай блузку и лифчик. Прикрыться можешь шарфом или полотенцем. Я буду снимать только до этого места. — Он показал на себе докуда. — Но мне нужна длинная линия шеи, как у газели…

Из примерочной Ева вышла в одной юбке и полотенце. Она была сконфужена, но, к полному своему изумлению, отметила, что кроме застенчивости испытывает и непонятное возбуждение.

— Требуется музыка, детка! — объявил Франко» — Чтоб настроение создать!

Ева заняла свое место под лампами. Почему-то ей все время лезли в глаза джинсы Франко, плотно обтягивающие его ягодицы, с бугорком спереди. Как странно, что она не заметила этого раньше! Поборов желание придержать полотенце руками, в чем не было никакой необходимости, Ева вдруг вспомнила отца: что бы он сказал, увидев ее сейчас?!

Франко раскачивал бедрами в такт музыке. Щелк!

— Отлично! — он снова спустил затвор фотоаппарата. — Киска, великолепно! Вот теперь ты выдаешь то, что мне от тебя и нужно было!

Щелчки следовали один за другим.

— Давай-давай, детка! Вот ты у меня какая! Потрясно! Конец света! Ну, еще, еще! Ах ты…

Ева всем телом двигалась в такт музыке, двигалась помимо своей воли и знала, что не может остановиться. Она чувствовала, как горячая кровь захлестывает ее, распаляет, гонит куда-то…

Франко бешено двигал бедрами.

— Ох, с ума сойти! Давай-давай, детка! Ну, дай еще, еще немножко. Вот так вот, вот так вот! Да-да-да, детка!

Ева не понимала, не могла понять, что с ней, откуда эта раскованность, эта безудержность. С нею еще никогда не бывало такого.

Вдруг Франко остановился и отвернулся от нее.

— Иди одеваться! — приказал он. — Перекур. Он сразу стал далеким и замкнутым.

Пока Ева позировала, она была соединена с ним узами наподобие любовных. Она излучала чувственность и женственность, а он их воспринимал. Вдруг узы распались. Ева оделась, привела себя в порядок и уселась на диван рядом с Франко, отчего-то ощущая себя более обнаженной и смущенной, чем прежде.

Она и ахнуть не успела, как Франко навалился на нее. Рот его был полуоткрыт, тяжело дыша, он раздвинул языком ее губы.

— Вы что? — испугалась Ева.

— Детка! — он крепко держал ее, а язык скользнул ей в ухо. Ева запротестовала — слабо и глупо:

— Не надо! Мне… мне противно! Франко грубо облапил ее.

— Это нечестно! — вскрикнула Ева, вырываясь. Он отпустил ее.

— Все понял. Но ты безумная баба, так что я не виноват, что полез на тебя!

На обратном пути на Флорал-парк Ева старалась разобраться в происшедшем. Ей еще ни один мужчина не говорил: «Сама виновата, что я полез на тебя!» Она даже не слышала таких выражений! «Он хотел, — думала Ева, — он хотел меня. Хотел. Меня».

Какой волнующий мир раскрывался перед ней, какой далекий от Флорал-парка! Ничто в прошлом не подготовило ее к новой жизни. Еве казалось, что с нее сняли оковы. Только теперь она начинает жить, двигаться, ощущать себя.

Но разобраться в смешанных чувствах, которые вызвал в ней Гаэтано, Еве оказалось не под силу. Как жалко, что нет никого, с кем бы она могла поговорить об этом!

Долорес услышала, как Кэрри спрашивает по телефону:

— Что собой представляет ваш друг, этот Сол Франклин? — Выслушав ответ, Кэрри продолжала: — Нет, Джефри, я подумала, что он грязный старик, вызывающий жалость. И делает вид, будто интересуется фотографией.

«Грязный старик! Неплохо это она сказанула! — подумала Долорес. — А грязный старик, вызывающий жалость, — еще лучше».

— Я не могла не слышать, что ты говорила по телефону, — сказала она Кэрри.

— Ничего страшного.

— Знакомое имя — Сол Франклин. Я уверена, что знаю его, но, убей, не вспомню, где мы встречались!

— Он раздобыл мой номер телефона через справочную и представился другом Джефри Грипсхолма. Джефри утверждает, что они едва знакомы. Мне он предложил двести тысяч! Не вспомнила, где вы встречались?

— Двести тысяч? Двести?

— Он сказал: бери, сколько хочешь, а у него было двести тысяч наличными. Подумать только, он даже не в сейфе их держит!

— Нет, я имела в виду совсем другого человека, — сказала Долорес.

На другое утро Долорес забежала в агентство, чтобы вручить Рексу контрольки своих новых фотографий — на выбор. У этих педиков бывает прекрасный вкус!

От него она зашла к Чарлин, поболтала о том, о сем и будто, между прочим, поинтересовалась:

— Говорит тебе о чем-то имя — Сол Франклин?

— Когда-то давным-давно я была с ним знакома. А кто, спрашивается, не был? — фыркнула Чарлин. — И, конечно, я много чего слышала о его нынешних фокусах. Он не изменился с годами. Не знаю, правда, комплимент ли это для мужчины или оскорбление! А что?

— Просто он сказал, что готов сделать мои пробы!

— Ласточка, я могу тебе точно сказать, что будет. Он начнет вполне кошерно, с «Роллейфлексом» в руках. Потом возьмется за трехмерную камеру, щелкнет тебя так и эдак неглиже, а после предложит сниматься голяком — за дополнительную, конечно, оплату. Фотографии «Роллейфлексом» ты использовать не сможешь, ибо, несмотря на долгие годы практики, Сол не фотограф, а дерьмо. Слайды неглиже он тебе не даст — они предназначены для его личной коллекции. И, строго между нами, Долорес, снимки голяком тебе не могут повредить по той простой причине, что их никто никогда не увидит, кроме Сола Франклина. Говорят, он часами рассматривает их и занимается онанизмом. Коллекция у него должна была образоваться фантастическая: он начал собирать ее еще, когда я была актрисой, а было это, извини, в двадцатые годы. Подозреваю, что так или иначе у него перебывали все красивые женщины Нью-Йорка. Если хочешь заработать, то это вполне безобидный способ.

— Безобидный?

— Естественно! Во-первых, как я уже сказала, Сол Франклин никому свою коллекцию не показывает, хотя одному Богу известно, сколько добропорядочных замужних женщин окажутся в беде, когда он откинет копыта. Во-вторых, — Чарлин деликатно понизила голос, — не стоит у него уже очень давно!

В течение часа Долорес разыскала в телефонном справочнике Манхэттена номер Сола Франклина и позвонила ему.