Танцующие девы.
Мы поселились в моем прежнем доме. Чета Кримпов была несказанно рада нам. Их обрадовал не только сам наш приезд, но и то, что дом опять принадлежит мне.
Через несколько дней миссис Кримп даже сказала мне что, наконец, все идет так, как и должно было быть, потому что мсье Бушер, хоть и был благородным джентльменом, но, по ее мнению, это было довольно нелепо. А теперь все встало на свое место. «И вы — здесь, мисс Ноэль», — удовлетворенно добавила она.
Миссис Кримп не терпелось рассказать, как обстоят дела в доме. Осталось только две служанки, Джейн и Кэрри. Этого хватало, пока они были кем-то вроде сторожей при доме, в котором никто не жил.
— Вы, возможно, захотите что-то изменить, мисс Ноэль.
Я сказала, что подумаю.
— А эта мисс де Каррон — полагаю, ее надо называть мадемуазель — она будет жить здесь?
— Да. Это будет ее дом, так же, как и мой. У нее не осталось никого из семьи. Она внучатая племянница мсье Робера. Он сам, отец Мари-Кристин и ее бабушка — все погибли, когда в дом попал орудийный снаряд при осаде Парижа. Они в этот момент находились в доме. От него остались одни руины. Погибли все, кто в нем был.
— Ах, подлые негодяи! Такое злодейство! Бедное дитя!
— Мы должны помочь ей, миссис Кримп. Она пережила ужасную утрату.
Миссис Кримп кивнула, и я была уверена, что теперь она будет особенно добра к Мари-Кристин.
Тем временем Мари-Кристин понемногу оправлялась от полученного удара. Этому способствовала окружающая ее совершенно новая обстановка. Она живо интересовалась Лондоном. Я показывала ей город. Мы гуляли в парках, побывали в Лондонской башне, осмотрели исторические здания и театры, где выступала мама. Она была очарована всем этим.
Вскоре после приезда нас навестил Долли.
— Я узнал, что ты в Лондоне, — сказал он. — Рад тебя видеть. — Он испытующе посмотрел на меня. — Как ты живешь, моя дорогая?
— Спасибо, Долли. Все хорошо.
— Я слышал про Робера. Какая трагедия! Все эта ужасная война. И ты привезла с собой его племянницу.
— Его внучатую племянницу. Она потеряла всех своих близких — отца, бабушку и Робера. Это страшное несчастье, Долли.
— Я понимаю. И она хочет остаться с тобой. Это хорошо, что вы здесь.
— Вы что-нибудь слышали о Лайзе Феннел?
— Об этой девушке? С ней произошла неприятность — несчастный случай. Все оказалось хуже, чем мы думали. Она потом вышла замуж. Между прочим, за сына Чарли.
— Да, она мне писала.
— Чарли теперь почти не бывает в Лондоне. Я его уже не видел целую вечность.
Вошла Мари-Кристин, и я представила ее Долли.
— Я хорошо знал вашего дядю, — сказал Долли. — Вы должны обязательно посмотреть один из моих спектаклей.
По-видимому, это предложение Мари-Кристин пришлось по душе.
— Называется «Удачливая Люси», — продолжал Долли. — Идет с аншлагом… пока что. Лотти Лэнгдон — молодец.
— Она-то и есть удачливая Люси? — спросила я.
— Разумеется. Вы должны прийти. Я позабочусь, чтобы у вас были лучшие места. Я рад, что ты опять в Лондоне, Ноэль.
Мы правильно сделали, что пошли на спектакль. Мари-Кристин приходила в себя после шока и, думаю, здесь вдали от места трагедии, у нее это получалось лучше. Он; была молода, по натуре жизнерадостна и никогда не была слишком близка со своей семьей. Кажется, я для нее стал; значить больше, чем любой из них, даже до этой трагедии.
Она быстро взрослела. Я полагаю, столь драматические события способствовали этому.
Мне было приятно видеть, с каким наслаждением она следила за «Удачливой Люси».
В антракте к нам подошел Долли, а после спектакля он провел нас за кулисы. Мари-Кристин познакомили с Лотти Лэнгдон, представшей перед нами во всем блеске и великолепии.
Опьяненная успехом и аплодисментами восторженной публики Лотти была чрезвычайно любезна с Мари-Кристин и ласкова со мной.
Мари-Кристин пребывала в прекрасном настроении, но для меня этот вечер был наполнен воспоминаниями о прошлом. Внезапно у меня возникло желание пойти в комнату мамы. Мне хотелось побыть там, как тогда, прежде, когда она поздно просыпалась по утрам и я прокрадывалась, к ней в постель, чтобы поговорить.
Я спустилась в ее комнату и легла на кровать, думая о ней. В ту ночь светила полная луна, окутывая ореолом серебряной дымки каждый предмет. Я почувствовала, что мама здесь, рядом со мной.
Не знаю, сколько я так пролежала, погрузившись в воспоминания.
Потом я очнулась, услышав, что дверь медленно открывается. В комнату вошла Мари-Кристин.
— Ноэль, — сказала она, — что ты здесь делаешь?
— Я не могла заснуть.
— Это из-за того, что мы ходили в театр, тебе опять все вспомнилось.
— Наверное, так.
— Должно быть, у тебя была удивительная жизнь.
— Была.
— Твоя мама была такой же красивой, как Лотти?
— Гораздо красивее.
— У нас обеих были красивые мамы.
— Мари-Кристин, почему ты до сих пор не в кровати в такое время? — спросила я.
— Я слышала, как ты вышла из комнаты. Я приоткрыла дверь и следила за тобой. Я не собиралась ничего делать, но тебя так долго не было, что я решила пойти посмотреть.
— Да, Мари-Кристин, теперь я вижу, ты в самом деле решила заботиться обо мне.
— Мы будем заботиться друг о друге, да?
— Да, пока в этом будет необходимость.
Она подошла к кровати и легла рядом со мной.
— Я думала, ты выйдешь замуж за моего папу, — сказала она. — Я была бы рада. Ты бы тогда стала моей мачехой.
— В роли моей падчерицы ты бы не стала мне еще ближе.
— Я думаю, это было бы очень хорошо для тебя. Тебе ведь он очень нравился, правда?
— Да.
— Значит, если бы он был жив…
— Я не знаю.
— Но если бы он предложил тебе…?
— Он так и сделал. Я сказала, что не могу ответить сразу. Мне нужно было время подумать.
— Почему?
— Это длинная история.
— Ты любила кого-то еще?
— Да, любила.
— А он тебя не любил?
— Нет, любил. Но оказалось, что мы брат и сестра.
— Как это?
— Этого в двух словах не расскажешь. Мы познакомились и полюбили друг друга. А потом узнали о нашем родстве.
— Я не понимаю, как же вы раньше этого не знали?
— Я знала его отца очень давно. Я считала, что он один из маминых друзей. У нее было много друзей. Оказалось, он и мама любили друг друга, и родилась я. Он жил в загородном имении с женой и сыном. Такие истории бывают.
— С такими людьми, как твоя мама.
— Она не жила по законам, принятым в обществе.
— Как это было ужасно для тебя.
— Если бы мама не умерла, ничего ужасного бы не было. Она бы увидела, что может получиться, и вовремя остановила бы нас. Но она умерла, и получилось вот так.
— Не удивительно, что иногда ты выглядишь такой грустной.
— Я была очень несчастна, Мари-Кристин. Это невозможно забыть.
— Если бы ты вышла замуж за папу, это было бы хорошо для нас всех.
— Может быть. Но мы никогда уже этого не узнаем.
— И теперь ты вернулась в дом, где жила со своей мамой. А что случилось с твоим братом?
— Он сейчас женат.
— Значит, он нашел себе утешение.
— Надеюсь, что да.
— Ноэль, тебе тоже нужно найти утешение. Это могло бы быть с папой. Он был несчастлив из-за мамы. Ему становилось легче, когда ты приезжала. Вы могли помочь друг другу.
— Этому не суждено было случиться.
— Что ж, мы должны начать сейчас. Мы вернулись в этот дом. Это наш дом — и это дом, в котором жила она. Все здесь напоминает тебе о ней. Эта комната все такая же, как при ее жизни. Так не должно быть, Ноэль. Это теперь наш дом, твой и мой. Мы будем в нем жить, и он должен стать не таким, как был раньше. Ты не должна все время возвращаться к этим воспоминаниям. Мы начнем с этой комнаты.
— Что ты имеешь в виду? Ты хочешь изменить ее?
— Я хочу избавиться от всей этой одежды, которая висит в шкафу. Мы купим новые шторы, новый ковер. Здесь будут белые стены, а не бледно-зеленые. Мы уберем эту мебель, может быть отнесем ее на чердак или даже продадим. Пусть все будет новым. И когда мы с этим закончим, это будет моя комната, а не ее. Тогда ты перестанешь вспоминать и грустить. Она уйдет отсюда. Здесь не будет всех этих вещей, которые без конца напоминают тебе о ней. Ну, что ты скажешь о моей идее?
— Я… я подумаю над этим.
— Нечего здесь думать. Скажи: «Да, я считаю, это хорошая идея». Потому что она и в самом деле хорошая. Знаешь, здесь, в этой комнате… у меня такое чувство, как будто она говорит мне, что я должна делать. Она говорит: «Заботься о Ноэль. Помоги ей перестать думать о прошлом. Скажи ей, пусть лучше она забудет меня, если мысли обо мне делают ее такой несчастной». Вот что она говорит мне.
— О, Мари-Кристин! — произнесла я, и мы обнялись.
— Это будет так интересно! Мы повесим желтые шторы, потому что желтый — цвет солнечных лучей, мы ведь хотим, чтобы все тени ушли отсюда, чтобы пришло солнце. А ковер будет голубым. Голубое и желтое. Голубое небо и желтое солнце. О, давай так и сделаем, Ноэль!
— Может быть, ты права, — начала я.
— Я знаю, что я права. Начнем завтра же.
Она горячо взялась за переустройство маминой комнаты. Купила материал для штор и отдала их шить. Выбрала ковер и теперь была озабочена мебелью.
Ее явно увлекало это занятие, и меня трогала ее забота обо мне.
Никогда еще после гибели своей семьи она не была такой веселой. И ее решение было правильным. Человек не должен делать из умерших идолов для поклонения. Это значит самому взращивать свое горе.
Однажды она с горящими глазами вбежала в мою комнату, размахивая зажатыми в руке бумагами.
— Ты помнишь письменный стол? — спросила она. — Я сейчас разбиралась в его ящиках, подумала, что его можно было бы отправить на чердак. Под одним из ящиков был еще один, совсем маленький. Если не знать о нем, так и не заметишь. Я просто сунула руку, проверить, не пристало ли там чего-нибудь, и нашла его. В нем были письма. Мне кажется, это важно.
— Чьи письма? — спросила я. — Мамины?
— Скорее, адресованные ей. Вероятно, она их берегла. Ее ведь звали Дейзи, не так ли? Они все адресованы «Любимой Дейзи».
— Ты их читала?
— Конечно же, читала. Я думаю, это важная находка.
— Это же ее личные письма!
Мари-Кристин раздраженно посмотрела на меня.
— Говорю тебе, они могут оказаться важными. На, прочти сама. На них нет дат, но они лежат в том порядке, в каком я их нашла.
Она передала их мне.
Я прочитала первое письмо.
«Менингарт под Бодмином.
Любимая моя Дейзи!
Я был потрясен этой новостью. И очень обрадован. Не уверен, что это возможно, но, может быть, теперь, когда эгпо произошло, тебе захочется вернуться? Я, конечно, понимаю, моя дорогая, что ты сейчас чувствуешь. Я знаю, что ты ненавидишь этот дом и все, что тебе в нем пришлось пережить. Я помню, как ты сказала, что не хочешь его больше видеть. Но у меня есть маленькая надежда, что, может быть, сейчас будет по-другому. Ведь там тебе с этим будет еще труднее.
Ты знаешь, что я готов на все ради твоего счастья. А теперь еще и ради ребенка.
Бесконечно любящий тебя, Эннис»
Мари-Кристин пристально наблюдала за мной.
— Теперь прочти остальные, — сказала она.
«Менингарт под Бодмином.
Любимая моя Дейзи. Я заранее знал, что ты мне ответишь. Я помню о твоих мечтах о славе и богатстве. Конечно, ты не можешь от них отказаться, особенно сейчас, когда появилась надежда, что они исполнятся. Если бы ты вернулась сюда, тебе бы пришлось с ними расстаться.
Ты пишешь, что у тебя там есть хорошие друзья, и они все для тебя сделают, больше, чем мог бы сделать я. Они богаты и хотят быть рядом с тобой. Я бы только мешал тебе, и ты права, говоря, что это стало бы концом всех твоих надежд и мечтаний… И, кроме того, ребенку нужно дать его шанс. Ты не смогла бы привезти ее сюда. Когда ты уехала, я понял, что это навсегда.
Я думал, тебе там придется трудно. Но, судя по всему, ты хорошо справляешься с трудностями. Я надеялся, что, может быть, из-за ребенка ты вернешься ко мне, но ты пишешь, что именно из-за него ты должна остаться.
Я постараюсь это понять.
Вечно любящий тебя, Эннис»
Было еще одно письмо.
«Менингарт под Бодмином.
Любимая моя Дейзи.
Я так счастлив узнать о твоем успехе. Ты теперь знаменита, моя дорогая. Я всегда знал, что ты сумеешь добиться того, чего захочешь. И ребенок тоже счастлив, у нее есть все, чего только можно пожелать — много больше того, что было бы у нее здесь. И ты намерена сделать все, чтобы ей не пришлось испытать того, что испытала ты.
Тебя ждут еще большие успехи. Ты всегда добивалась своего.
По-прежнему любящий тебя и ребенка,
Эннис»
Не успела я кончить читать, как Мари-Кристин спросила:
— Что ты об этом думаешь? Ведь это ты — тот ребенок, о котором идет речь.
— Да, может быть, я.
— Иначе, почему он так пишет? Почему так интересуется тобой?
— Он просит ее вернуться и выйти за него замуж.
— Ноэль, ребенок, о котором он пишет — ты.
— Но ведь прямо он этого не говорит.
— Да, прямо не говорит, но, по крайней мере, это можно предположить. Мы должны все выяснить, Ноэль. Должны, понимаешь? Мы поедем туда, в этот… — она выхватила письма. — В Менингарт, — сказала она, — под Бодмином. Мы найдем Энниса. Необходимо это сделать. Ты только представь, если…
— Если он мой отец?
— Да, и если это так, тогда…
— Слишком поздно, Мари-Кристин.
— Мы должны это знать. Неужели тебе не хочется знать, кто твой отец?
— Но эти письма — единственное, что у нас есть.
— Это уже немало для начала. Менингарт, наверное, небольшой поселок, иначе он бы не писал «под Бодмином». И Эннис, это все-таки не такое распространенное имя как Джон или Генри. Там не может быть много Эннисов.
Она очень разволновалась.
— Мы найдем его. Мы узнаем правду!
— Но это означает — вторгаться в мамино прошлое, пытаться узнать то, что она хотела скрыть.
— Но это касается тебя. Ты должна знать правду. Если бы она могла предположить, что из этого получится, она бы обязательно сказала тебе правду. Она бы сама захотела, чтобы ты ее узнала. Ты сейчас просто слишком взволнована этими письмами. Потом ты поймешь. Ноэль, мы немедленно едем в Менингарт. Мы разыщем Энниса. И узнаем всю правду.
Как только мы приняли решение ехать в Корнуолл, Мари-Кристин совсем потеряла покой, и я тоже уже была готова последовать ее примеру. Для нас обеих лучше было, не откладывая, отправиться в дорогу.
Через несколько дней после того, как обнаружились эти письма, мы уже были на пути в Бодмин. До самого Тонтона поезд был переполнен. Потом люди начали понемногу выходить, и до того еще, как мы подъехали к Экстеру, вагон опустел. В Экстере в него сели лишь две немолодые дамы.
Мари-Кристин стояла у окна и то и дело окликала меня, призывая посмотреть на проносившиеся мимо пейзажи. Она сразу же обратила внимание на красную плодородную почву Девона.
Обе дамы с нескрываемым интересом наблюдали за нами. Потом одна из них сказала:
— Вероятно, вы впервые в Западных землях?
— Да, — ответила я.
— И вы, и эта молодая француженка?
— Да, мы обе здесь впервые.
— Едете на каникулы? — спросила вторая дама.
Мари-Кристин ответила:
— Что-то вроде. Мы хотим изучить эти места.
— Думаю, другого такого места, как Корнуолл, нигде нет, не правда ли, Мария? — сказала одна из дам другой.
— Сущая правда, — подтвердила Мария. — Здесь, в Корнуолле, есть что-то такое, чего не встретишь ни в одном другом месте. Я всегда это говорю, верно, Кэролайн?
— Да. Мы живем здесь всю жизнь. И не часто уезжаем отсюда. Разве что проведать нашу замужнюю сестру, которая живет с семьей в Экстере.
— Вы живете недалеко от Бодмина? — спросила я.
— Да.
— Не знаете ли вы местечко под названием Менингарт? — нетерпеливо спросила Мари-Кристин.
— Менингарт, — задумчиво повторила Кэролайн. — Боюсь, никогда о таком не слышала.
— А ты, Мария?
— Менингарт, говорите? Нет, я такого не знаю.
— Где вы собираетесь остановиться? — спросила Кэролайн.
— Мы пока не решили. Надеемся, там будет нетрудно снять комнату в какой-нибудь гостинице. Сначала на одну ночь, а если понравится, останемся дольше. Или поездим по окрестностям.
— Думаю, им лучше остановиться в «Танцующих девах», правда, Мария?
— О, да, в «Танцующих девах». Лучшего им не найти. Если, конечно, их не смущает, что это немного за городом.
— Пусть за городом. Мы не имеем ничего против.
— Там на станции есть извозчик, он вас и довезет. Это всего несколько миль от Бодмина, можно и пешком пройти. Гостиница эта небольшая, комнат десять, пожалуй, но мы слышали о ней только самые лучшие отзывы. Вам там будет удобно. Наши знакомые останавливались там несколько раз. Только скажите, что вы от сестер Тригорен, и они сделают все наилучшим образом.
— «Танцующие девы», — сказала Мари-Кристин, — звучит очень мило.
— Гостиницу так назвали из-за камней. Там есть такие камни, говорят, они похожи на танцующих девушек. Из окна гостиницы вам их будет видно. Они там лежат с незапамятных времен.
— Как только приедем в Бодмин, мы обязательно сходим к этим камням, — сказала я. — Мы вам очень благодарны за вашу помощь.
— Кстати, нас зовут Мария и Кэролайн Тригорен.
— А я Ноэль Тримастон, а это Мари-Кристин де Каррон.
— Тримастон. Это старая добрая Корнуольская фамилия. Уж не родственница ли вы тех Тримастонов?
— Кто такие «те Тримастоны»?
— Кто такие Тримастоны! — Кэролайн и Мария переглянулись и засмеялись. — Это очень уважаемая семья, они живут в Большом Доме. Сэр Найджел и леди Тримастон. Это в полумиле от города. Тримастоны живут здесь уже сотни лет.
Мари-Кристин выразительно взглянула на меня. «Я же говорила тебе, мы должны были приехать сюда, события с каждой минутой принимают все более интересный оборот», — говорил ее взгляд.
Сестры Тригорен продолжали рассказывать нам о Тримастонах. У них в саду обычно проводятся церковные праздники. И если иногда погода плохая, все идут в дом. Это так интересно. Все только того и ждут, чтобы на день празднования пошел дождь. Этот их дом — как дворец… или, как замок.
Наша оживленная беседа продолжалась до самого Бодмина. В волнении мы вышли из вагона поезда. Сестры Тригорен и тут продолжали опекать нас.
Они проводили нас до места, где поджидал седаков извозчик.
— А вот и Джимми, — сказала мисс Кэролайн Тригорен.
— Ну, как погостили, мисс? Как там мисс Сара и ее детишки?
— Все в порядке, спасибо, Джимми. Отвези-ка вот этих двух леди в «Танцующие девы».
— Да, мисс.
— Они приехали из самого Лондона, — при этом она чуть улыбнулась краешком рта, как бы подчеркивая, что по этой причине с нами следует обращаться с особым вниманием. — Если в «Танцующих девах» не будет места вернитесь назад в Бодмин и попытайтесь что-нибудь найти в «Бычьей голове», а если и там нет — езжайте в «Славный король». Они путешествуют одни и первый раз в Корнуолле.
— Все будет сделано, мисс, — сказал Джимми. Когда мы уже садились в пролетку, она опять напомнила нам:
— Вы им скажите там, в «Танцующих девах», что это сестры Тригорен вас прислали. Тогда они о вас позаботятся.
— Вы очень добры к нам, — сказала я. — Нам необыкновенно повезло, что мы встретили вас в поезде.
Они, сияя от удовольствия, отправились к себе, а мы поехали со станции к «Танцующим девам».
У хозяина гостиницы «Танцующие девы», конечно, нашлась комната для друзей сестер Тригорен. Он рассказал нам, что принимал у себя многих друзей этих леди и всегда к взаимному удовлетворению сторон.
Гостиница была выстроена из серого корнуолльского камня. Над дверью висела вывеска с изображением трех каменных фигур, которые при наличии некоторого воображения можно было назвать танцующими.
Полагаю, она была построена в семнадцатом веке. Комнаты оказались довольно просторными, но с низкими потолками и маленькими окнами. Во всем чувствовался какой-то особый дух старины, что мы с Мари-Кристин нашли весьма привлекательным.
Хозяин проводил нас в отведенную нам комнату, где стояли две односпальные кровати, шкаф, стол с тазом для умывания и кувшином, еще один стол поменьше и два стула.
Мы были приятно удивлены, что благодаря этим славным мисс Тригорен нас так быстро разместили.
Хозяин сказал, что если мы будем готовы через полчаса, в столовой к этому времени нас будет ждать обед. Это нас вполне устраивало. По его распоряжению в комнату уже принесли горячей воды. Когда хозяин вышел, мы обе рассмеялись.
— Все отлично получается! — воскликнула Мари-Кристин. — Как я рада, что мы приехали сюда!
Она подошла к окну.
— Это заколдованное место, — сказала она. — Здесь может случиться все, что угодно.
Я тоже выглянула в окно. Оно выходило на болота. Легкий ветерок шевелил траву. То там, то здесь над землей возвышались огромные валуны. Неподалеку от нас лежали камни, очень напоминавшие те, что изображены были на вывеске над дверью гостиницы.
Я указала на них Мари-Кристин, и она со страхом уставилась на них.
— Как ты думаешь, что про них рассказывают? Может быть, это девушки, обращенные в камень? За то, что они танцевали, когда нельзя было этого делать.
— Какое жестокое наказание за такой незначительный проступок.
— В старые времена люди часто так поступали. Вот, например, греки. Они всегда обращали людей во что-нибудь — в цветы, в лебедей и так далее.
Мы засмеялись. Это был смех в предвкушении новых открытий. Какие бы факты мы не обнаружили, это расследование, несомненно будет интересным.
— Давай-ка поторопимся, — сказала я. — Обед будет через полчаса.
Нам подали горячий суп, холодный ростбиф с картошкой в мундире и пирог с патокой.
— Уж что-что, а с голоду нам здесь умереть не дадут, — заметила я.
Нас обслуживала полная женщина по имени Салли. Она была не прочь поболтать, что нас устраивало как нельзя лучше.
Салли обращалась ко мне с почтительным страхом.
— Вы, значит, и есть мисс Тримастон, — сказала она. — Вы, должно быть, оттуда, из Большого дома.
— До сегодняшнего дня я даже и не слышала о Большом доме. Так что на эту честь не претендую.
— В наших местах все знают Тримастонов. И мне никогда не приходилось слышать о каком-нибудь другом Тримастоне, не из этой семьи.
— Я всю жизнь прожила в Лондоне, за исключением поездки на некоторое время во Францию.
Салли посмотрела на Мари-Кристин и кивнула. Мари-Кристин спросила:
— Не знаете ли вы такого местечка под названием Менингарт?
— Менингарт, — как бы припоминая, повторила Салли. — Где бы это могло быть?
— Это где-то под Бодмином, — сказала я.
— Под Бодмином? Нет, не могу сказать, никогда не слышала.
— Вы уверены? — умоляюще глядя на нее спросила Мари-Кристин.
— Нет, не могу припомнить, мисс.
Когда она ушла, Мари-Кристин сказала:
— Странно, что эти обе мисс Тригорен ничего о нем не слышали. А теперь вот и Салли тоже…
Мы немного приуныли. Я раздумывала, как нам продолжить поиски. Их конечной целью был Эннис, фамилии которого мы не знали. А теперь, как выяснилось, никто даже не слышал о местечке, где он живет.
Мари-Кристин сказала:
— Надо подумать, что нам делать дальше. Мы должны поспрашивать у всех, кто здесь живет. Кто-нибудь обязательно слышал об этом месте.
После обеда, решив немного прогуляться, мы пересекли болото и направились к Танцующим девам.
Мари-Кристин была права — болота действительно внушали страх. Мы остановились перед странными камнями. Они были размером в человеческий рост, и, если подойти к ним поближе, можно было представить, как они вдруг оживают.
Мари-Кристин, по-видимому, испытывала такое же чувство.
— Я уверена, они бы смогли нам сказать, где находится Менингарт, — заметила она.
Мы засмеялись и, попрощавшись с камнями, пустились в обратный путь.
— Ну, что поделаешь, — сказала Мари-Кристин, — нельзя же рассчитывать, что так все сразу и получится.
На утро, когда мы встретились с женой хозяина гостиницы, нам повезло больше.
Она приветливо поздоровалась с нами, когда мы спустились вниз. Изумительный запах кофе и жареной ветчины заполнял все помещение столовой.
— Доброго вам утречка, — сказала она. — Вы будете мисс Тримастон и вы обе — приятельницы сестер Тригорен. Мы очень рады, что вы приехали в «Танцующие Девы».
— Мы познакомились с обеими мисс Тригорен в поезде. Они были очень добры к нам.
— Они очень милые дамы. По утрам я готовлю завтрак сама. Что бы вы хотели?
Мы выбрали омлет с подрумяненным беконом, который на вкус оказался таким же восхитительным, как и его аромат.
Жена хозяина была словоохотливой женщиной, и за несколько минут успела рассказать нам, что выросла ь этих стенах, так как гостиница раньше принадлежала ее отцу.
— Потом за это дело взялся Джим, мой муж, так что она и сейчас — мой дом. Я всю свою жизнь прожила в «Танцующих девах».
— Наверное, вы знаете эти места, как никто другой, — сказала Мари-Кристин. — Может быть, вы нам подскажете, где находится Менингарт?
Мы обе пристально смотрели на нее. Мое сердце екнуло, когда я заметила озадаченное выражение на ее лице. Потом она сказала:
— А-а, вы, должно быть, имеете в виду местечко, где живет мистер Мастерман. Да, скорее всего. Оно называется Гарт. Обратите внимание, когда-то оно называлось Менингарт, но уже лет десять или больше его так не называют.
Лицо Мари-Кристин при этих словах просияло.
— Значит, теперь оно просто называется Гарт! — с надеждой повторила она.
— Ну да, так оно и есть. Я теперь вспомнила… это было во время октябрьских ветров — у нас здесь в октябре страх какие ветры дуют. Вы бы слышали, как они воют на болотах. Так свистит, будто дьявол выкликает грешников из могил. Да, так оно и было, лет десять назад. В тот год особенно сильные были ветры. У нас даже гостиницу повредило. А Менингарту еще хуже досталось, он на открытом месте. С дома сорвало крышу, вырвало ворота и отнесло их на четверть мили. Потом несколько месяцев все налаживали. Те ворота уже было не поправить. Пришлось ставить новые, а когда их поставили, на них уже не было названия Менингарт, как на старых. По ошибке, что ли, написали просто Гарт. Ну, исправлять не стали, так и пошло — Гарт, а про Менингарт забыли.
— У одних наших друзей были там знакомые, — сходу придумала Мари-Кристин.
— Значит, сам Мастерман. Он ведь живет один. Он да его собака — вот и все. Музыку любит. На скрипке играет или еще на чем-то.
— Это наверное Эннис, — начала Мари-Кристин.
— Ну да, Эннис Мастерман, он и есть.
— Мы, пожалуй, навестим его, — сказала я. — Как туда можно добраться?
— Путь туда не близкий. Добрых миль пять будет. Вы, милые леди, верхом ездить умеете?
— Да, — с готовностью подтвердили мы.
— К нам часто обращаются постояльцы, просят лошадей, так что мы держим несколько. Обычно мы даем их напрокат на день. Думаю, мы смогли бы вам в этом помочь. У нас есть пара славных кобылок, не слишком норовистых. К тому же они хорошо знают болота. Там нужно держать ухо востро.
— Вы нам сможете объяснить, как попасть в Гарт, не правда ли? — попросила я.
— Ну, разумеется. Ведь это надо же! Кто бы мог подумать, что к Эннису Мастерману приедут в гости две молодые леди из Лондона!
Закончив завтракать, мы отправились прямо в конюшню. Там мы увидели лошадей, о которых шла речь. Мы сказали, что они нам вполне подходят и, получив инструктаж у хозяйки, немедленно тронулись в путь.
— Какая удача! — воскликнула Мари-Кристин. — Когда она рассказала об этих разрушенных воротах, я готова была броситься к ней с объятиями. Теперь понятно, почему никто здесь не знал о Менингарте. Ноэль, мы на правильном пути.
Я была сдержаннее. Естественно, Мари-Кристин не могла чувствовать то же, что и я. А что, если наши предположения верны, и я встречу своего отца, которого никогда в жизни не видела? А, с другой стороны, что, если мы ошибаемся и грубо вмешиваемся в чью-то личную жизнь?
Я была в смятении.
Хозяйка гостиницы объяснила нам дорогу. Мы проехали мимо небольшой деревушки, которую она нам описала — один ряд домов, сельская лавка и церковь. Нужно было очень точно следовать инструкции. Теперь я и сама видела, как легко заблудиться в болотах.
— Если мы едем правильно, — сказала я, — Гарт должен быть вон за тем холмом.
Мы обогнули холм, и нашим взорам открылся он — длинный серый каменный дом, унылый, одинокий и заброшенный.
Мы подъехали к воротам.
— Гарт, — хором произнесли мы. — Это он.
Мы слезли с лошадей и привязали их к столбу. Потом вошли в ворота и оказались на клочке земли перед домом, который едва ли можно было назвать садом — ни цветов, ни травы, одни только разросшиеся кусты.
— Как это все интересно! — сказала Мари-Кристин, сдерживая дрожь.
На дверях был дверной молоток. Я подняла его и резко опустила. Его звук гулко отозвался в тишине. Мы ждали, затаив дыхание. Ответа не было.
Через некоторое время я постучала еще раз.
— В доме никого нет, — сказала я.
— Он просто уехал ненадолго. Он живет здесь, это совершенно ясно. Он должен рано или поздно вернуться.
— Что ж, подождем, может быть, он и вернется, — сказала я.
Мы прошли обратно по тропинке и вышли за ворота. Рядом лежал большой валун, на него мы и сели.
— Может быть, он уехал на несколько дней, на неделю, — предположила я.
— Нет, не говори так! — воскликнула Мари-Кристин. — Я этого не вынесу. Он поехал в ту деревеньку, мимо которой мы проезжали. Ему же нужно запасаться продуктами, правда? Мы найдем его. Просто мы столкнулись с небольшими трудностями, вот и все.
Мы прождали целый час и как раз, когда я собиралась предложить вернуться, он приехал.
Он сидел в двуколке, запряженной пони. Мари-Кристин, должно быть, бьша права, предположив, что он ездил в деревню за покупками.
Он резко остановился, изумленно глядя на нас, сидящих на валуне. Потом слез с двуколки. Он был высоким и стройным, с лицом скорее приятным, чем красивым. В нем была какая-то мягкость, которую я заметила в первый же момент.
Мы подошли к нему и я сказала:
— Надеюсь, вы не возражаете, что мы заехали к вам. Меня зовут Ноэль Тримастон.
Эти слова произвели необыкновенный эффект. Не сводя с меня глаз, он пытался справиться со своим волнением. Потом лицо его вспыхнуло. Он медленно произнес:
— Вы дочь Дейзи. Я рад, что вы приехали.
— Да, — сказала я. — Я — дочь Дейзи. А это мадемуазель де Каррон. Она живет со мной с тех пор, как потеряла всю свою семью при осаде Парижа.
Он повернулся к Мари-Кристин и сказал, что очень рад с ней познакомиться.
— Мы нашли ваш адрес в мамином письменном столе, — сказала я.
— Только там было указано Менингарт, — вставила Мари-Кристин.
— Он так и назывался много лет назад, но потом название изменилось.
— Когда мы узнали, что вы были другом моей мамы, то подумали, что, может быть, нам будет интересно встретиться и поговорить.
— Ну, конечно. Что же это я? Проходите. Я сейчас, только уберу коляску.
— Не можем ли мы помочь вам? — спросила я. Он был в растерянности.
— Спасибо, вы очень любезны, я должен сначала выгрузить покупки.
Он отпер дверь. И я подумала, как это странно, что знакомство с человеком, который может оказаться моим отцом, началось с того, что несу я пакет с мукой в его кухню.
Я сразу поняла, насколько примитивен его дом. В глубине заросшего сада я заметила колодец. В комнате с каменным домом был лишь деревянный стол, шкаф несколько стульев и керосиновая плита, на которой, по всей видимости, он и готовил.
Когда все купленные припасы были внесены, он провел нас в некое подобие гостиной с очень простой мебелью. В ней не было и намека на какие-то украшения — только самое необходимое.
Он пригласил нас сесть, и я поняла, как трудно ему оторвать от меня взгляд.
— Не знаю, с чего начать, — сказала я. — Мне хотелось бы поговорить с вами о маме. Вы ее знали…
— Да, я знал ее.
— Вероятно, это было очень давно.
Он кивнул.
— Она жила здесь?
— Поблизости. В деревне. Вы, наверное, проезжали мимо нее, называется Каренфорт. Она в полумиле отсюда.
— Наверное, она была тогда очень молодой.
— Ей было лет четырнадцать, когда я впервые увидел ее. Я приехал сюда из университета, не зная, что мне делать дальше. И решил побродить пешком по болотам. Мой дом был не очень далеко отсюда, на другой стороне Дучи. Мне хотелось жить простой жизнью. Я люблю музыку, но я понимал, что недостаточно талантлив, чтобы стать профессионалом. Мне очень хотелось стать скульптором. Я немного занимался этим, но не мог решить окончательно.
Я чувствовала, что Мари-Кристин начинает терять терпение.
— Мы нашли в столе письма, — сказала она. Он непонимающе посмотрел на нее.
— Это были ваши письма.
— Она хранила их, — улыбнувшись, проговорил он.
— Да, три письма, — сказала я. — Извините, мы их прочли.
— Мы разбирались с вещами, — пояснила Мари-Кристин. — Они были в секретном ящичке стола.
— Значит, она хранила мои письма, — повторил он.
— Эти письма показались нам довольно важными, — сказала я. — В них упоминается о ребенке. Может быть, этот ребенок — я. Мне бы хотелось знать точно.
— Это очень важно, — сказала Мари-Кристин.
На несколько мгновений он задумался, потом сказал:
— Пожалуй, было бы лучше, если бы я начал с начала. То есть, лучше я расскажу вам все, как было.
— Да, пожалуйста, мы были бы вам очень благодарны.
— Она так много писала мне о Ноэль, своей дочке. Я, наверное, слегка растерялся. Ваш приезд — это так внезапно. Я ведь об этом всегда мечтал… Но, я думаю, вы лучше поймете, если я расскажу вам все по порядку, так, как я это помню.
— Благодарю вас. Пожалуйста, рассказывайте.
— Я родился в Корнуолле, недалеко отсюда, сразу же у границы, на корнуольской стороне реки Теймар. Я сын священника. В семье было шестеро детей — два мальчика и четыре девочки. Денег не хватало, но отец твердо верил, что детям необходимо дать хорошее образование, поэтому я попал в университет. Я был довольно приличным студентом, но повзрослев, стал разочарованием для своей семьи. У меня было несколько увлечений, но все это было не то, что могло бы обеспечить мне хороший заработок и дать возможность возместить затраты семьи, терпевшей из-за меня такие лишения. Я любил музыку и довольно сносно играл на скрипке, но это не могло стать для меня способом зарабатывания денег. Я остановился в «Танцующих девах», намереваясь пробыть там день-два.
Мне хотелось взглянуть на эти каменные фигуры поэтому сразу же после ленча я отправился к болотам. Помню, в этот день стояло странное затишье : ни малейшего ветерка, и тучи низко висели над землей. Подойдя ближе к камням, я увидел молодую девушку. Поскольку я вырос в Дучи, я немного знал корнуольские сказания и легенды. Может быть, поэтому, а может, в силу некоторой моей склонности к суевериям, когда я подошел ближе, мне показалось, что один из камней ожил и превратился в танцующую деву. Она была так прекрасна, так грациозна — казалось, она парит в воздухе, не касаясь земли. Я тогда подумал, что никогда в жизни не видел ничего более обворожительного. Я стоял и зачарованно смотрел на нее. Вдруг она заметила меня. Повернувшись ко мне, она рассмеялась. Так я впервые увидел Дейзи. Никто не умел так смеяться, как она.
— Да, — сказала я, — никто и никогда.
— Что?! — крикнула она мне. — Вы, наверное, решили, что я одна из этих танцующих дев, которая вдруг ожила, да? Признавайтесь.
— Да, на мгновение мне это показалось, — ответил я.
— Вы приезжий? — спросила она.
— Да, хожу, осматриваю достопримечательности.
Она спросила, часто ли я бываю здесь, я сказал, что это первый раз и что я приехал только сегодня утром и стараюсь решить, что мне дальше делать.
— Что? — переспросила она.
— Моя карьера. Чем мне дальше заняться.
— А я знаю, чем мне заняться, — сказала она. — Я буду танцевать. И стану знаменитой. Я ни за что не буду бедной и никому не известной. Я буду выступать на сцене.
— Я так хорошо помню этот разговор. Я тогда остался в «Танцующих девах», потому что хотел еще увидеть ее. Она очаровала меня. Она была то ребенком, то женщиной. Я никогда не встречал человека, в котором бы так удивительно сочетались простодушие и житейская сметливость, как в Дейзи. Ей тогда было четырнадцать, а мне лет на десять больше. Она была ослепительно красива. Никогда раньше я не видел такой красавицы. Как бутон, готовый вот-вот раскрыться, поражая своим великолепием.
Мы стали каждый день встречаться у камней. Это не были свидания в прямом смысле слова, но каждый из нас знал, что обязательно встретит другого. Ей нравилось разговаривать со мной. Думаю, потому, что мне нравилось слушать. И темой наших разговоров всегда был побег. Она намеревалась пением и танцами проложить себе дорогу к славе. Иногда меня поражало, насколько мы с ней не схожи: в ней было все, чего не было во мне. Я хотел убежать от жизни. Она же стремилась убежать к ней. Вскоре я понял, от чего ей хотелось убежать. Я узнал кое-что о ее жизни здесь. Это было ужасающее существование. Поэтому она так хотела уехать и никогда больше сюда не возвращаться. Она жила со своими дедом и бабкой и ненавидела их. «Они убили мою маму, — говорила она. — Они бы и меня убили, если бы только могли».
В конце концов я узнал об этой истории. Она была не так уж необычна. Я мог себе представить пуританина-деда, сурового и непреклонного. Молитвы три раза в день, никакого смеха, никакой любви, никакой нежности. Дейзи и ее мать считались грешницами. Ее мать — потому что ослушалась законов Господа, а Дейзи — потому что, по мнению деда, грехи родителей должны пасть на детей, и ребенок, рожденный в грехе, сам уже является грешником. Я понял ее непреклонную решимость и ее горячность. Она страстно ненавидела их. Ей было отвратительно все, что проповедовал ее дед. Это его теория, по которой быть несчастным означало быть хорошим, а смеяться и радоваться жизни считалось грехом.
Она рассказала мне, что ждет момента и все время готовится. Дейзи понимала, что в то время была еще слишком молода, но скоро все должно было измениться.
Она хотела точно все распланировать, нельзя второпях наделать глупых ошибок.
История ее матери была достаточно тривиальна. Ее соблазнил, и затем покинул любовник. В результате родилась Дейзи. Грешница не заслуживала сочувствия и сострадания. «Они бы выгнали ее из дома, — говорила Дейзи, — но дед старый лицемер, понял, что он получит большее удовольствие, устраивая спектакли прощения грешницы. Они убили маму. Я их ненавижу. И никогда не прощу».
Дейзи было пять лет от роду, когда умерла ее мать. Она рассказывала мне: «Мама не могла больше этого выносить. Она часто болела. Ее кашель пугал меня. Однажды вечером, когда шел снег и дул сильный ветер, она вышла из дома и пошла к болотам. В одной только тонкой кофточке и юбке. И пробыла там почти всю ночь. А когда вернулась домой, очень заболела. Через несколько дней она умерла. Ей выпало больше страданий, чем она могла вынести». Дейзи была в ярости. «Я ненавижу их, — твердила она, — и никогда не буду бедной. Я стану богатой и знаменитой и буду смеяться всю жизнь. Я уеду отсюда и никогда, никогда их больше не увижу!»
— Она редко рассказывала мне о своем детстве, — сказала я. — Я чувствовала, что ей это неприятно. Теперь я понимаю, почему. Она, должно быть, была очень несчастлива.
— Любая девушка на ее месте была бы несчастлива. Любая, но не Дейзи. Она как бы излучала радость жизни. Ничто не могло ее омрачить. Я был зачарован ею. Она заставила меня решиться. Я знал, что я должен делать. В это время продавался Менингарт. И очень дешево. Даже я мог позволить себе купить его. И я решил обосноваться здесь. Чтобы быть рядом с ней. Она часто приходила сюда, разжигала камин и устраивалась рядышком, обхватив колени руками. Я знаю, что в то время я многое значил для нее. Именно ко мне она приходила, когда хотела поговорить. Я знал о ее планах и мечтах, которые всегда оставались неизменными — убежать и никогда больше сюда не возвращаться. Я не хотел верить, что она уедет отсюда. Мне казалось, наши отношения будут длиться вечно, и со временем она насовсем переберется в Менингарт. Я думал, она просто мечтательница — такая, каким был я сам. Но Дейзи жила в мире, где мечты должны были становиться реальностью. Она выбрала для себя имя Дейзи Рей. На самом деле она была Дейзи Рейнер. Это была ненавистная фамилия ее деда. «А Дейзи Рей, — говорила она, — это как раз то, что нужно для актрисы».
Она, бывало, часто размышляла о том, кто был ее отец. Она была уверена, что он был не из простых, а знатный и богатый, как Тримастоны. «Он был очень молод, — говорила она, — и боялся своих родителей.»
Она рисовала его в своем воображении. Говорила, что он хотел жениться на ее маме. Он не знал, что у нее будет ребенок. И родители отослали его далеко — за границу, а когда он вернулся, было уже слишком поздно.
— И все же, какая несчастная была у нее жизнь, — сказала я.
— Нет. Я уже говорил вам, Дейзи не могла быть несчастной. Это просто не было ей свойственно. Она никогда не теряла надежды Я в жизни не встречал такого веселого человека. Она все время танцевала. Я ее прозвал «Танцующей девой». Я уже говорил, что иногда почти верил, что она одна из тех оживших каменных дев. Ее это забавляло. Бывало, она говорила: «А вот и твоя танцующая дева». Мы обсуждали, что я буду дальше делать. Я должен был стать великим музыкантом или скульптором. Я сделал статую с нее. И назвал ее «Танцующая дева». Она довольно удачная. Я вам ее покажу. Это лучшее из того, что я сделал. Я что-то уловил в ней… и в таинственной притягательности этих камней. Мне даже предлагали за нее довольно крупную сумму денег. Но я не мог с ней расстаться. Она так много значила для меня. Особенно, когда я понял, что Дейзи уедет. Мне казалось, что эта статуя — частичка ее самой. В каком-то смысле эта работа была символом. Она могла бы стать началом моей карьеры. Дейзи мне потом сказала, что я дурак. Но я ничего не мог поделать. Такой уж я был. Я не мог расстаться с Танцующей девой.
— Я понимаю, — сказала я. — Я теперь многое понимаю.
— Благодаря ей я лучше осознал самого себя. Чем дольше я был с ней, тем яснее я понимал, чего мне не хватало. Я не хотел окунаться в этот мир и сражаться за свое место в нем. Мне хотелось простой тихой жизни — такой, какую я вел здесь. Дейзи знала об этом.
— Ей было пятнадцать лет, когда она сообщила мне, что почти готова. «Время пришло, — сказала она. — Нельзя больше откладывать». Можете себе представить мое смятение. Несмотря на ее настойчивость, я втайне старался убедить себя, что ее решение — это всего лишь мечты. Я судил о ней по себе, и это было большой ошибкой. За это время мы стали очень близкими друзьями. Она доверяла мне больше, чем кому-либо. Наши встречи много значили для нас обоих. Мысль о том, что я могу ее потерять, была для меня невыносима.
Я просил ее выйти за меня замуж. «Как я могу согласиться? — ответила она. — Ведь это означало бы, что я останусь в этой глуши до конца дней. Мы будем жить в бедности здесь, так близко от них! Нет, я буду танцевать. Я стану актрисой». Тогда я подумал, не поехать ли мне вместе с ней. Она покачала головой. Сказала, что хотя наша дружба много для нее значит, но мы слишком разные люди. У меня нет такой веры и убежденности, как у нее. Мы не созданы друг для друга. Я знал, что она права. Но все равно спорил, пытался убедить. Я сказал, неужели она думает, что она одна такая — деревенская девчонка, мечтающая о блестящей карьере актрисы? Она ответила, что, конечно, нет. Отдает ли она себе отчет в том, сколько таких как она кончают тем, что попадают в ужаснейшие ситуации, много хуже тех, от которых они бежали? «Но я добьюсь того, чего хочу!» — сказала она. Она верила в это, и когда я взглянул на нее, тоже поверил.
День, когда она уехала, был самым несчастным в моей жизни… Я попрощался с ней. «Обещай, — сказал я ей, — если у тебя не получится, ты вернешься ко мне». Но она даже не могла допустить, что у нее что-то не получится. Она сказала, как это прекрасно, что мы встретились, что она любит меня, но мы разные люди. Она была бы мне только обузой, потому что не способна жить здесь, разводить кур и ездить на двуколке в магазин за продуктами. А я только мешал бы ее карьере там. «Мы должны взглянуть правде в лицо. Мы не подходим друг другу. Но мы навсегда останемся добрыми друзьями».
Она назвалась Дейзи Тримастон, по фамилии этих богатых людей, а Дейзи Рей было ее сценическим именем. Потом кто-то посоветовал ей изменить его на Дезире. Дезире, — повторил он. — Она сделала то, что решила сделать. В ней был задор, решительность и талант. И она добилась успеха.
Он замолчал, поднеся руку ко лбу. Я понимала, что, рассказывая о ней, он переживает все это заново. Я легко могла все это себе представить. Я понимала эту бурю протеста, которую вызывали в ней пуританские взгляды ее деда и бабки, это презрение к условностям и решимость идти своим путем.
Мари-Кристин слушала его рассказ, как завороженная, но я видела, что ей не терпится выяснить главное — отец ли мне этот человек?
Мы уже собирались попросить его продолжить рассказ, но я поняла, что ему нужно остановиться, немного переждать, чтобы прийти в себя от избытка чувств, нахлынувших после этих воспоминаний.
Я сказала, что пойду на кухню и помогу ему готовить кофе. Мари-Кристин тоже была готова подняться, но я жестом удержала ее.
На кухне Эннис Мастерман сказал мне:
— Я часто представлял себе, как вы приедете ко мне.
— Вы имели в виду — вместе с ней?
Он кивнул.
— Она никогда не рассказывала мне о вас.
— Конечно. Зачем ей было это делать? У нее были другие планы.
— Мне хотелось бы узнать одну вещь.
— Да, — сказал он. Потом, немного помолчав, добавил: — Она писала мне время от времени. Я знал о ее успехах. Это было замечательно. И я знаю, почему вы приехали сюда. Вы нашли письма, которые она хранила, и они заставили вас предположить, что… я прав?
— Да.
— Я храню ее письма. Она писала не часто. Каждое письмо было для меня праздником, когда я получал его. Благодаря им я переживал вместе с ней ее успехи, хотя и не был к ним причастен. Я знал, что надежды на ее возвращение нет. Особенно после вашего рождения. Я дам вам письма, которые она писала в то время. Возьмите их с собой в гостиницу и прочтите. Они предназначены только для ваших глаз. И когда прочтете, привезите их мне обратно. Потерять их сейчас было бы для меня невыносимо. Я часто перечитываю их.
Я сказала:
— Я прочту их и завтра же привезу вам.
— Думаю, в них вы найдете то, что хотите узнать.
Мы отнесли кофе в гостиную, где с явным нетерпением дожидалась нас Мари-Кристин.
Потом мы еще немного поговорили о его жизни здесь. Ему кое-как удавалось зарабатывать себе на жизнь. В Бодмине есть галерея, которая купила несколько его скульптурных работ. Время от времени Эннис продает одну-две скульптуры, большей частью это «Танцуюшие девы». Приезжающие туристы любят покупать сувениры на память об этих местах. Кое-что из овощей он выращивает на своем огороде. У него есть корова и несколько кур.
Такую жизнь он выбрал для себя сам. Затем он принес письма и протянул их мне.
Я повторила свое обещание вернуть их завтра, после того как прочту.
— Тогда мы сможем поговорить более свободно, — сказал Эннис, — если у вас возникнет подобное желание. Возможно, мы почувствуем, что лучше знаем друг друга. Сегодня для меня необыкновенный день. Я часто говорил себе, что этого не может быть. Когда она умерла, я думал, что это конец. Ну, ладно, увидимся завтра.
Я торопилась уехать, так как мне хотелось скорее прочитать ее письма.
По дороге в гостиницу Мари-Кристин сказала:
— Ты только представь, ну как можно вот так жить здесь? Какой странный человек. Он интересно рассказывал о Дезире — Дейзи Рей. Здорово, правда? Ну, а что эти письма? Мне не терпится прочитать их.
— Мари-Кристин, он не хотел, чтобы их читал кто-то еще, кроме меня. Это личные письма моей мамы.
Ее лицо вытянулось.
— Пойми меня, Мари-Кристин, — умоляюще проговорила я. — В них есть что-то секретное. И я обещала.
— Но ты мне скажешь, о чем они?
— Конечно, скажу.
Как только мы вернулись в «Танцующие девы», я поспешила в нашу комнату. Мари-Кристин с достойным восхищения тактом сказала, что пойдет на часок прогуляться. Я оценила этот ее жест, потому что знала, как она сгорает от любопытства.
В письмах не были указаны даты, но, как я поняла, лежали они в хронологическом порядке.
Вот первое письмо.
«Мой дорогой, дорогой Эннис.
Как это замечательно! Значит, наконец тебя вытащат из твоего логова. Наконец-то признают твой гениальный талант. Ты пишешь, увидев твою «Танцующую деву», один лондонский торговец предметами искусства заинтересовался твоими работами. Надеюсь, это только начало. Ну как ты этому рад? Конечно же, да. Я тоже. Но ты, наверняка скажешь: «Все это еще не точно, не нужно торопиться подождем — увидим». Я знаю тебя, Эннис. Дорогой мой, ты и так слишком много времени потратил на эти «подождем» и «увидим». Я всегда считала, что фигуры, которые ты делаешь, очень хороши. А та, что ты сделал для себя — просто великолепна, гениальна!
Но самое главное — что ты приезжаешь в Лондон. Я позабочусь, чтобы ты остановился в приличном отеле недалеко от меня. И мы сможем видеться, когда ты не будешь занят со своим важным агентом по продаже. У меня пока репетиций нет. Его светлость, Дональд Доллингтон — а для нас просто Долли — готов вот-вот разродится новым спектаклем. В данный момент он страшно нервничает, взывает к Всевышнему, чтобы тот не дал ему соитие ума и прекратил его мучения, потому что все только и делают, что стараются помешать ему. Это игра, в которую он всегда играет в такие моменты, как сейчас. Так что, если ты приедешь на следующей неделе, репетиции еще не начнутся. И мы. сможем с тобой говорить и говорить, не переставая — как в старые времена.
Я с огромной радостью жду твоего приезда.
Твоя любимая Танцующая дева,
Дейзи»
Я взяла следующее письмо.
«Дорогой мой Эннис.
Что за чудесная неделя! Я бесконечно благодарна этому торговцу, хоть он и оказался старым негодяем, и когда узнал, что не получит твою «Танцующую деву», потерял всякий интерес. Конечно, это очень мило и трогательно, что ты решил оставить ее у себя. Но тебе не следовало этого делать. Продай ее, Эннис! Ведь за этим могут последовать заказы и все такое. Ты просто дурак.
Было так прекрасно снова быть с тобой, разговаривать, как раньше. Ни с кем я не могу так говорить, как с тобой, было так, как будто я опять в Менингарте, но только не перед началом пути, а уже на середине дороги. Эннис, ты должен понять мое стремление добраться до вершины.
Мне было так грустно с тобой расставаться. Но ведь ты приедешь еще, правда? Я знаю, что ты мне на это ответил бы… Но нет, так не получится. И я уверена, ты бы возненавидел такую жизнь. Ты ведь не представляешь, что это такое — подготовка к премьере, когда не можешь думать ни о чем, ни о чем кроме спектакля. Наверное, так и должно быть, но ты бы это возненавидел. Правда, поверь мне.
У меня здесь много добрых друзей. Они меня понимают. Такая жизнь меня вполне устраивает. И я не хочу ее менять. Так что пусть все остается так, как есть. Но мы с тобой всегда будем помнить эту необыкновенную чудную неделю.
Любящая тебя по-прежнему, Дейзи — твоя Танцующая дева»
Следующее письмо пролило больше света на интересующий меня вопрос.
«Эннис, дорогой мой!
Я должна тебе что-то сказать. Это произошло во время той незабываемой недели. Сначала я не знала, что и думать. Но сейчас я просто таю от восторга. Теперь я знаю, это то, чего мне всегда так хотелось. До этого момента я еще не была уверена. Такое ощущение, как будто частичка тебя теперь всегда будет со мной.
Ты понял, что я хочу сказать? Я думаю, у меня будет ребенок. Я надеюсь, что это так. Я напишу тебе еще, как только будет полная уверенность.
Любящая тебя, Дейзи — Т.Д.»
Четвертое письмо.
«Мой самый дорогой Эннис!
Нет, об этом не может быть и речи. Как я говорила тебе уже много раз, из этого просто ничего не получится. Это означало бы для меня — бросить все, к чему я стремилась. Я не могу этого сделать. Пожалуйста, не проси у меня невозможного. Я не хочу, чтобы наши взаимоотношения испортились, а это неизбежно произошло бы. Я так счастлива сейчас!
Эннис, давай будем довольствоваться тем, что у нас есть. Поверь мне, так лучше для нас обоих.
Как всегда, с любовью, Дейзи — Т.Д.»
Я взяла следующее письмо.
«Эннис, дорогой мой!
Я просто таю от счастья!
Это правда! У меня будет ребенок. Я невероятно счастлива. Долли в ярости. Он думает о своем новом спектакле. Какой смысл давать мне главную роль, если уже через несколько месяцев я бучу скакать, как слон?Я сказала ему, что слоны не скачут, они вышагивают с гордым видом. Он закричал: «Ты не думаешь о том, как это скажется на твоей карьере? Не сомневаюсь, это Чарли Клеверхем. Или Робер Бушер? Да какое мне до всего этого дело, если я собираюсь выпустить новый спектакль!» За этим последовало обычное обращение к Богу. Этот Долли, над ним просто невозможно не смеяться.
Нет, ничто — да-да — ничто не может омрачить моего блаженства.
Всегда любящая тебя Д — Т.Д.»
Следующее письмо.
«Дорогой мой Эннис, все идет хорошо. Да, конечно, я сообщу тебе.
Я сделаю все так, как будет лучше для него (или для нее — мне все равно, я просто хочу, чтобы он был.) Чарли Клеверхем рассмешил меня. Он думает, что это его ребенок. Прости меня, Эннис, он всегда был таким моим добрым другом. Он мог бы дать своему ребенку все, абсолютно все. Чарли — очень хороший человек. Один из самых лучших, каких я только знала. Он честный и благородный, и, кроме того, очень богатый. Робер Бушер тоже такой, но он иностранец, и я предпочла бы Чарли. О, я опережаю события. Я просто подумала, а вдруг я внезапно умру. Ведь никогда не знаешь, что будет. Мне раньше никогда это не приходило в голову, но сейчас, когда нужно будет заботиться о ребенке, совсем другое дело.
Не могу думать ни о чем другом, кроме как о моем малыше.
Не волнуйся и, конечно же, ничего не присылай. Я отлично справлюсь сама. Я неплохо зарабатываю, и Чарли, разумеется, старается, чтобы у меня не было ни в нем недостатка.
Я молода, здорова и прекрасно себя чувствую. Я была у доктора, и он сказал, что через несколько месяцев я снова войду в форму и смогу опять танцевать.
Ах, Эннис, я просто не могу дождаться. Я уверена, все будет отлично.
С любовью, Т.Д.»
Следующее письмо, очевидно, было написано несколько позднее.
«Дорогой Эннис.
Она здесь. Она появилась на Рождество, поэтому я назвала ее Ноэль. Она очаровательная и абсолютно здоровенькая. Я люблю ее больше всего на свете. И никогда не оставлю. Долли бушует, говорит, что у него связаны руки. Он хочет занять меня в своем следующем спектакле, говорит уж не думаю ли я, что он может ждать целую вечность, пока я разыгрываю роль мамы? Я сказала, что мама — это лучшая роль, которую мне приходилось играть, и я собираюсь играть ее и дальше, на что он заявил, что я сентиментальная дура, и он не намерен дожидаться, когда мне надоест возиться с визжащей сопливкой. И тогда я рассердилась: «Не смей называть мою девочку визжащей сопливкой!» А он саркастически ответил: «Ах, конечно же, она будет совсем не такой, как все остальные визжащие сопливки. Она будет поющей и исполнит Травиату в годовалом возрасте». Милый Долли. Он не такой уж плохой. И я думаю, она ему нравится. Я не представляю, как можно ее не любить. Она уже, конечно, узнает меня. Марта делает вид, что малышка надоедает ей, но я видела, как она подходит к колыбели, когда думает, что я на нее не смотрю. На днях я слышала, как она говорила: «Наша проказница хочет к мамочке». Ты только представь себе: Марта! И наша проказница! Но ты не знаешь Марту. От нее меньше всего можно было ожидать, что она хотя бы взглянет на малышку. Какая от детей польза в театре?Но теперь Ноэль очаровала даже ее. А уж про служанок и говорить нечего, они на нее не нарадуются и спорят между собой, кто будет за ней ухаживать. Жизнь — это сплошное блаженство.
С любовью. Т.Д.»
И вот последнее письмо:
«Мой дорогой Эннис.
Все идет хорошо. С каждым днем она становится все очаровательнее. Это лучший рождественский подарок, который я когда-либо получала. Я говорила это тысячу раз и не устану повторять еще тысячу.
Эннис, ты должен простить меня за это. Я решила не разубеждать Чарли, что это его ребенок. Постарайся не слишком огорчаться. Так будет лучше. Мы обязаны подумать о ней. У нее должно быть все. Я бы не могла быть счастлива, думая, что я умру и оставлю ее ни с чем. Я не хочу, чтобы мой ребенок узнал нищету, в которой росла я. Я не хочу, чтобы она, как и я, попала в нелюбящие руки. Я знаю, ты бы любил ее, но ты не смог бы дать ей то, что она должна иметь. А Чарли сможет и сумеет это. Он даже поклялся мне. Он ее любит особенно, потому, что считает своей. Поверь мне, Эннис, так лучше. Он бы и так заботился о ней, если бы я попросила, но лучше иметь более тесное родство. Может быть, я не права. Но эти слова — права, не права — всегда были мне не совсем понятны. Я хочу, чтобы моему ребенку было лучше, и мне не важно, что кто-то назовет мой поступок неправильным. Для меня это правильно, и для нее — тоже, и только это имеет какое-то значение.
Ты, конечно, не мог не подумать о регистрации рождения и тому подобное. Сейчас действует новый закон, что нужно все это вписывать. Я не буду этого делать, Эннис. Я не буду записывать, что она внебрачный ребенок. Могут найтись люди, которые будут относиться к ней за это с презрением. Мне хорошо известно, каково это, из моего собственного опыта.
Я хочу сделать так, чтобы у нее было все, и самое лучшее. Что я бы могла сказать? Я не могла бы сказать правду, что ее отец — ты. Ведь ты не смог бы позаботиться о ней, Эннис. Во всяком случае так, как мне бы этого хотелось. Если в этом когда-нибудь возникнет необходимость, Чарли это сделает лучше. У нее будут няньки, , служанки и все прочее. Поэтому я говорю, что никаких заполнений документов, никаких записей не будет. Это мой ребенок, и я все сделаю по-своему, так, как считаю нужным.
Возможно, я ошибаюсь, но я думаю, лучше делать людям добро, любить их. А я никому так не желаю добра, как моему ребенку. Я считаю, любовь важнее, чем все эти правила морали. Я не буду пытаться сделать из нее святошу, я хочу, чтобы она шла по жизни смеясь, чтобы радовалась ей. А больше всего я хочу, чтобы она знала, что ее любят. Я знаю про меня бы сказали, что я настоящая грешница, но я считаю, что любовь — это самое прекрасное, что существует в жизни, любовь друг к другу и любовь к жизни тоже. Блюстители нравственности скажут, что это неправильно. Чтобы быть праведником, нужно быть несчастным. Но что-то подсказывает мне, что если ты любишь и делаешь добро, Господь зачтет это тебе в Судный день и посмотрит сквозь пальцы на все остальное.
Мой ребенок для меня самое главное, и я позабочусь о том, чтобы прежде всего она была счастлива, и мне не важно, что мне придется для этого сделать.»
Я как будто слышала ее голос. Это письмо так явственно напомнило мне о ней. Она так заботилась обо мне. И какая странная ирония судьбы в том, что из любви ко мне она разрушила мою жизнь.
По моим щекам текли слезы. Эти строчки так всколыхнули во мне воспоминания, что боль от моей утраты возобновилась с новой силой. Таково было воздействие этих писем. Но не только это. Они рассеяли мои сомнения, дав ответ на вопрос, из-за которого я приехала сюда.
Вернулась Мари-Кристин и застала меня сидящей в комнате с письмами в руках.
Она тихонько села, внимательно глядя на меня.
— Ноэль, — наконец произнесла она, — они расстроили тебя.
— Эти письма… — проговорила я. — Я как будто снова услышала ее голос. Здесь все. Нет никаких сомнений в том, что Эннис Мастерман мой отец.
— Значит, Родерик тебе не брат.
Я покачала головой.
Она подошла и обняла меня.
— Это же замечательно. Именно это мы и хотели узнать.
Я безучастно посмотрела на нее.
— Мари-Кристин, — медленно проговорила я. — Теперь это уже не имеет значения. Слишком поздно.
На следующий день я отправилась к Эннису Мастерману. Перед этим я сказала Мари-Кристин:
— Я поеду одна. Постарайся понять — он мой отец. Ты всегда была умницей, ты должна понять.
— Да, — сказала она. — Я понимаю.
Он ждал меня. Мы стояли и с некоторым смущением смотрели друг на друга.
Потом он сказал:
— Ты не представляешь, что это для меня значит.
— Да, и для меня тоже.
— Со дня твоего рождения я надеялся, что когда-нибудь увижу тебя.
— Это так странно, вдруг встретиться со своим отцом.
— Я, по крайней мере, знал о твоем существовании.
— А я ведь могла никогда не узнать о тебе. Это чистая случайность…
— Пойдем, — сказал он. — Я хочу поговорить о ней. Я хочу услышать от тебя о вашей жизни.
Мы сидели и разговаривали и, к моему удивлению, я чувствовала, что боль от ран, которые мне разбередили письма, как будто утихает. Я рассказала ему, как она помогла Лайзе Феннел, о ее внезапной смерти и о несчастьях, последовавших за этим. Рассказала о ее спектаклях, волнениях, успехах.
— Она была права, — сказал он. — Она должна была делать то, что делала… А я был бы ей в этом плохим помощником. Она рвалась к славе и добилась ее.
Наконец я заговорила о себе , рассказала ему о моей жизни в Леверсон Мейнор, о любви к Родерику и о том, что из этого вышло.
Он был глубоко потрясен.
— Дорогая моя девочка, какая трагедия! — воскликнул он — А ведь всего этого могло не быть. Ты могла выйти замуж и быть счастлива. И все из-за того, что она сделала. Ее сердце не выдержало бы такого удара. Больше всего на свете она хотела, чтобы ты была счастлива, чтобы имела все, о чем она сама могла когда-то только мечтать.
— Теперь уже слишком поздно. Он женился на другой — на этой Лайзе Феннел, о которой я рассказывала.
— Какие случаются превратности судьбы… Почему я не поехал тогда с ней в Лондон? Почему хотя бы не попытался достичь чего-то в жизни? Тогда я был бы с ней в Лондоне. И был бы там счастлив. Но я не мог этого сделать. Почему-то я не мог отсюда уехать. Я не верил в себя. Все время сомневался. Я был слабым, а она была сильной. Я был полон сомнений, а она — уверенности. Мы любили друг друга, но, как она сказала, были не пара. Меня страшили трудности, а она, танцуя, уверенно шла своим путем наперекор им.
Я рассказала ему о своей жизни во Франции, о Робере, его сестре, и о Жераре, который мог стать моим мужем.
— Бывали моменты, когда мне казалось, я могла бы устроить свою жизнь во Франции, но тут ко мне возвращались воспоминания о Родерике. Да, моя судьба была предрешена.
Он задумался.
— Ноэль, я дам тебе эти письма, — сказал он. — Тебе они понадобятся в качестве доказательства. Может быть, иногда ты будешь навещать меня.
— Да, — пообещала я.
— Я очень жалею, что ты не приехала сюда раньше, что мы не встретились с тобой до того, как стало слишком поздно.
— О, я тоже. Но этому не суждено было случиться.
— У нее бы разорвалось сердце, если бы она узнала, что сделала.
Только к вечеру я отправилась обратно в «Танцующие девы». Я все еще не могла прийти в себя. Я нашла своего отца и подтверждение своим сомнениям. У меня не было причин расставаться с человеком, которого я любила.
