Марианна
Прошла уже неделя после моего возвращения из Парижа, когда я получила письмо от Лайзы Феннел. Содержание его повергло меня в такую растерянность, что мне пришлось перечитывать его несколько раз. Прежде чем я поверила, что все это правда.
Письмо было написано в Леверсон Мейнор.
«Дорогая моя Ноэль.
У меня так много новостей, и я хочу, чтобы ты узнала об этом от меня. Я не простила бы себе, если бы ты услышала это от кого-то другого.
Я уже писала тебе о несчастном случае со мной. Сначала я думала, что ничего серьезного, но как я ошибалась! После моего трехнедельного отдыха доктор буквально сразил меня приговором: это повреждение спины неизлечимо, и дела мои не только не улучшаются, но, наоборот, ухудшаются. Представь себе, что я почувствовала тогда! Я ехала в театр, готовясь показать всем, что нисколько не хуже Лотти Лэнгдон. И мне бы это удалось. Это в самом деле был мой шанс. И вдруг — это падение.
Долли, насколько мог, был добр ко мне. Но единственное, о чем он думает, это спектакли. Я знала, что у меня нет надежды устроиться куда-то еще. Это был конец.
Я была настолько несчастна, что мне хотелось умереть. Моя жизнь, все мои планы — все погибло…
Потом в Лондон приехал Родерик и увидел меня. Он был в ужасе от того, как я изменилась. Ах, он был так добр к мне, Ноэль! Ты ведь знаешь, какой он. Он всегда откликался, и помогал тем, кто попал в беду. Он лучше других понимал что я чувствовала. Я в самом деле была не в себе. Я не могла придумать, что же мне делать, если я не могу болыщ выступать на сцене.
Он отвез меня в Леверсон Мейнор. Леди Констанс конечно, была не в восторге, но Фиона отнеслась ко мне очень хорошо. Она заинтересовала меня своей работой, я стала eй, помогать, как могла. В это время она как раз собиралаа замуж за одного молодого человека, с которым познакомилась по работе. Он приехал в Леверсон, когда было много шума с этим храмом Нептуна. И теперь он помогал ей. Они будут жить в доме Фионы, потому что ее бабушка в больнице.
Не знаю, почему я тебе все это пишу. Наверное, потому что я никак не могу решиться сказать тебе прямо.
Не знаю, как ты это воспримешь, после всего того, что было между вами. Я была в отчаянии. Уже ни во что не верила. И даже думала о самоубийстве. И я бы так и поступила, если бы не Родерик. Он понимал, что у меня на душе. Никто не понимал так, как он. Я не только потеряла работу, которая так много значила для меня, но и средство существования. Ты можешь себе представить мое состояние.
Мы оба должны были думать, как жить дальше, и тогда он вдруг сказал, что будет заботиться обо мне. Что женится на мне.
И это произошло, Ноэль.
Сейчас я чувствую себя совсем по-другому. Чарли очень ласков со мной. Он такой милый, добрый человек, и Родерик тоже.
Леди Констанс вне себя от злости. Ты ведь знаешь, какой спокойной и холодной она может быть… и в то же время показывать, как она тебя ненавидит.
Но мне это было неважно. У меня появился смысл жизни.
Ноэль, прости меня. Я знаю, как тебе это неприятно. Но тебе это было не суждено, не так ли?
Родерик говорит, мы должны были как-то распорядиться своей жизнью, и вот, что мы решили сделать.
Я искренне надеюсь, что и тебе когда-нибудь повезет, как повезло мне. Не всегда мы получаем от жизни то, что хотим получить. Иногда приходится брать, что дают.
Я всегда с любовью думаю о тебе.
Благослови тебя Господь и дай тебе надежду на счастье такое, как я нашла с Родериком.
Лайза»
Я была потрясена. Родерик и Лайза поженились! Всплыли в памяти сцены из прошлого. Первая встреча в парке, спектакль, в котором она заменяла маму — Родерик был там, она попросила его прийти посмотреть ее выступление. Ну, конечно же, с самого начала она была влюблена в него.
Где-то в глубине души у меня еще оставалась крошечная надежда на чудо, которое произойдет, и все уладится. Как было глупо на это надеяться! Каким образом могло бы все уладиться? И теперь — все, конец. Он женился на Лайзе.
Я должна его забыть. Я должна перестать о нем думать.
Я спрятала письмо в ящик стола, но не могла выкинуть его из головы. Снова и снова я доставала и перечитывала его.
Я рассказала об этом Роберу. Он очень близко к сердцу принял эту новость.
— Робер, — сказала я ему. — Я чувствую, что плыву по течению, не видя впереди никакой цели. Меня просто несут волны куда глаза глядят. Теперь я это ясно понимаю. Лайза… ее мечта стать актрисой… разбита вдребезги… так же, как и моя жизнь. Я знаю, что он любил меня, но как никто другой он мог понять состояние Лайзы. Он всегда был очень чуток к чужому горю. Она была в отчаянии, возможно — на грани самоубийства. И он увидел только одну возможность помочь ей, дать ей дом, уверенность в будущем, силы бороться с болезнью.
— Это ужасная трагедия, Ноэль. Жаль, что в этом я ничем не могу помочь тебе. Думаю, ты должна остаться у нас, здесь тебе лучше, чем где-либо.
— Робер, я не могу остаться здесь навсегда.
— Почему? Считай, что это твой дом.
— Но это не мой дом. Я трачу жизнь впустую. Я живу бесцельно и бесполезно.
— Нет, Ноэль, это не так. Ты много делаешь. Мари-Кристин стала другой после твоего приезда. Она всегда была причиной нашего беспокойства — бедный ребенок, не так уж много счастья выпало на ее долю. И мы любим тебя, Ноэль, Анжель — не меньше, чем я. Да и Жерар тоже. И не хотим твоего отъезда. Пожалуйста.
— Я и сама не хочу уезжать, — сказала я. — Даже не представляю, чем я могла бы заняться.
— Значит, оставайся. Тебе надо опять съездить в Париж.
И я осталась.
Мелькал день за днем. Прошло уже почти два месяца с того дня, как я получила это письмо от Лайзы. Я ответила ей кратким письмом, поблагодарив за то, что она известила меня, и пожелав им с Родериком счастья. С тех пор я ничего о ней не знала. И так было лучше.
Прошла выставка Ларса Петерсона. Меня это тоже некоторым образом затронуло. Он выставлял мой портрет, который был куплен для какой-то национальной коллекции. Ларе был безумно счастлив. А Жерар повесил мой портрет у себя в студии.
— Мне приятно смотреть на него. Он меня вдохновляет, — сказал он.
Я и Мари-Кристин с непременной мадемуазель Дюпон чаще бывали в Париже, чем в поместье.
Пока у них проходили занятия, я обычно шла в студию. Я пристрастилась ходить на рынок за покупками, что всегда превращалось в увлекательное приключение, и покупать к dejeuner что-нибудь вкусненькое. Это уже стало традицией. Жерар и я обычно вместе садились завтракать, часто к нам присоединялся Ларе Петерсон или кто-то из бедствующих художников, всегда готовых подкормиться за чужой счет.
Робер был прав, говоря, что богемная жизнь — это то, что мне нужно.
Жерар заметил перемену во мне и однажды, когда мы остались с ним наедине, спросил, что случилось.
Я не могла не рассказать ему.
— Родерик женился, — сказала я. — Казалось бы, я не должна иметь ничего против, но это не так. Хотя я понимаю, что для него так лучше. Ом женился на Лайзе Феннел, маминой дублерше. С ней произошел несчастный случай, поставивший крест на ее театральной карьере танцовщицы, а именно это у нее получалось лучше всего. Я думаю, ему стало жаль ее. Хотя, наверное, не только это — она ему нравилась. Он всегда интересовался ее театральными успехами. Иногда это даже вызывало у меня ревность. А теперь… она стала его женой. Она будет рядом с ним всю жизнь, так, как хотела бы я.
— Бедная моя Ноэль. Жизнь — жестокая вещь. И несчастья не крадутся по одному, как вражеские лазутчики, но наступают целыми полчищами. Разве не так говорил об этом ваш великий Шекспир?
— Полагаю, да. И эти слова вполне можно отнести ко мне.
— Но потом должен произойти поворот. Все изменится, и жизнь снова станет прекрасной. Таков закон природы.
— Мне никогда не забыть Родерика.
— Я знаю.
— Он навсегда останется в моем сердце, и навсегда сохранится память о том, что я потеряла.
— Я понимаю.
— Потому что ты потерял Марианну.
— Я никогда не смогу ее забыть, — сказал он.
Тень упала на застекленную дверь, в комнату заглянул Ларе Петерсон.
— Запах весьма соблазнительный, — сказал он, — не поделитесь ли кусочком с несчастным голодным соседом?
Образ Марианны начинал преследовать меня. Я точно знала, как она выглядела. Перед моим мысленным взором стояли наброски, случайно увиденные в альбоме Ларса Петерсона.
Я не расспрашивала о ней, говорила с Мари-Кристин, пыталась поговорить с Анжель. Но от них я смогла узнать немного. «Она была очень красива», «Самая красивая женщина в мире» — сказала Мари-Кристин. «У нее была такая внешность, которую невозможно было не заметить», — говорила Анжель. Жизнь вдали от города казалась ей скучной. Ей было, наверное, не больше пятнадцати лет, когда один художник, приятель Жерара, приехавший к нему погостить, приметил ее. Он захотел написать ее портрет, и это стало началом ее карьеры натурщицы. Она уехала в Париж. Но частенько приезжала навестить свою сестру и няньку.
Почти все это я знала и раньше. Однако продолжала думать о ней, потому что она была той женщиной, которая приворожила Жерара, как и многих других.
Я предложила Мари-Кристин опять навестить ее тетю.
— Мне кажется, они очень обрадовались тебе в прошлый раз, — сказала я.
— Хорошо, — согласилась Мари-Кристин. — Хотя я не считаю, что их так уж волнует, приезжаю я или нет.
— Но ты ведь дочь Марианны. Давай все-таки съездим.
Мы поехали, и нас приняли достаточно радушно. Они вежливо поинтересовались моими впечатлениями.
— Вы теперь почти как член семьи, — сказала Кандис.
— Да, я действительно, уже очень давно здесь.
— И у вас нет желания уехать?
— Мне здесь очень хорошо, и пока что уезжать я не собираюсь.
— Мы ее не отпустим, — заявила Мари-Кристин. — Каждый раз, как она только заговаривает об отъезде, мы ее отговариваем.
— Это можно понять, — улыбаясь, сказала Кандис. Она решила показать нам сад, и во время этой прогулки мне удалось, несколько приотстав, оказаться рядом с Нуну.
— Я хотела поговорить с вами о Марианне.
Ее лицо осветилось радостью.
— Мне хочется еще послушать о ней. Судя по рассказам, она была необыкновенной женщиной. Вы ведь знали ее так, как никто другой.
— Необыкновенной! Да уж, скучать не давала! Кандис не любит о ней много говорить, особенно при Мари-Кристин.
— Наверное, у вас много ее фотографий.
— Я все время перебираю их. Это как будто возвращает ее ко мне. Я бы вам показала, но…
— Как жаль. Мне бы очень хотелось их увидеть.
— А может, вы приедете как-нибудь одна? Скажем, утром. Кандис в это время не бывает дома. Она ездит в Вильемер за покупками, берет двуколку и едет. Бывает, навещает там своих приятельниц. Приезжайте утром.
— Это было бы очень интересно.
— Я покажу вам ее фотографии. И спокойно поговорим.
Подошла Кандис.
— Я показывала Мари-Кристин наш куст остролиста. На нем будет столько ягод! Говорят, это к суровой зиме.
С тех пор я начала навещать Нуну.
Утром, когда у Мари-Кристин были занятия, а Кандис уезжала, это было нетрудно. Наши встречи носили некоторый оттенок таинственности, что вполне соответствовало как моему, так и ее настроению. Это отвлекало меня от мыслей о Леверсон Мейнор, когда мне представлялось как они скачут верхом к месту раскопок, восхищаются находками, пьют кофе в маленькой, уютной комнате в компании с Фионой и, может быть, ее мужем. Так я устраивала себе бесконечную пытку воображаемыми сценами, поэтому поездки верхом в Мулен Карефур и беседы с Нуну приносили мне некоторое облегчение. Я спрашивала себя, что я скажу, если неожиданно вернется Кандис или просто окажется дома, когда я приеду? «О, я просто оказалась поблизости и решила заглянуть.» Возможно, такой ответ и устроит ее, но и сама я в этом сомневалась.
Нуну искренне радовалась нашим встречам. Ничто не доставляло ей такого удовольствия, как разговоры о ее горячо любимой Марианне.
Она показывала мне ее фотографии. Среди них была Марианна ребенком, когда в ее лице лишь угадывались черты будущей красоты, и Марианна — молодая женщина, когда эти предположения уже оправдались.
— Она словно привораживала мужчин — ни один не мог пройти мимо, — рассказывала Нуну. — Здесь сидеть ей было невтерпеж — слишком спокойная жизнь. А Кандис, та, наоборот, была рассудительная, старалась ее удерживать. Хотела, чтобы она удачно вышла замуж и остепенилась.
— А сама Кандис не вышла замуж?
— Нет. Она всегда оставалась в тени сестры. Все сразу замечали Марианну. Пожалуй, не будь ее рядом, Кандис тоже бы считали красивой девушкой. Вышла бы замуж за какого-нибудь хорошего парня. Но всегда мешала Марианна. Потом приехал этот художник навестить мсье Жерара, один только раз на нее взглянул и захотел написать ее портрет. С этого все и началось. Марианна была такая, что если чего-то захочет, ее уже не остановить. Ну и поехала в Париж. Сначала один захотел ее рисовать, потом другой. Она стала знаменитой. Все только и говорили, что о Марианне. Потом она вышла замуж за мсье Жерара.
— Вы были этому рады?
— Это, конечно, была хорошая партия. Бушеры всегда считались в округе важными людьми. Ну вот, так все и получилось… чего еще было ожидать от нашей красавицы? Он все время рисовал ее.
— Значит, их брак был счастливый?
— Мсье Жерар — да, он ходил довольный — дальше некуда. Это для него было как приз выиграть, не так ли?
— Они жили большей частью в Париже?
— О, нет. Они часто приезжали сюда. Она то и дело приходила ко мне. Не могла забыть свою старую Нуну. Она всегда была моей любимицей. Все мне рассказывала.
— И вы много знали о том, что происходило?
Нуну многозначительно кивнула.
— Я видела, какие дела творятся и без рассказов. О, она была ветреница. Видно, что это с ней и приключилось такое. Я как увидела ее тогда — лежит на земле, мертвая. Думала, что сама тут же умру. Я и впрямь жалела, что дожила до этого дня, не умерла раньше. Даже сейчас вспоминать об этом тяжко.
Мы немного помолчали. Часы на каминной доске отсчитывали минуты, напоминая, что мое время вышло. Я должна уехать, пока не вернулась Кандис и Мари-Кристин не закончила уроки.
— Приходите еще, когда только пожелаете, моя дорогая, — сказала Нуну. — Приятно поговорить с вами, хотя начинаешь опять вспоминать все это. Но все же чувствуешь, будто она рядом… как раньше.
Я пообещала ей вскоре навестить ее опять.
Мы опять были в Париже. Мари-Кристин всегда с восторгом воспринимала эти поездки, Робер с Анжель считали, что они идут нам обеим на пользу, а поскольку дом все равно стоял пустой, почему было и не поехать?
У меня всегда поднималось настроение, когда я приезжала в Париж. А расставаясь с ним, я тосковала по свободной и беззаботной жизни, какой жили Жерар и его друзья. Его студия стала частью моей жизни, и мне казалось, что там лучше, чем где-либо мне удается на время забыть о Родерике.
Я с радостью ждала наших совместных завтраков особенно, если они не прерывались неожиданными визитами. Жерар стал одним из моих самых близких друзей. Нас объединяли пережитые несчастья: я потеряла Родерика, он потерял Марианну. Это давало нам такое взаимопонимание, какое мы не могли бы встретить ни в ком другом.
Я рассказывала ему о Родерике. О древнеримских развалинах и о том ужасном приключении, когда леди Констанс и я чуть не оказались заживо похороненными под землей после того, как миссис Карлинг убрала предупреждающую табличку.
Он слушал с величайшим интересом.
— Тебе многое пришлось испытать, — сказал он тогда. — Такое впечатление, что все беды начались со смерти твоей мамы. Бедная моя Ноэль. Как ты страдала!
— Ты тоже.
— Но по-другому. Как ты думаешь, ты сможешь когда-нибудь забыть Родерика?
— Нет, я всегда буду его помнить.
— И всегда сожалеть о случившемся? Даже если… появится кто-то еще?
— Я думаю, Родерик всегда будет в моем сердце.
Он на секунду замолчал, и я спросила:
— А ты, твой брак?
— Я никогда не забуду Марианну, — ответил он.
— Я понимаю. Она была так красива. Неповторимо красива. Никто другой не мог бы занять ее место. Ты любил ее больше всего на свете. Я тебя понимаю, Жерар.
— Ноэль, — медленно проговорил он. — Я уже несколько раз собирался сказать тебе. Мне нужно кому-то открыться. Это огромная тяжесть, которая лежит у меня на сердце. Я ненавидел Марианну. Это я убил ее.
Я ахнула. В это невозможно поверить. Может быть я ослышалась?
— Ты… убил ее?!
— Да.
— Но ведь она упала с лошади!
— Пусть не в прямом смысле, но я убил ее. И это будет преследовать меня всю мою жизнь. Потому что в душе я знаю, что на мне лежит вина за ее смерть. Я убил ее.
— Но каким образом? Ее нянька рассказала мне, что нашла ее в поле около Карефура. Ее сбросила лошадь. У нее была сломана шея.
— Это правда. Сейчас я объясню. После свадьбы я быстро понял, какую совершил глупость. Она никогда не любила меня, просто я принадлежал к богатой семье. Все, что ей было нужно, это лесть, восхищение и деньги. Первых двух ей хватало в избытке.
— Но почему ты говоришь, что убил ее?
— Мы жили тогда в Мезон Гриз. Ссорились. В этом не было ничего необычного. Она издевалась надо мной. Говорила, что никогда не любила, что вышла за меня замуж, потому что это было неплохой партией для натурщицы. Сказала, что ненавидит меня. Насмехалась и унижала, как только могла. И тогда я сказал: «Убирайся из этого дома! Из моей жизни! Я больше не хочу тебя видеть». Она растерялась. Ома думала, что настолько неотразима, что может позволить себе все, что угодно, и при этом оставаться любимой и желанной. Она тут же переменила тактику. Стала убеждать меня, что на самом деле она так не думает. Что не хочет покидать меня. Мы муж и жена и должны быть вместе. Мы должны забыть все плохое. «Уходи! — сказал я ей. — Я не хочу тебя больше видеть». Она расплакалась. «Не может быть, чтобы ты и вправду хотел этого», — говорила она. Потом принялась умолять: «Прости меня. Я стану другой». Она опустилась на колени и обхватила меня руками. Но я не верил ее слезам. Она хотела остаться со мной, потому что так ей было легче и удобнее… продолжать делать то, что ей хочется. Но я уже был сыт по горло и не собирался больше терпеть. Я видел, что ее красота таит в себе зло. И понимал, что должен избавиться от нее. Я хотел забыть, что она была моей женой.
Его лицо исказилось страданием.
Он продолжал:
— Я сказал: «Убирайся отсюда. Уходи! Куда угодно, но только подальше от меня». «Куда я могу пойти?» — спросила она. «Мне нет до этого дела, — ответил я. — Только уходи побыстрее, прежде чем я ударю тебя». Она плакала, умоляла простить ее. Потом внезапно выбежала из дома и бросилась к конюшне. Вывела свою лошадь и умчалась. Затем я узнал, чта ее нашли мертвой.
— Это был несчастный случай.
— Несчастный случай из-за того, что она была в таком отчаянии. Она пустила лошадь бешеным галопом и внезапно вылетела на пересечении дорог. Она не думала, куда скачет, потому что была в таком состоянии. Я довел ее до этого, выгнал из дома, и она упала с лошади. Теперь ты видишь, это я убил ее. Это преследует меня, и так будет всю мою жизнь.
— Значит, ты не любил Марианну?
— Я ее ненавидел. И я виновен в ее смерти.
— Нет, это не так, Жерар. Ты же не хотел убивать ее.
— Я сказал ей, чтобы она убиралась — убиралась из моей жизни. И это настолько выбило ее из равновесия, что она погибла.
— Ты не прав, обвиняя себя в этом.
— Да, я обвиняю себя, Ноэль. Мне не следовало говорить с ней так резко. Я должен был сказать, что мы попробуем начать все с начала. Ведь я женился на ней, дал клятву верности. Я ее выгнал, потому что устал от нее. И она погибла, потому что была в таком состоянии. Ничто не переубедит меня, что я не виновен в ее смерти.
— Жерар, — сказала я, — ты должен забыть об этом, должен перестать винить себя.
— Возможно, мне не следовало тебе рассказывать.
— Я рада, что ты рассказал мне. Теперь я лучше понимаю тебя. В этом не было твоей вины. Подумай, тысячи людей ссорятся. Ты мне сейчас все объяснил и, я уверяю тебя — со стороны виднее, — обвинять тебе себя просто нелепо.
— Нет, Ноэль. Я был там, видел ее испуганное лицо. Да, она была пустой, бессердечной. Ей нравилось чувствовать надежность своего положения, это значило для нее все. И когда она поняла, что может все это потерять, она выбежала и поскакала, не думая об опасности. На нее иногда находило какое-то бешенство. Ее охватывала безумная ярость, и тогда ее действия уже не подчинялись рассудку. Она погибла из-за того, что я ей сказал. Это было убийство, такое же, как если бы я взял пистолет и застрелил ее.
— Нет, это совсем не одно и то же. Прежде всего, ты сделал это не умышленно.
— Ты никогда не переубедишь меня, Ноэль.
— Жерар, — сказала я, — именно это я и собираюсь сделать, чего бы мне это не стоило.
Он улыбнулся мне, и я сказала:
— Я рада, что ты мне это рассказал.
Рассказ Жерара поразил меня. Удивительнее всего было то, что причиной его меланхолии, в которую он временами впадал, была не тоска по Марианне, а чувство вины.
Прошло три дня после его признания, когда он сказал мне:
— С тех пор, как я рассказал тебе об этом, я чувствую себя по-другому. Как будто тяжесть немного спала. Ты единственная, кто об этом знает. Я не мог заставить себя рассказать об этом никому другому. А с тобой это вышло как бы само собой.
— Ты правильно сделал, Жерар, что рассказал мне. Думаю, мне удастся доказать тебе, что ты не прав, обвиняя себя.
— Я не могу не делать этого. И никогда не смогу. Она была в таком смятении, когда выбежала из дома. Разумеется, не из-за боязни потерять мою любовь. Нет, она боялась потерять свою удобную обеспеченную жизнь. Конечно, она могла поехать в Карефур, но именно от этого она и убежала когда-то, и меньше всего ей хотелось туда возвращаться. Можно было опять поехать в Париж и стать профессиональной натурщицей. Но для этого она была слишком ленива и расточительна. Хотя стремление к надежному браку казалось необычным при ее характере.
— Жерар, — сказала я, — все это в прошлом. Ее нет. Ты должен забыть о ней и прекратить терзать себя. Выброси это из головы.
— Так же, как ты — Родерика.
Я промолчала, и он сказал:
— Видишь, давать советы всегда легче.
— Да, наверное, ты прав. Как говорится, чужую беду рукой разведу…
— Я должен забыть Марианну. Ты должна забыть Родерика. Ноэль, может быть мы сумеем это сделать вместе?
— Вместе?
— Да. Я очень привязался к тебе. Эти дни, которые мы провели здесь вместе, были для меня самыми прекрасными. Почему бы нам и дальше не быть вместе?
— Ты имеешь в виду…?
— Я имею в виду, почему бы тебе не выйти за меня замуж? Я стал совершенно иначе относиться к жизни, относиться ко всему… с тех пор, как ты приехала. Я знаю, ты не перестанешь думать о Родерике. Но он ушел из твоей жизни. И никогда не сможет вернуться. Ты не можешь вечно оплакивать эту потерю. Ты должна начать сначала. Это шанс для нас обоих.
Он умоляюще смотрел на меня. Наша дружба и впрямь становилась все крепче, мы научились понимать друг друга. С ним я не испытьшала такую боль от моих воспоминаний.
Но в мире существовал только один мужчина, за которого я бы хотела выйти замуж, и если наш брак с ним не невозможен, это еще не означало, что я легко соглашусь на другой вариант.
И тем не менее, мне нравился Жерар. Ему я обязана самыми приятными часами моей жизни с тех пор, как я потеряла Родерика.
Я была в растерянности, и он это видел.
Он взял мою руку и поцеловал ее.
— Ты в нерешительности, — сказал он. — Но это все-таки лучше, чем решительное нет. Значит, сама мысль об этом не вызывает у тебя отвращения.
— Нет, конечно же, нет. Ты мне нравишься, Жерар. Я всегда с удовольствием прихожу к тебе в студию. Но я не могу решиться. Я считаю, это было бы нечестно по отношению к тебе. Ты знаешь, я любила Родерика. Я все еще люблю его.
— Но он понял, что нужно продолжать жить. Теперь он женат.
— Я думаю, он сделал это из жалости к Лайзе. Из сострадания.
— Как бы то ни было, но он женился. Подумай о том, что я тебе сказал. Ты должна понять, что так лучше… для нас обоих. Подумай об этом, пожалуйста, хорошо?
— Да, Жерар. Я подумаю.
Я много думала об этом. Его слова не выходили у меня из головы. Я очень привязалась к Жерару, привыкла к его образу жизни. Мне доставляло большое удовольствие готовить для него еду. И сейчас, после его слов, меня охватило желание заботиться о нем, успокаивать и утешать его. Мне хотелось, чтобы он навсегда избавился от чувства вины в смерти Марианны.
По-своему я любила его. Возможно, если бы я никогда не знала Родерика, этого мне бы показалось достаточным. Но Родерик был в моем сердце. Воспоминания о нем никогда не оставят меня. Я знала, что до конца своих дней буду мечтать о нем.
И все же, мне нравился Жерар.
Я продолжала думать о его предложении.
Как и раньше, я ходила к нему в студию. Там как всегда было множество гостей — одни уходили, другие приходили, шли обычные разговоры. Но они приобретали немного другой оттенок. Постепенно это стало менять общую атмосферу. Я ощущала беспокойство, молодые люди яростно спорили, выясняя несходство взглядов.
— Куда ведет нас император? — спрашивал Роже Ламон. — Он возомнил себя тем, кем был его дядя. Что ж если он не станет осторожнее, он и кончит там же, на острове Святой Елены.
Роже Ламон, ярый антироялист был молод, догматичен и непримирим в своих взглядах.
— Если бы все думали так, как ты, вторая революция нам была бы обеспечена, — отвечал Жерар.
— Я бы освободил Францию от этого Бонапарта, — возражал Роже.
— И привел бы к власти нового Дантона, нового Робеспьера?
— Я бы отдал власть народу.
— Это уже было однажды, помнишь? И что из этого получилось?
— Император — душевнобольной человек, у него навязчивая идея величия Франции.
— Да бросьте, в конце концов все уладится, — говорил Ларе Петерсон. — Вы, французы, любите пошуметь. Пусть они занимаются своим делом, а мы — своим.
— Увы, — напомнил ему Жерар, — это касается нас всех, и их дело — это и наше дело. Мы живем в этой стране, и ее судьба — наша судьба. В стране тяжелое финансовое положение. Отсутствует свобода печати. И, я считаю, император должен проявить сдержанность в этом конфликте с Пруссией.
Так они могли спорить часами. Ларе Петерсон демонстрировал явное отсутствие интереса к теме. Он прерывал их, пытаясь перевести разговор на другую тему. Ларе ассказал о некой мадам де Вермон, заказавшей ему свой портрет.
— Она близка ко двору. Держу пари, что скоро мне будет позировать сама императрица.
Роже Ламон презрительно хмыкнул, и Ларе обратился ко мне:
— Мадам де Вермон увидела ваш портрет и спросила кто его автор. Потом немедленно договорилась со мной, чтобы я писал ее портрет. Так что, видите, моя дорогая Ноэль, это вам я обязан своим успехом.
Я сказала, что безмерно рада оказаться ему хоть чем-то полезной, и думала при этом, как это приятно — вот так сидеть с ними и слушать их разговоры. Я чувствовала свою общность с ними.
Мне нравилась такая жизнь. Смогла бы я навсегда остаться здесь, стать частью этой жизни? Временами мне казалось, что смогла бы, но потом вновь приходили воспоминания. Мне часто снился Родерик, и в этих снах он умолял меня не выходить замуж за кого-то еще, а когда я просыпалась, он как живой стоял у меня перед глазами.
Но он сам женился на Лайзе Феннел. Это означало прощание. Он смирился с судьбой. Должна ли я поступить также?
«Нет, это невозможно. Я не могу этого сделать», — говорила я себе. Потом я шла на рынок, покупала что-то вкусное, приносила в студию, готовила. И спрашивала себя: «Может быть, в этом теперь я должна видеть смысл своей жизни?»
Милый Жерар! Мне так хотелось сделать его счастливым. Я много думала о Марианне. Я не могла поверить, что она могла так безрассудно мчаться на лошади только потому, что была очень расстроена. Я считала ее слишком поверхностной для таких глубоких чувств.
Я жалела, что не могу избавить Жерара от этого ужасного чувства вины. Может быть мне удастся что-нибудь разузнать у Нуну?
Это стало навязчивой идеей, и когда наше пребывание в Париже закончилось, я почти с нетерпением возвращалас в Мезон Гриз, чтобы попытаться с помощью Нуну пролить свет на некоторые обстоятельства тех печальных событий.
Когда мы прощались с Жераром, он просил меня скорее вернуться, и я обещала.
— Я понимаю, это не то, на что ты надеялась, — сказал он, — но иногда в жизни приходится идти на компромиссы. И получается не так уж плохо. Ноэль, я обещаю, что не буду упрекать тебя за память о нем. Я готов получат только то, что ты можешь мне дать. Прошлое довлеет надо мной, так же, как и над тобой. Ни один из нас не может от него полностью освободиться. Но мы должны бьт добры друг к другу. И брать то, что жизнь нам предлагает.
— Может быть, ты и прав, Жерар, но пока еще я не убеждена до конца.
— Когда ты решишься, приезжай ко мне, приезжай немедленно, не откладывая.
Я обещала.
Вернувшись в Мезон Гриз, я, не теряя времени, навестила Нуну.
Она мне очень обрадовалась.
— Я скучала по нашим беседам, — сказала она. — Вижу, Париж околдовал вас так же, как когда-то Марианну. Да, это такой город, не так ли?
Я согласилась с ней.
Я не могла решить, как лучше подобраться к интересующему меня вопросу. Тогда, в Париже, казалось, что это будет нетрудно.
Как всегда, мы разговаривали о Марианне. Она показывала другие, найденные ею фотографии. Рассказывала о том, какая толпа поклонников ее окружала.
— Она могла бы выбрать себе в мужья лучшего во всей стране жениха.
— Может быть, она поняла это уже будучи замужем за мсье Жераром и жалела об этом браке.
— Нет, эта семья всегда была очень уважаемой. Марианна этим браком себя возвысила, тут ничего не скажешь.
— Ну, а кроме престижа, что ей принесло замужество? Была она счастлива?
— Счастья бы хватило. Да ведь она была жадной, моя девочка, ей все — мало. Еще ребенком, как только ей что-нибудь приглянется, бывало, протянет ручонки: «Хочу!» Я все над ней смеялась, мадемуазель «Хочу», называла ее. Я сейчас как раз собираюсь отнести ей на могилку цветов. Может, хотите со мной вместе пойти на кладбище?
Я размышляла, как бы мне лучше задать вопрос Нуну. «Если бы она поссорилась с мужем, и он бы велел ей уйти, как бы она это переживала?» Нет, тогда она может спросить, как мне могла прийти в голову такая мысль. Она не должна знать, что Жерар рассказал мне об этом.
Я смотрела, как она ухаживает за могилой. Потом она опустилась на колени и несколько минут молилась. А я, глядя на могильный камень с именем и датой смерти Марианны, представляла себе ее красивое, презрительно смеющееся надо мной лицо.
Да, я мертва. Я в могиле. Но я буду преследовать его до самой смерти.
«Нет, — подумала я, — не будешь. Я найду способ освободить его от тебя.»
Возможно, все это выглядело так, будто я решилась выйти за него замуж. Но я чувствовала, что не смогу этого сделать уже никогда. Родерик ушел из моей жизни, унося с собой все мои надежды на счастливое замужество.
Робер уехал в Париж. Перед отъездом он сказал, что ситуация становится все более угрожающей. Император начинает терять терпение, видя в Бисмарке врага всех своих честолюбивых планов относительно величия Франции.
— Хорошо еще, — сказал Робер, — что Пруссия всего лишь небольшое государство. Бисмарк не захочет связываться с Францией, хотя он полон таких же тщеславных и амбициозных планов в отношении Пруссии.
Робер рассчитывал пробыть в Париже недолго.
— Если у тебя возникнет желание приехать — буду только рад. Жерар тоже будет счастлив.
Я поеду, пообещала я себе. Но сначала мне хотелось еще поговорить с Нуну.
Однако прежде, чем я успела это сделать, нам сообщили ужасающую новость. Был жаркий июльский день. Мари-Кристин и я гуляли в саду, когда неожиданно из Парижа вернулся Робер. Он был сильно взволнован.
Мы видели, как он прошел в дом, и поспешили за ним. Анжель находилась в зале.
— Франция объявила войну Пруссии! — произнес Робер.
Мы все были потрясены. Я слушала споры об этом в студии, но никогда не принимала их всерьез. И вот случилось то, чего они так опасались.
— Во что это выльется? — спросила Анжель.
— Одно только утешает — надолго это не затянется, — сказал Робер. — Такая маленькая страна как Пруссия — против всей мощи Франции. Император никогда бы на это не пошел, если бы не был уверен в быстрой победе.
За обедом Робер сообщил, что он должен немедленно снова ехать в Париж. Ему нужно было принять некоторые меры предосторожности на случай, если война не закончится за несколько недель. Он предполагал, что пока останется в Париже.
— Вам лучше жить здесь, в имении, пока не прояснится обстановка, — продолжал он. — В Париже неспокойно. Император, как вы знаете, в последнее время теряет симпатии народа.
На следующий же день Робер вернулся в Париж. Анжель поехала вместе с ним. Она хотела убедиться, что Жерар не испытывает бытовых трудностей.
Я думала о том, что сейчас происходит в студии. Мы жадно ждали новостей.
Прошло несколько недель. Было начало августа, когда до нас дошло известие, что прусские войска были выбиты из Саарбрюкена. Это было встречено всеобщим ликованием. Все говорили, что немцам преподан хороший урок. Однако через несколько дней новости уже не были такими оптимистичными. Оказывается, лишь немногочисленный отряд был выбит из Саарбрюкена, и Франция не сумела развить этот небольшой успех. В результате французские войска были разбиты и вынуждены беспорядочно отступать в горы Вогезы.
У всех были мрачные лица, слышался ропот против императора. Воспользовавшись ничтожным поводом, он втянул Францию в войну, потому что хотел продемонстрировать миру, что он не хуже своего дяди. Но народ Франции не хочет завоеваний и тщеславных побед. Он хочет мира. А то, что он получил, было не победой, а унизительным поражением.
В тот жаркий август мы днями напролет ждали известий о войне. Они редко доходили до нас, и я считала, что это плохой признак.
Ненадолго вернулся Робер. Он советовал нам оставаться в имении, хотя сам должен был ехать обратно в Париж. Дела там принимали серьезный оборот. Народ начинал проявлять нетерпение, студенты выходили на улицы, в кафе и ресторанах собирались люди, подстрекающие друг друга к активным действиям.
Дни революции еще не совсем ушли в прошлое, чтобы их можно было легко забыть.
Я часто навешала Нуну. Она не проявляла интереса к ходу военных действий. Мне пока так и не удалось найти удобный предлог, чтобы прояснить вопрос, который так меня занимал. Я много думала о Жераре. Он серьезно относился к жизни, и я знала, что эта война глубоко взволновала его.
Удобный случай представился неожиданно. Однажды я была у Нуну, и она, как всегда, рассказывала о Марианне, отыскала одну ее фотографию, о существовании которой давно забыла и не видела ее уже много лет.
— Она была в конце альбома, прикрытая другой фотографией. Должно быть, это она ее спрятала. Ей эта фотография никогда не нравилась.
— Можно посмотреть? — попросила я.
— Пойдемте, — сказала Нуну.
Она повела меня в комнату, которую я про себя называла «комнатой Марианны». На стенах висели ее портреты, а на столе лежали те самые альбомы, которые для Нуну были хранилищем воспоминаний о жизни ее ненаглядной.
Нуну показала мне этот снимок.
— Она здесь выглядит плутовкой, падкой на всякие хитрости. Да, такой она и была — но здесь это лучше видно.
— И она хотела спрятать эту фотографию?
— Говорила, она слишком ее выдает. Это может насторожить людей.
Я внимательно смотрела на снимок. Да, что-то в ней было, что-то, почти коварное.
— Я рада, что у меня столько ее фотографий, — сказала Нуну. — В моей молодости такого не было. Этот мсье Даггер хорошо придумал. Не знаю, что бы я делала без всех этих снимков.
— Но если ей не нравилась фотография, почему же она ее не выбросила?
— О, нет. Она никогда не выбрасывала свои фотографии. Она их разглядывала так же часто, как и я.
— Похоже, она была влюблена в себя.
— Ну, а почему бы и нет? Если в нее все были влюблены.
— Но она была счастлива в своем браке, не так ли?
Последовала небольшая пауза.
— Да, он любил ее без памяти.
— Да?
— А как же? Все ее любили. Он ревновал, — она засмеялась. — Да оно и понятно. Все мужчины добивались ее.
— Она ссорилась с мужем?
Нуну задумалась, и на губах ее появилась улыбка.
— Она была умницей. Любила, чтобы все шло так, как она того хочет.
— Но это все любят, не так ли?
— Ну да, все любят, но она — другое дело, она считала, что все должно быть по ее. Потому что она такая красивая, да если что-то было не по ее, она все равно своего добивалась.
— Ему, наверное, было нелегко с ней.
— Да, она была сущее наказание, уж мне ли не знать? Бывало, она и меня доводила до белого каления. Но я от этого не стала любить ее меньше. Она была моя, и другой такой не было в целом свете. Она мне все рассказывала — или почти все. И всегда старая Нуну помогала ей уладить все ее неприятности.
— Она рассказывала вам о своих ссорах с мужем?
— Она мало что от меня утаивала.
Я решила воспользоваться случаем и сказала:
— Не уверена, что он был так уж без ума от нее, как вы думаете.
— Почему вы это говорите?
Я поняла, что очень близка к ответу на свой вопрос и ради самого Жерара должна сделать все, что в моих силах, даже если для этого придется немного погрешить против истины.
— В тот день, когда она умерла…
— Да? — со жгучим интересом проговорила Нуну.
— Один из слуг слышал, как они ссорились. Муж сказал ей, чтобы она уходила. Что с него достаточно. Непохоже, чтобы он так безумно любил ее.
Она секунду молчала, потом на лице ее появилась улыбка.
— Да, это правда. Но именно этого она и хотела, — Нуну поднялась и пошла к шкафу. — Вот, взгляните. — Она открыла дверцу и вынула дорожную сумку. — Это ее сумка, — сказала она. — Догадайтесь-ка, что там? Ее драгоценности, кое-что из одежды. Я же говорю, она быда умницей. Да, он сказал ей, чтобы она уходила. Но этого-то она от него и добивалась. Она сама подводила его к этому.
— Тогда почему же она так расстроилась?
— Расстроилась? Ничуть она не расстроилась. У нее все было продумано. Я знаю, она мне доверила эту тайну. Она просто разыграла перед ним комедию. И он сказал то, что должен был сказать. Она его к этому подтолкнула. То есть, все шло как по нотам. Думаете, я не знала? Она мне все говорила. Я знала, что у нее на уме.
— Но зачем ей было нужно, чтобы он ее прогнал?
— Потому что она сама хотела уйти. Хотела быть свободной, но чтобы это шло от него. Она тайком приносила ко мне все эти вещи, и я их хранила. Ей нужно было, чтобы он ее выгнал. Она не хотела, чтобы говорили, что она его бросила и ушла к другому. Но как раз это она и собиралась сделать. Я как сейчас ее вижу — глаза горят: «Нуну, я так сделаю, чтобы он сам меня прогнал. Я сумею. И тогда я уйду к Ларсу. Ларе хочет, чтобы так было, чтобы это не выглядело, будто он меня переманил, а будто я к нему пришла, потому что Жерар меня выгнал. Ларе не хочет неприятностей. Поэтому я так сделаю». Видела я этого Ларса. Красивый крепкий парень. Он бы ей больше подошел чем мсье Жерар. Конечно, у мсье Жерара положение, богатство, но он слишком серьезный для такой девушки. Ей с Ларсом было бы лучше. Но, должна вам сказать, это она все придумала. Она хотела, чтобы мсье Жерар ее выставил, и своего добилась, так я понимаю. Они с Ларсом договорились. Чтобы Ларе мог потом сказать: «Ты же сам сказал ей, чтобы уходила… Так что нечего обижаться». Они, понимаете, друзья, живут рядом. Да, все могло бы устроиться… И вот, надо же было такому случиться!
— Значит, это она устроила ссору, — задумчиво проговорила я.
— Я в этом уверена. Она ведь сама мне сказала, не так ли? Он, небось, потом проклинал себя зато, что ее выгнал. Да ведь она была сирена — что она захочет, то он и скажет.
— И она собиралась уехать к своему любовнику?
— Все, что она принесла мне, чтобы сохранить, все ее здесь дожидалось. Через день или два он должен был приехать сюда за ней.
— Но она умерла. И это произошло не потому, что она ужасно расстроилась.
— Чтобы она расстроилась? Да, наоборот, она радовалась. Я как сейчас ее вижу: смеется, напевает что-то и уносится галопом. Одно утешение — что хоть умерла победительницей.
— Значит, она разволновалась от радости, и это стало причиной ее неосторожности? Она в этот момент представляла, как встретится со своим любовником, и радовалась, как удачно сумела провести мужа.
— Ни капли в этом не сомневаюсь! Я ее знала. Она была способна на безрассудство, но от счастья. Бывало, так радовалась, когда выходило по ее желанию — обо всем вокруг забывала. Уж кому знать, как не мне? Она думала, ее жизнь заколдована. Все шло, как она хотела… И вот она была уже, можно сказать, на пороге счастья, к которому стремилась. Ларе этот давно ей приглянулся. И как раз, когда она уже должна была начать жить так, как хотела, пришла ее смерть.
По щекам Нуну текли слезы.
— Я никогда ее не забуду, мою умницу, мою красавицу.
Я в душе ликовала. Думала, завтра же поеду к Жерару, расскажу ему, как он ошибался. Она хотела уйти к Ларсу Петерсону. Они уже до этого были любовниками. Я расскажу ему о набросках и этюдах, которые я видела в студии Ларса.
Несомненно, теперь я могла навсегда избавить его от чувства вины.
Но мне не пришлось поехать в Париж, потому что на следующий день до нас дошло известие: император со своей армией сдался неприятелю под Седаном, и теперь он пленник пруссаков.
Дни теперь тянулись, как в бесконечно мрачном сновидении, потому что мы имели довольно смутное представление о том, что происходит. Обрывочные сведения время от времени доходили до нас, но чаще всего мы оставались в неведении.
В конце этого месяца пал Страсбург, почти последняя надежда французов. Мы слышали, что Париж окружен германскими войсками, и рано или поздно они войдут в него. Мы очень тревожились о Жераре, Робере и Анжель.
Германские войска продвигались вглубь Франции, сметая на своем пути разрозненные очаги сопротивления Они заняли всю северную часть страны, Париж был в осаде. Каждый день мы ожидали, что захватчики придут и к нам.
Мадемуазель Дюпон, боясь за свою маму в Шампани, уехала к ней; мы с тревогой ждали, что принесет нам следующий день.
За это время Мари-Кристин и я сблизились еще больше. Ей уже исполнилось четырнадцать лет и она была очень развитой для своего возраста. Я старалась по возможности ввести нашу жизнь в обычное русло и проводила с ней каждый день несколько уроков. Это отвлекало нас от мыслей о том, что происходит в Париже, о том, что скоро мы еще теснее соприкоснемся с войной. Иногда мы слышали отзвуки канонады.
За это время я начала осознавать, как много для меня значила жизнь здесь.
По сто раз в день я говорила себе, что выйду замуж за Жерара, если только нам удастся уцелеть в этой катастрофе. Я открою ему глаза на то, что он никоим образом не виновен в смерти Марианны. Нуну достаточно ясно объяснила мне это. Я постараюсь забыть Родерика, начну новую жизнь. Мари-Кристин будет очень довольна, если я выйду замуж за ее отца. И мне самой она стала очень дорога.
Беда, постигшая Францию, помогла мне понять, какой дорогой я должна идти.
Каждый день я гадала, как долго еще может продолжаться такое положение. Мы слышали, что Париж обстреливали из тяжелых орудий, и я беспрестанно думала о студии и о том, что там сейчас происходит. Встречаются ли там, как прежде, друзья. О чем они говорят теперь? Вероятно, не об искусстве, а о войне. И еще они, наверное, думают о еде, потому что мы слышали, что голод неотвратимо надвигается на столицу.
Нам повезло, что не пришлось непосредственно столкнуться с армией. Мы были окружены прусскими частями и хотя и не видели их, но знали, что они рядом. Мы не могли уходить далеко от дома и каждый день, каждый час находились в постоянном ожидании смерти. Но мы выжили. Потом до нас дошло известие, что пруссаки в Версале. Был январь, когда Париж под угрозой голода сдался.
Стоял жестокий холод, когда мы с Мари-Кристин отправились в Париж.
Нас повез один из кучеров. У него там жила дочь, которую он во чтобы то ни стало хотел разыскать. Это был день горечи и скорби.
Сначала мы поехали в дом. Его больше не существовало. На его месте мы нашли лишь яму и кучу битого кирпича и мусора. На улице мы встретили нескольких живущих поблизости людей, но никто не мог нам сказать, что стало с обитателями этого дома. Судьба нашего дома никого не удивляла. В городе было много домов, которые постигла та же участь.
— Пойдем в студию, — сказала я, с ужасом думая, что, может быть, и она разрушена.
К своему огромному облегчению я увидела, что дом уцелел.
Я поднялась по лестнице, постучала в дверь. Никто не открывал. Я подошла к двери напротив. К счастью, Ларс Петерсон был дома.
— Ноэль! — воскликнул он, — Мари-Кристин!
— Мы приехали, как только смогли, — сказала я. — Что случилось? Наш дом разрушен. Где Жерар?
Раньше я никогда не видела его серьезным. Казалось это другой человек.
— Проходите, — сказал он. Он провел нас в свою студию.
— Жерар не здесь? — спросила я. Он молчал.
— Ларс, — сказала я, — скажите мне, пожалуйста.
— С ним было бы все в порядке, если бы тогда он остался здесь.
Я молча в упор смотрела на него.
— В Париже тогда нигде не было безопасного места. Это просто невезенье.
— Что? — заикаясь проговорила я. — Где?
— Он был в доме своего дяди. Он беспокоился о матери и дяде, хотел, чтобы они каким-нибудь образом вернулись в имение. Но это было невозможно. Да и где во Франции можно было найти хоть какое-то безопасное место? Война — это ужасно. Она все разрушает. Была такая прекрасная жизнь… и тут император ссорится с Бисмарком. Какое нам всем до него дело? — гневно закончил он.
— Расскажите мне о Жераре.
— Он был там. И больше не вернулся. Дом был разрушен.
— Он мертв? — прошептала я. Ларс отвел глаза.
— Когда его не было два дня, я пошел туда. Я узнал — все, кто были в доме — погибли. Их было девять человек.
— Жерар, Робер, Анжель, все слуги… Нет, это невозможно!
— Это происходило повсюду. Гибли целыми семьями — война…
Я повернулась к Мари-Кристин. Она смотрела на меня непонимающими глазами. «Эта девочка потеряла семью» — подумала я.
— Вам нужно ехать обратно, — сказал Ларс. — Здесь нельзя оставаться. Сейчас все спокойно, но Париж — это не то место, где можно жить.
Я плохо помню обратную дорогу в Мезон Гриз. Кучер, приехавший, чтобы отвезти нас обратно, был безмерно счастлив — он нашел свою дочь с семьей, все они благополучно пережили артиллерийский обстрел Парижа. Но когда он узнал о случившемся, его радость сменилась ужасом.
Что же касается меня, я думала только об одном — мне больше никогда не увидеть Жерара, моих добрых друзей Робера и Анжель — все они ушли навсегда.
Я испытывала горькое разочарование своей жестокой судьбой, наносившей мне один удар за другим. Детство мое было наполнено смехом и радостью, но как скоро мне пришлось встретиться лицом к лицу с трагедией — и не однажды, но трижды. Судьба отнимала у меня всех, кого я любила.
Я почувствовала отчаянное одиночество, но, вспомнив о Мари-Кристин, упрекнула себя. Она лишилась семьи. Она осталась одна в мире, о котором знала так мало.
Некоторым образом она стала моим спасением и, думаю, я была тем же для нее. Мы были нужны друг другу.
— Ты ведь никогда меня не оставишь, правда? Мы всегда будем вместе? — спросила она.
— Мы будем вместе, если ты этого захочешь, — ответила я.
— Я хочу этого, — сказала Мари-Кристин. — Я всегда буду этого хотеть.
И потянулись недели.
Шел март, когда в Бордо было ратифицировано мирное соглашение. Условия его были жестокими и унизительными для Франции, они вызывали чувство обиды и возмущения. Эльзас и Лотарингия должны были отойти к Германской империи. Кроме того, Франция обязана была выплатить контрибуцию в размере пяти миллиардов франков при этом германская оккупация продлится до тех поп пока не будет выплачена вся сумма. Император был отпущен на свободу и, поскольку во Францию ему дорога была закрыта, уехал в Англию, где в изгнании находилась императрица.
Франция бурлила. В апреле произошло восстание коммунаров в Париже, и прежде, чем его удалось подавить в мае, городу был нанесен серьезный урон.
Потом постепенно жизнь стала налаживаться.
Мы слышали, что имение с домом унаследовал двоюродный брат Робера. Оно не могло перейти к Мари-Кристин, потону что старинный закон — Салическая правда — который до сих пор действовал в отношении знатных семей, запрещал передачу наследства по женской линии.
Тем не менее в финансовом отношении дела Мари-Кристин обстояли не так уж плохо. Робер завещал мне некоторую сумму денег и лондонский дом, который он с самого начала намеревался передать мне.
Однажды к нам заехал Ларе Петерсон. Он сильно изменился, в нем уже не было прежней бьющей ключом энергии и жизнерадостности, он стал серьезнее.
Ларе объявил нам, что уезжает на родину. Париж потерял для него свое очарование. Он уже совсем не тот беззаботный город, прибежище художников. Нет, хватит с него Парижа, здесь слишком много печальных воспоминаний, чтобы можно было оставаться.
Я сказала ему, что скоро уезжаю с Мари-Кристин, Мезон Гриз переходит в собственность кузена Робера, а мой прежний дом по завещанию возвращается мне.
— Кто мог предположить, что все так получится? — говорил Ларе. — Жерар, дорогой мой старина Жерар. Знаете, ведь я любил его.
Он печально покачал головой. Я подумала, что он, возможно, испытывает чувство вины и раскаяния, вспоминая, что пытался увести у Жерара его жену.
Мы с Мари-Кристин проводили грустным взгляд ом его удаляющуюся коляску.
Через несколько дней в Мезон Гриз прибыл новый наследник. Он был очень любезен и не скрывал восторга по поводу того, что дом столь неожиданным образом стал его собственностью.
Я объяснила ему, что в ближайшее время мы уезжаем в Лондон, на что он милостиво ответил, что нам незачем торопиться.
Он переночевал в замке и уехал на следующее утро.
— Что ж, все решено за нас, — сказала я Мари-Кристин. — Интересно, понравится ли тебе Лондон?
— Он мне понравится, если мы там будем вместе, — ответила Мари-Кристин. — Но там будет по-другому?
— Да, по-другому.
Я подумала о тех, кто ждет нас в этом доме, доме воспоминаний. Я представила маму в ее комнате: вот она прилегла на кровати, и ее великолепные волосы рассыпались по подушке, вот устраивает разнос Долли… Но больше всего меня преследовало кошмарное видение — мама, лежащая на полу, мертвая.
Итак, французский этап моей жизни закончен. Я иногда спрашивала себя: если бы Жерар остался жив, вышла бы я за него замуж? Смогла бы я начать с ним новую жизнь, в которой меня бы не преследовали горькие воспоминания?
Я уже никогда не узнаю об этом.
