ГЛАВА 8

Барнаботти, теперь уже из рода Торризи, исхитрились перерезать глотки тем, кого считали повинными в смерти Анджелы, и бросили их тела в воды канала Гранде, как того требовала жестокая справедливость тех не менее жестоких времен. Акция вызвала такую вспышку насилия со стороны родственников погибших, что Барнаботти обеих семей оказались втянутыми в затяжной конфликт, и потребовалось вмешательство самого дожа Венеции, который распорядился прислать гвардейцев для восстановления порядка, пригрозив враждующим отлучением от домов и отменой льгот для них и их семей, если мир не будет восстановлен. Но все в Венеции понимали, что за этим ничего не последует, так как Барнаботти сами по себе представляли достаточно серьезную угрозу для миропорядка, отличаясь весьма сильной завистью по отношению к своей богатой родне и своим положением, согласно которому их роль в обществе была незначительной. При малейшем поводе они являлись опасной силой, с которой считался и сам дож, и Большой Совет.

Доменико с мрачным лицом выслушал подробнейший отчет о том, как осуществлялся акт возмездия. И хотя честь его была восстановлена, он не сомневался, что Анджела только расстроилась бы, узнай, сколько жизней потеряно в этой продолжающейся несколько веков битве, которую считала бессмысленной.

В одно из воскресений в церкви Санта Мария делла Пиета праздновалась свадьба Адрианны и Леонардо. И это радостное событие заставило Мариэтту задуматься о том, когда состоится ее собственная свадьба, и будет ли она вообще. Хотя разум, подсказывал ей, что вряд ли доведется увидеться с Аликсом до того, как пройдет год со дня разлуки, она постоянно пыталась отыскать в толпе зрителей знакомый силуэт. Случалось, она уверяла себя, что это он, Аликс, его кудрявая голова виднеется в гуще публики, но, присмотревшись, с огорчением признавала — снова, и в который уж раз, ошиблась.

Мариэтта постоянно старалась чем-то заняться, проводя многие часы в репетициях, в сочинении собственных произведений, давая уроки наиболее способным из учениц и проводя много времени с Бьянкой. Элена тоже сдерживала обещание и регулярно приезжала в Оспедале. Каждый раз она появлялась в другом богатом наряде, но в глаза бросались происшедшие в ней перемены: прежняя бьющая через край живость и непосредственность исчезла без следа, словно кто-то неведомый невзначай задул свечу. Однажды утром они с Мариэттой уселись в саду в тени большого дерева, и Элена сказала, что у нее хорошие новости.

— Синьора Челано, наконец-то, переезжает из дворца! Вообще, она давно собиралась отправиться в свой дом где-то в деревне, как пришлось бы отправиться и нам, не будь Филиппо так занят здесь, ведь у него теперь новый пост. Он думает, что она специально осталась, чтобы изводить его ненужными советами, но, мне кажется, причина кроется в другом.

— В чем же?

— Понимаешь, я не берусь утверждать, но мне казалось, что она всегда смотрела за мной, разглядывая мою фигуру, явно ожидая какие-то перемены — ждала, что я, наконец, понесу от Марко. — Заметив удивленный взгляд Мариэтты, Элена вздохнула. — Нет, ничего нет. Не было возможности.

— А что, синьора когда-нибудь заговаривала с тобой о ребенке?

— Прямо никогда ничего не говорила, но ее постоянные подковырки в отношении наследника, которые мне передавала Лавиния… Ведь синьора Челано избегает говорить со мной сама. И если она тогда меня ненавидела, то теперь должна ненавидеть вдесятеро сильнее — я ее разочаровала. И она не простит этого до скончания веков. Да и вообще, есть ли в семье Челано хоть кто-нибудь, способный на прощение, за исключением, конечно, доброй души Лавинии, которой мне будет очень не хватать. А синьора так тиранит ее. Не удивляюсь, что эта проклятая вендетта с Торризи длится веками, ведь вся семейка Челано точь-в-точь такая, как и тот, за кого меня вынудили выйти.

— До тебя, случаем, не доходили никакие новости о том, как там Доменико Торризи? Очень переживает?

— Слышала, что он отправился куда-то очень далеко на одном из своих торговых кораблей.

Девушкам удалось вволю побеседовать — место было уединенным, и никто их не отвлекал. Мариэтта договорилась о том, чтобы к ним пришла и Бьянка, как только у той закончатся уроки, и вскоре они увидели, как девочка, которой уже исполнилось пять лет, расставив ручонки, бежит к ним по покрытой травой лужайке. Подбежав, она сразу же бросилась в объятия к Элене.

— Вот и наша Бьянка! А ты принесла флейту? Ах, принесла, вот молодец! И теперь ты для меня что-нибудь сыграешь. Сыграешь?

Каждый-раз, когда приходила, Элена непременно осведомлялась о том, как у девочки обстоят дела с игрой на флейте, и с каждым разом убеждалась, что Бьянка уверенно продвигалась.

В течение всех невыносимо жарких недель лета, когда даже камни мостовых и площадей раскаляются и пышут жаром, а люди вынуждены прикладывать к носам платки, чтобы не чувствовать вонь, исходящую от каналов, маэстро донимал Мариэтту бесчисленными занятиями. Его повышенное внимание объяснялось тем, что девушке предстояло занять место примадонны в хоре Оспедале вместо ушедшей Адрианны.

— Разве можно сравнить мой голос с ее? — воскликнула она, когда он впервые сообщил о своем решении.

Маэстро лишь улыбнулся в ответ.

— Дело не в том, можно ли сравнить или нельзя. Ведь и розы все до одной чем-то отличаются друг от друга, но для нас они так и остаются розами. Давай-ка лучше еще раз попробуем ту последнюю арию с самого начала.

Когда наступила осень, маэстро, окончательно утвердившись в правильности своего решения, затребовал от руководства все льготы и, привилегии для Мариэтты, которыми по традиции школы пользовалась примадонна. Она вселилась в квартиру, где раньше жила Адрианна, и, отправляясь на концерты, уже не теснилась в одной и той же гондоле с остальными хористками, ехала либо с самим маэстро, либо для нее и двух сопровождающих ее монахинь подавалась отдельная гондола. Иногда ей позволяли посещать Адрианну, дома или в лавке масок. Та забеременела почти сразу же после свадьбы, и, всецело поглощенная заботами о ребенке, надеялась, что первенец станет общим любимцем.

В октябре выяснилось, что Филиппо необходимо отправиться с визитом в одну из венецианских колоний, чтобы своими глазами взглянуть, как там соблюдаются интересы семьи Челано. Когда он сказал об этом Элене, та вначале подумала, что он собирается туда один, без нее. Перспектива оказаться в постели одной и хоть на какое-то время отдохнуть от лишенного чувства юмора, мрачного, вечно недовольного всем, постылого супруга показалась ей нереальной, настолько она была прекрасной. Впрочем, так оно и получилось.

— Ты едешь со мной, — заявил он. — Там будет интересно.

Элена промолчала, и он не мог этого не отметить. Она никогда не отвечала, если требование исходило от него или было как-то с ним связано. Она относилась к мужу с прежним неизменным равнодушием. А вот Филиппо никак не мог насытиться ни ее телом, ни роскошными платиновыми волосами, в которые он обожал зарываться лицом, когда они рассыпались по подушке. Ни ночью в постели, ни днем к ней нельзя было придраться, потому что она неукоснительно соблюдала все, что от нее требовалось как от жены и от хозяйки дома: умела привлечь гостей и принять их, прекрасно устраивала любые торжественные мероприятия, будь то большой прием или маленький камерный вечер ближайших друзей или родственников, и Филиппо отлично понимал, что является объектом зависти многих мужчин, обладая таким сокровищем, как Элена. И все же он не давал ей покоя. И, ни в малейшей степени не будучи склонным ко всякого рода сентиментализму, не придавал особого значения тому, какие именно чувства испытывала к нему она — это было доя него сферой нематериальной, но никак не мог смириться с тем, что над всем, что ему удалось унаследовать, подобно зловещей тени, нависал призрак умершего брата, и Элена служила как бы живым напоминанием об этом.

— Послушай, а разве мне нельзя хоть на этот раз остаться дома? — спросила Элена. — Мне бы хотелось быть в Венеции, когда Адрианна разрешится.

— Нет, нельзя, — Филиппо никогда не пускался в долгие дискуссии. Несколько раз Элена пыталась ему возразить, но в ответ сыпались лишь тумаки, и однажды ей даже пришлось скрывать синяки под маской, появляясь на публике. А теперь он просто испытывал ее, станет она упорствовать или же нет. Но Элена предпочла согласиться, так что, стало быть, ему удалось выбить из нее эту дурь. В последний раз он ударил жену так, что один из передних зубов расшатался, и она страшно боялась, что он выпадет, но к счастью, этого не произошло. Филиппо это понимал, и сейчас, как и предполагал, она вряд ли решится рисковать им во второй раз, подвергая себя риску столкнуться с аргументацией его железных кулаков.

Целую зиму их не было в Венеции. Выяснилось, что человек, представлявший интересы Венецианской республики в этой колонии, оказался слабым и неспособным принимать важные решения, если этого требовала сложившаяся ситуация. Филиппо, будучи сенатором, сообщил об этом Великому Консулу, который назначил его на место неудачника. Назначение, хотя и временное, давало возможность погреть руки на этом конфликте и насладиться властью над людьми, что он с удовольствием и делал.

Филиппо занимался делами с утра до ночи, а Элена тосковала по Венеции, пребывая в постоянном страхе перед необузданным норовом своего супруга. Он не пил, но случались дни, когда какое-то зелье ударяло ему в голову похлеще вина. И это неизбежно отражалось на ее хорошеньком личике. Поскольку маски в колониях не носили, Элене иногда приходилось держаться в стороне, появляясь на общественных сборищах, пока не проходил синяк под глазом или багровые пятна на груди, не позволяющие надеть платье с глубоким декольте. Жизнь здесь превратилась в сплошной кошмар, потому-то ее сердце так страстно рвалось назад, домой, а когда пришла весна, желание вернуться стало и вовсе нестерпимым, и Элена плакала от счастья, когда корабль бросил якорь в Венецианском заливе.

Одними из первых они получили приглашение на концерт, состоявшийся в необозримом Золотом зале Великого Консула, находившемся во Дворце герцога. Мариэтта дебютировала в качестве примадонны Оспедале делла Пиета. Публика располагалась перед задрапированным коврами помостом под огромным полотном Тинторетто, изображавшим рай, и портретами прежних дожей, расположившихся в высоком фризе и снисходительно взирающих на собиравшихся тысяча семьсот представителей самых знатных родов Венеции для решения важных государственных вопросов. Когда подошла очередь Мариэтты, она вышла, вся в пене мягких складок белого шелка, прямо перед дожем, сидящим в великолепном одеянии и с рогом — символом власти на голове. Без аккомпанемента зазвучал ее богатый, насыщенный голос — исполнялась ария Вивальди — она вложила в нее всю свою радость от пения. Когда Мариэтта закончила первое соло, по публике прошел сильный ропот, и ее тотчас же охватил ужас от того, что она, как ей показалось, взяла не ту ноту, или текст арии каким-то образом мог оскорбить присутствовавших гостей, но разразившаяся в следующую секунду овация, казалось, заставила содрогнуться даже вековые стены огромного зала. Овации не стихали все время, пока она пела, независимо от того, под аккомпанемент или без него.

После этого вечера до нее дошли слухи, что о ней говорят, как о «Пиетийском огне». Она ни на минуту не сомневалась в том, что этот титул пустила в оборот Элена, иного и быть не могло, и когда она напрямую спросила ее об этом, та не стала отказываться.

— Мариэтта, дорогая, ведь оно так подходит тебе! Ты пела так, как мне еще ни разу в жизни не доводилось слышать. Так много чувства! Пение лилось из твоего сердца, — восторгалась она. И потом в шутку добавила: — Это такая же истина, как и то, что я больше не хористка Оспедале, и поэтому мне никогда уж не стать «Пиетийской розой», о чем я когда-то мечтала.

Мариэтта рассмеялась.

— А откуда тебе знать? Не забывай, прежде чем я так спела, маэстро бог знает сколько провел со мной времени, чтобы отточить, обработать мой голос.

Элена посерьезнела.

— Думаю, дело не только в этом.

Мариэтта поняла, что она имела в виду, и молча кивнула. С тех пор, как она познакомилась с Аликсом, Мариэтте пришлось пережить и пики радости, и глубокую печаль, причем, все в совершенно новых измерениях. Она рассталась с детством и прежней жизнью, а ее нынешняя жизнь стала полнее, глубже, и голос приобретал новое качество, новые оттенки, которые прежде дремали в ней.

— Ты ничего не слышала об Аликсе? — поинтересовалась Элена.

Мариэтта отрицательно покачала головой.

— Когда он уезжал, он понимал, что писать сюда мне не сможет. Мое теперешнее положение позволит мне получать письма самой, но теперь нет никакой возможности сообщить ему об этом.

— А почему бы тебе самой не написать ему?

— Я писала, — со вздохом ответила Мариэтта. — Но мне кажется, письма мои попадали в руки графа или же отцу Аликса. Могу себе представить, как подействовал отчет графа о поездке на родителей Аликса. Ведь если бы они были бы способны проявить хоть какое-то понимание, то он давно был бы здесь.

Вряд ли Элена могла возразить что-либо против этого.

Однажды в лавку Савони пришло письмо из Лиона. Леонардо, увидев, что на нем стоит адрес его жены, тут же предположил, что это послание какого-нибудь заморского обожателя, каковых у супруги не один десяток. Леонарду Савони, как человеку ревнивому, в котором доминировали собственнические инстинкты, письмо пришлось явно не по духу, поскольку его раздражали знаки внимания со стороны к его супруге. Будучи доброй по характеру, Адрианна повиновалась ему во всем и даже никогда не покидала лавки без традиционной для Оспедале вуали или же маски.

Снедаемый искушением просто разорвать и выбросить письмо, даже не читая его, он опасался, что за ним может последовать и еще одно, которое все же попадет в руки адресату, и тогда хлопот с ним не оберешься. Решительным жестом он сломал сургучную печать и развернул письмо. Прочитав его, впал в задумчивость, не зная, как поступить дальше. Написанное на вполне сносном итальянском языке неким французом по имени Аликс Дегранж, оно содержало страстный призыв к Адрианне — близкой подруге Мариэтты — тайно передавать последней письма, которые он будет писать в Венецию той, которая, по его словам, была его нареченной. Не сомневаясь, что эта мольба растопила бы доброе сердце Адрианны, он остался при своем мнении. Синьор Савони по натуре своей не доверял иностранцам и, коль мсье Дегранж не желал или не мог явиться сюда в качестве легального претендента на руку и сердце Мариэтты, так не лучше ли этой девушке вообще обойтись без него? С этой мыслью синьор Савони встал, подошел к свече и поднес письмо к пламени. Когда бумага свернулась и почернела, ему снова вспомнилось имя автора этого послания. Дегранж… Дегранж. Сначала ему показалось, что имя это ему ничего не говорит. Ведь тут полно шляется этих заезжих чужеземцев, они и в лавку к нему заглядывают каждый день. Но когда листок догорел, что-то заставило его подойти к конторке и раскрыть гроссбух. И действительно, на одной из страниц он нашел это имя, но никак не мог вызвать в памяти образ; с ним связанный, и с раздражением захлопнул книгу. Не было у него времени на подобную ерунду. Затем в течение этого же месяца пришло еще несколько писем того же корреспондента, и каждое сгорело в пламени свечи.

До стен Оспедале делла Пиета донеслась весть о том, что маэстре Мариэтте оказана большая честь выступать на борту «Бучинторо» — официальном судне дожа Венеции в день Вознесения Господнего на праздновании церемонии Женитьбы Моря — это вошло в традицию и продолжалось уже шесть с лишним веков. Когда ей сказали об этом, Мариэтта от смущения даже закрыла лицо руками.

— Неужели это правда? — воскликнула она.

Все оказалось правдой и означало, что репутация Оспедале делла Пиета по-прежнему высока — именно в ней лучший хор и лучшие солисты: Адрианна, до того как выйти замуж и родить сына, пять раз пела на «Бучинторо». И согласно правилам, утвержденным самим же дожем, предписывавшим приглашать на борт судна и лучших представительниц из других школ Венеции, Адрианне, несомненно, пришлось бы петь там ежегодно. Теперь она с удовольствием занималась с Мариэттой, подготавливая к будущей церемонии, давая массу полезных рекомендаций относительно великого в жизни девушки дня.

Мариэтта собиралась появиться в новом платье из ярко-красного шелка, и она беспрестанно консультировалась с Эленой, бывшей в курсе всех самых модных фасонов и неплохой советчицей в том, что касалось стиля. Им было уже по восемнадцать. И хотя жизнь одной сильно отличалась от жизни другой, девушки по-прежнему оставались подругами. Элена, как всегда, не могла нарадоваться успеху своей подруги. Она уже давно прекратила свои расспросы относительно Аликса, полагая, что если бы Мариэтте удалось узнать что-нибудь, она бы непременно сообщила ей первая.

Хотя Мариэтта все реже и реже заводила разговор об Аликсе Дегранже, с наступлением карнавала она стала снова предпринимать попытки найти его, надеясь, что если он и вернется сюда, так уж, наверное, сделает это во время карнавала, но время шло, карнавал сменился Великим постом, а встреча так и не состоялась. Она снова, как это бывало и раньше, ушла от горестных дум в пение, в музыку, отдавшись им без остатка, часами репетируя то, что ей предстояло петь в день Вознесения.

В то утро, когда должно было состояться ее выступление, Мариэтта проснулась с чувством огромного воодушевления. Несмотря на ранний час, она настежь распахнула ставни и увидела, что наступивший день окрашен в лазурь — все сверкало синим, голубым, и вода, и небо освещены солнцем, которое щедро дарило свои первые лучи собравшимся в это восхитительное утро на улицах города.

В ярком платье, с цветком граната в волосах, Мариэтта под громкие аплодисменты своих соучениц и учителей покидала стены Оспедале. В эти фестивальные дни Венеция достигла кульминации в своем праздничном убранстве. Хоругви и шелковые ленты пунцового цвета, зелено-изумрудные и ярко-желтые флаги и флажки свешивались отовсюду, из каждого окна; ярко-синие гирлянды причудливых ярких фонариков заполнили город повсюду, насколько хватало глаз. Большая баржа герцога с огромным балдахином из красного бархата, которая, казалось, целиком вылита из золота, вся алая, ждала у набережной, у Дворца дожей. Многие тысячи лодок, больших и малых, тоже причудливо украшенных, ждали ее отплытия, чтобы занять свое место в эскорте. При виде этой картины Мариэтте показалось, что над каналом Гранде растянулась кисея, вышитая золотом и яркими цветами. Люди старались вскарабкаться на Кампаниле, рискуя свалиться и разбиться в лепешку с высоты нескольких десятков метров.

Мариэтта занимала место среди музыкантов на борту, ее душа пела и радовалась при звоне колоколов всех церквей Венеции, которые звонили в несть этого дня, торжественного для Республики, совпадавшего со святым днем Воскресения Господня. В толпе раздались приветственные крики, когда дож и сопровождавшая его свита поднялись на борт баржи, он уселся в свое позолоченное кресло на самой высокой части палубы, откуда он сам видел все и все могли видеть его. На кораблях, стоявших на якоре в Венецианском заливе-, раздались орудийные залпы, когда длинные, в сотню весел, ряды задвигались в четком ритме, приводя в движение по усеянной цветами воде в направлении острова Лидо баржу — символ величия государства.

Олицетворяя голос невесты-Венеции, Мариэтта воспевала Адриатику, еще раз напоминая в этот праздничный день, что самая Безмятежная из Республик по-прежнему сильна и прекрасна, непобедима и горда. На многих, даже самых отдаленных лодках:, сопровождавших баржу, слышался сильный голос Мариэтты — ветер доносил его до них. Когда баржа миновала канал Лидо, дож спустился на палубу и бросил в воды морские золотое обручальное кольцо.

— Венчаем тебя, о море, в знак нашего вечного господства.

Никто не слушал пение Мариэтты так внимательно и не смотрел на нее так пристально, как Доменико Торризи, который в облачении сенатора стоял на борту в составе свиты дожа, потому что, он отказался от своего места в Большом Совете сразу же по возвращении в Венецию. Дож, проявив понимание и сочувствие к постигшему Доменико горю, принял его отставку, сознавая, что ему требовалось время, чтобы оправиться после такой тяжелой потери, и специально послал за ним, когда до него дошла весть о его прибытии в Венецию. Он еще раз дал ему одно очень важное поручение.

Мариэтта не видела Доменико в толпе, но он не сводил с нее глаз, и странное, необычное чувство не покидало его. Это была смесь нетерпения, усталости и, в особенности, раздражения. Глядя на эту красивую девушку на фоне безоблачного неба, волосы которой чуть шевелил мягкий бриз, блестящий шелк облегающего лифа с низким декольте, подчеркивающим здоровую полноту ее грудей, он вдруг понял, что всегда, с того самого дня, когда он впервые увидел ее, она невероятно привлекала его, и эта притягательность стояла особняком среди всех остальных чувств более высокого порядка. Ей тогда удалось вымолить у него обещание молчать о ее ночных. забавах с этим иностранцем, а теперь он готов удушить ее за это. После своего возвращения в Венецию, он обнаружил еще одно донесение, весьма подробное, вдохновителем которого была покойная Анджела, а он в суматохе дел забыл его отменить. Из него явствовало, что иностранца звали Аликс Дегранж, он из Лиона, сын пожилого владельца шелкопрядильной фабрики и торговца шелком. Дальнейшая информация, полученная из Франции, касалась самой фабрики, оказавшейся на грани банкротства, несмотря на попытки Аликса, предпринятые им после возвращения домой, и деньги Луизы д’Онвиль, вложенные в этот прогоравший бизнес, фабрика по-прежнему пребывала в сложном положении. Вряд ли этот молодой человек собирался на крыльях любви примчаться в Венецию в ближайшем будущем, даже если бы он захотел, это было бы в высшей степени сомнительно. Но как бы то ни было, поступки молодого француза вряд ли можно с уверенностью предсказывать, и в свете особых обязательств, данных им покойной жене незадолго до ее смерти, он обещал предпринять кое-какие шаги, направленные на то, чтобы устроить будущее Мариэтты.

Его потрясло обнаруженное среди бумаг Анджелы письмо, которое она написала ему всего за десять дней до этого ужасного происшествия на канале Гранде.

А писала она следующее:

Письмо лишь усилило его боль, сделав ее еще более острой. Ему показалось ужасным, что Анджела, предчувствуя свою скорую смерть, таила ее от всех и от него, даже не подозревая, что погибнет она вовсе не от родов. В том, что с ней произошло, он винил только себя, он не мог простить того, что вовремя не заметил этих негодяев Барнаботти на гондолах; не подозревал, какими переживаниями обернется эта беременность, и в особенности переживал, что не дал ей возможности высказать ему все, не прибегая к такому средству, как письмо. И теперь он готовился выполнить любое ее последнее желание, именно поэтому он считал себя обязанным последовать ему и поступить так, как она его просила. Она всегда знала, какая другая женщина привлекает его, но это никогда не поколебало ее доверия к нему и никогда не давало повод для утраты этого доверия. Так почему же она не заметила, что исходивший от Мариэтты магнетизм вызывал не больший интерес, чем тот, который возникает у любого мужчины при виде очень привлекательной женщины, будь то целомудренное создание из стен Оспедале или заурядная куртизанка?

Строго говоря, это не было таким уж необычным явлением, когда какая-нибудь женщина из породы тех, кому не свойственно гипертрофированное чувство собственности, выбирала для мужа свою преемницу. Например, именно так поступила его бабушка. Если быть объективным, то это явление — далеко не беспрецедентное в среде знати, поскольку большинство браков зиждилось не на чем ином, как на материальной выгоде, впрочем, Доменико не сомневался, что и в крестьянской среде такое происходило нисколько не реже. А для его маленькой Анджелы с открытым, добрым сердцем и не могло быть по-иному, даже перед лицом смерти, она приняла решение в его пользу.

Он не был готов к тому, чтобы перед ним за столом сидела другая, или голова другой возлежала на подушке рядом. Его чисто физические потребности с лихвой удовлетворялись теми ищущими острых ощущений женщинами, имеч которых он никогда не знал и чьих лиц не мог видеть из-за скрывавших их масок — они хотели получить от него лишь то, чего он хотел от них. А на Мариэтте он женится тогда, когда созреет для этого решения. А пока пусть себе поет для Оспедале. А на тот случай, если этот французик надумает вернуться, он приглядит, чтобы она была под надежным запором.

Мариэтта обнаружила присутствие Доменико уже на Лидо, — когда все после обряда Венчания с Морем сходили на берег, чтобы отправиться в церковь, но он тогда не смотрел в ее сторону. Потом она снова увидела его во Дворце герцога на большом банкете, где пела во время его завершения, но он был далеко от нее, на другом конце огромного, в виде подковы, стола. И эта старая враждебность к нему, природа которой была ей до сих пор не ясна, снова зашевелилась в ней.

Всех в Оспедале весьма удивило, когда стало известно, что Доменико Торризи стал членом директората. Вначале это обеспокоило Элену, она опасалась, что ее перестанут допускать в Оспедале, имея в виду ее родственные связи с домом Челано, но никаких указаний или ограничений по этому поводу от нового директората не последовало.

Он был редким гостем в Оспедале, появлялся лишь тогда, когда на заседании директора требовался его голос при решении того или иного важного вопроса.

— Мне кажется, — делилась своими впечатлениями, с Мариэттой Элена, — он рассматривает Оспедале как нейтральную территорию, такую, например, как Зал Большого Совета, где при решении государственных вопросов присутствуют и Торризи, и Челано одновременно.

— Ну что же, посмотрим, будет ли это так, когда хор будет выступать в следующем месяце в Палаццо Челано.

К их великой радости, Доменико не стал раздувать это обстоятельство, и они провели чудесный вечер в доме Элены в окружении своих подруг из Оспедале. Многие девушки были новичками в хоре, поскольку пришли туда уже после того, как она покинула его, но и их принимали, будто старых друзей. И их ангельские голоса, казалось, развеяли ту гнетущую атмосферу, которая сгустилась во дворце после скандала Филиппо с его матерью.

А дело было так. Синьора Челано имела обыкновение приезжать, когда ей было угодно, и оставаться столько, сколько ей заблагорассудится, кроме того, никогда не предупреждала о своих приездах заранее и не дожидалась приглашений. В этих визитах ее неизменно сопровождала Лавиния. Приехав, синьора Челано сразу же начинала раздавать приказы, и Филиппо, целый день проводивший в Сенате в жарких спорах с Доменико Торризи, хотел иметь дома спокойный ужин в обществе Элены и отдых. Он обычно обсуждал с ней события дня, и хотя подозревал, что временами ей было скучновато, она тем не менее ни разу не позволила себе показать этого. Присутствие на ужинах матери и сестры неизменно накаляло атмосферу и задевало его неукротимый нрав.

— Вот это сюрприз, — произнес он, обнаружив во дворце мать в сопровождении сестры, и его тон недвусмысленно свидетельствовал о том, что сюрприз не из приятных.

— Ну, коль ты, сын мой, не желаешь приехать ко мне, ничего не остается, как приехать к тебе самой.

— А зачем мне это? — спросил он после того, как торопливо чмокнул мать в щеку и кивнул в знак приветствия сестре.

— Мне показалось, что ты просто забыл сообщить мне, что Элена ждет ребенка.

Филиппо перевел взгляд на Элену, опущенный вниз взгляд которой говорил о том, что она уже подверглась допросу синьорой Челано относительно этого. А эта тема не раз поднималась и им самим в беседах с женой, и всегда заканчивалась тем, что Элена заливалась слезами, а он сам готов был лопнуть от злости. Почему она ни разу не понесла от него, лежало за пределами его понимания, поскольку Элена была молода и на здоровье никогда не жаловалась, а Филиппо вовсе не желал, чтобы мать во время внезапных визитов сыпала ему соль на рану.

— А мне нечего было тебе сообщать.

— Нечего? — переспросила Аполина ледяным тоном. — Ты женат уже больше года. Скажи, пожалуйста, сколько же еще твоим родственникам ждать, пока ты осчастливишь их наследником?

— Мать, ты переходишь границы, — предостерегающе произнес Филиппо.

Но Аполина, слишком взбешенная, чтобы прислушаться к предостережениям, хорошо помнила, что не кто иной, как Филиппо не раз подначивал ее любимого Марко насчет его мужских способностей.

— Может быть, все дело в тебе? — без обиняков спросила она. — Или же в твоей жене, которая не желает выполнять свой материнский долг?

— Замолчи! Я здесь хозяин! И не позволю тебе говорить со мной в таком тоне!

— Ах, да, да, ты хозяин. — Ее гнев сменился издевкой. — Ты прав, хозяин здесь ты. Потому что, если бы хозяином здесь был Марко, он уже давным-давно порадовал меня внуком.

Элена, не в силах больше выносить этой сцены, вскочила и в отчаянии выбежала из столовой. Вслед ей понеслись крики, угрозы, оскорбления, которыми матушка и сын осыпали друг друга. Потом, когда миновал час или чуть больше, все стихло, и она услышала шаги Филиппо. Элена живо представила себе, в каком он сейчас настроении, и затряслась от страха, инстинктивно закрыв лицо руками — будь что будет. Супруг настежь распахнул двери спальни.

— Мать и Лавиния отбыли, — сообщил Филиппо, глаза его пылали гневом, но он, видимо, из милосердия, старался не смотреть на нее. — И я сказал ей на прощание никогда больше не появляться в моем доме.

— А куда же они пойдут? — голос ее задрожал сильнее, когда она увидела, как он, заперев дверь на ключ, стал раздеваться.

— К кому-нибудь из братьев, я так думаю. Но это меня не интересует. Хотя должен признать, что она все-таки права. Мы должны покончить с этими бесконечными проволочками и обзавестись ребенком.

Филиппо, схватив Элену за запястья, с силой швырнул прямо на пол. Все произошло очень быстро, как всегда, но, скорее всего, и на этот раз все его усилия были обречены на неудачу.

Никто не мог желать ребенка сильнее, чем желала сама Элена, сознававшая, что потребность в ребенке идет откуда-то изнутри и не имеет ничего общего с выполнением ее супружеского долга снабдить род Челано наследником. Она нуждалась в объекте любви, привязанности, в существе, которому она могла бы посвящать себя, лелеять, растить — ее душа ждала этого. Так как ее муж Филиппо явно не подходил для роли объекта обожания, она все чаще и большей частью неосознанно находила отдушину в разного рода мероприятиях социального характера. В веселой компании она словно переносилась на несколько лет назад и демонстрировала свой веселый настрой прежних счастливых дней. Женщины любили ее, да и мужчины оставались без ума. Элена привлекала их своей жизнерадостностью, умением следовать моде, хорошо выглядеть, умению посплетничать, но так, что это не походило на злословие, а просто казалось весельем, она умела быть в центре внимания, и при этом никто не чувствовал себя в этом смысле обойденным ее вниманием.

И пока она имела возможность танцевать на балах и приемах в Оспедале, играть в фанты, не пропускать ни одной новой пьесы в театрах и, сидя в ложе Челано в опере, забывала мрачные стороны своей жизни. Она обожала залы, наполненные разодетой публикой, банкеты, балы, атмосферу праздника, карнавала. Филиппо, несмотря на все его недостатки, затворником не был и не раз проявлял себя как гостеприимный хозяин. Поскольку флирт не считался в венецианском обществе чем-то предосудительным, он никогда не ставил Элене в вину, если замечал, что она кружит голову какому-нибудь зеленому юнцу или же взрослому мужчине. Он был убежден, что жена не способна переступить грань общественно допустимого. А вот для себя самого он подобных границ не признавал. Его вполне устраивало, что Элена иногда отправлялась на некоторые светские мероприятия без него, встречалась там с друзьями и весело проводила время. Дело в том, что существовали такие виды развлечений, завсегдатаем которых он мог по праву считать себя, о которых нам лучше вообще не знать. Во дворце Челано имелась одна такая гостиная, которую называли «розовой» — по цвету мрамора, — где на протяжении столетий развлекались многие его предки, но он предпочитал утехи не в своем дворце, а где-нибудь на стороне.