11

Утром Таня долго не могла разлепить тяжелые, налитые свинцом веки; безумно хотелось пить, виски сжимал раскаленный железный обруч. Она осторожно перевернулась на другой бок и взглянула на спавшего рядом с нею Марселя, вспомнила, что вчера случилось что-то ужасное. Медленно, превозмогая головную боль, истязая себя мучительными попытками все вспомнить и, еще больше, теми безобразными кадрами, которые всплывали в ее памяти, Таня села в постели.

Она потихоньку встала и, стараясь не разбудить Марселя, направилась в ванную, не чая добраться к водопроводному крану, живительному источнику холодной воды.

По дороге ей на глаза попалось вчерашнее платье с злополучным пятном на бедре, небрежно брошенное на спинку кресла. Таня совершенно не представляла себе, каким образом оно там оказалось, и машинально приподняла его. Тонкая бретелька беспомощно повисла, касаясь пола. Таня крепко зажмурилась, лишь бы ее не видеть, — она поняла, что могла означать разорванная полоска ткани, и мгновенно оценила масштабы разразившейся катастрофы.

Она бессильно опустилась на пол, обхватила колени и немо зарыдала без слез, механически раскачиваясь из стороны в сторону. Никогда уже ее не примет это надменное общество благовоспитанных людей, прекрасно знающих себе цену. Единственная роль, на которую она теперь смело могла претендовать, причем вне конкуренции — была роль клоунессы, а по-русски барской барыни.

Ну а ее будущий муж, естественно, автоматически становился ее партнером по манежу.

Перестать выводить в свет посмешище-жену он тоже не мог, потому что этого требовал дипломатический протокол, — Таня же догадывалась об этом. Нарушение раз и навсегда установленных правил видным сотрудником Министерства Иностранных дел могло стоить ему не только карьеры, но и места.

Таким образом, Тане стало совершенно ясно, что ее дальнейшее присутствие в жизни Марселя сделает его существование просто невыносимым, и он неминуемо придет к тому, что возненавидит ее. Жгучий страх пронзил Танино сердце. А может быть, он уже ненавидит меня?.. Больше всего на свете она страшилась сейчас его пробуждения, боялась его глаз, в которых любовь и нежность сменились неприязнью и омерзением.

Таня бесшумно поднялась и тихонько оделась. Слегка поколебавшись взяла с письменного стола фотоаппарат и несколько фотографий, с которых на нее смотрел еще любящий ее Марсель; старый дворецкий Жюль гладил рыжего пса у подъезда замка; деревенская молочница смеялась, глядя на юного конюха. Таня не брала с собой ничего, кроме воспоминаний, оставляя позади самый счастливый период своей жизни.

Выходя из комнаты, она на секунду задержалась на пороге, но так и не решилась взглянуть на спящего Марселя.

Она тихо прикрыла за собой дверь, словно подведя невидимую черту под историей любви, страсти, бесконечного счастья.

Стыд и боль разрывали ей сердце, пока она украдкой спускалась по лестнице, брела по дороге, стараясь ступать так, чтобы гравий не скрипел у нее под ногами. Выйдя за ворота усадьбы, Таня побежала по дороге, ведущей к шоссе, не оглядываясь и не представляя себе, куда и зачем она бежит. Оказавшись на трассе, она подняла руку, и первый же проезжавший мимо старенький пежо, остановился рядом с нею. Рывком открыв дверцу машины, Таня рухнула на заднее сиденье. Молодой парень, сидевший за рулем, обернулся к ней с добродушной улыбкой, но решил воздержаться от расспросов, наткнувшись на отстраненное, замкнутое выражение ее лица.

Таня тупо смотрела в окно, за которым мелькали деревья, аккуратные сельские домики, вывески придорожных лавчонок. Рядом с нею на сидении валялась старая вечерняя газета, она машинально развернула ее и прочитала название, набранное крупным шрифтом. Оно о чем-то неясно напомнило ей. Почему-то Тане казалось очень важным вспомнить — о чем именно. Уже оставив бесплодные попытки и вновь уставившись на проносившиеся мимо ухоженные поля, она вдруг сообразила, что в этой газете до войны работал один из товарищей Марселя по летному полку. Этот пожелтевший газетный листок казался ей единственным связующим звеном, продолжавшим соединять ее и Марселя. Когда, при въезде в Париж, шофер притормозил и вопросительно обернулся к ней, Таня решительно сунула ему под нос клочок газетной бумаги, внизу которого был мелко набран адрес редакции.

Выйдя из серенького пежо и кивком головы поблагодарив шофера, она оказалась у дверей высокого здания, на крыше которого возвышались огромные буквы, складывавшиеся в название известной вечерней газеты. Таня не отдавала себе отчета в том, зачем здесь оказалась, но двигаясь словно автомат, вошла в широкий вестибюль со швейцаром у входа.

Готовясь к своему скоропалительному побегу, она натянула на себя первое, что попалось под руку — синие брюки, широкий свитер Марселя и клетчатую куртку с капюшоном; на ремне, перекинутом через плечо, болтался фотоаппарат в коричневом кожаном футляре. Понимающе ее оглядев, швейцар подошел к ней и вежливо о чем-то сообщил. Таня не поняла и была вынуждена переспросить. Сообразив, что имеет дело с иностранкой, он отчетливо и медленно назвал ей какой-то номер, указывая на лестницу в глубине холла и потом — на ее фотоаппарат. Таня все же не очень-то разобралась в том, что он имел в виду, но ее память механически ухватилась за названную им цифру, и она, как во сне, поползла вверх по лестнице.

В коридоре второго этажа ее чуть не сшиб с ног растрепанный рыжий парень с целой кипой бумаги в руках. Извинившись, он взглянул мельком на аппарат, произнес тот же номер, что и швейцар минуту назад, и, схватив Таню за руку, потащил ее за собой. Ей было абсолютно все равно, что бы теперь с нею ни произошло, и Таня нисколько не сопротивлялась, когда он почти втолкнул ее в комнату, на двери которой красовалась табличка все с тем же магическим номером.

Стены крохотного кабинета, в котором она оказалась, были сплошь залеплены черно-белыми фотоснимками, так, что не было никакой возможности разобрать цвет обоев, да и были ли они вообще. За столом у окна примостился крошечный человечек в синих нарукавниках, просматривавший на свет отснятую и проявленную пленку.

Неожиданное вторжение отвлекло его от этого занятия, и он удивленно уставился на оторопело топтавшуюся в дверях Таню. Она не смогла разобрать ни единого слова из того бурного потока, который он на нее обрушил. Когда человечек на секунду замолк, чтобы перевести дух, ей наконец-то удалось вклинить заученную фразу, извещавшую благодарных слушателей о том, что она не говорит по-французски.

Хозяин феноменально захламленного кабинета взглянул на Таню с резко возросшим интересом и молча поманил ее коротеньким, почти квадратным указательным пальцем к своему письменному столу. Постучав ногтем по футляру ее аппарата и кивнув в сторону снимков, облепивших стены, он выжидательно протянул руку.

Вероятно, он принял ее за репортера какой-нибудь иностранной газеты, пришедшего к нему предложить в номер свои материалы.

Тане не оставалось ничего другого, или навсегда захлопнув за собою дверь, выскочить из комнаты, или достать из сумки те несколько фотографий, которые она прихватила, убегая из дома Бовилей. Последнее казалось ей невероятно глупым, но, зная, что все равно не сможет попасть в ситуацию, худшую, чем вчерашняя, она, испытывая почти мазохистское удовлетворение от предстоявшего ей очередного позора вложила свои снимки в протянутую руку. Дальнейшие события развивались столь стремительно, что Таня смогла опомниться, только оказавшись снова на тротуаре перед входом в редакцию, с бумажкой в руке, на которой был записан какой-то адрес.

Минут пять человечек рассматривал фотографии, потом вскочил, что-то возбужденно лопоча и размахивая руками. Тыча Таню куда-то в бок, он кричал ей в ухо, очевидно, считая, что количество децибел способствует лучшему взаимопониманию:

— Итальен? Англез? Шпрехен зи дейч?

— Рюс, — стараясь его перекричать, прорвалась, наконец, Таня.

Человечек удивленно вытаращил глаза.

— Совьетик? — во внезапно наступившей тишине прошептал он.

— Нон, — рюс, — уточнила Таня.

Словно боясь, что у него их отнимут, коротышка схватил со стола Танины снимки и выскочил из комнаты.

Таня опустошенно опустилась на единственный стул с рваной обивкой. В комнате нестерпимо воняло химреактивами; может быть, из-за этого, или из-за выпитого накануне, а то и из-за всего, обрушившегося на нее в течение последних суток, в горле у Тани колом застрял горький комок, который она никак не могла проглотить… В чужом пиру похмелье… почему-то вспомнилась ей невеселая русская поговорка.

Хозяин кабинета не возвращался подозрительно долго. Ежеминутно скрипучая дверь приоткрывалась, и в образовывавшуюся щель просовывались любопытные физиономии, оценивающе оглядывавшие Таню и, произнеся очередную, таинственную для нее, фразу, скрывались, чтобы уступить место следующему персонажу. Таня усмехнулась, решив, что за дверью, вероятно, образовалась длиннейшая очередь, как в лавчонке поселка, где она выросла, в те дни, когда туда привозили макароны или муку.

Она уже собралась было уйти, но хозяин крошечной комнатки едва не сбив ее с ног в дверях, крепко вцепился ей в руку и втащил обратно в свое логово. Он вырвал из рук недоумевавшей Тани фотоаппарат и подхватив со стола коробочку с пленкой, скрылся со своей добычей в соседнем чуланчике, отгороженном от основного помещения плотной черной занавеской. Через минуту он вылетел оттуда и всучил Тане уже заряженный фотоаппарат.

Потом написал на клочке бумаги незнакомый Тане адрес и выразительно показал на часы. Таня с трудом поняла, что должна быть на месте через полчаса и отснять там какие-то события.

В этот момент в комнату вошел молодой человек лет тридцати, поздоровался кивком головы, взял в углу фотовспышку на длинном штативе и, когда Таня, как зомби, направилась к выходу, неторопливо последовал за ней. Теперь они рядом стояли на залитом солнцем тротуаре. Молодой человек вопросительно и удивленно посмотрел на Таню, и она протянулся ему скомканную бумажку с адресом. Парень понимающе кивнул и, подхватив Таню под руку, направился к красному шевроле с глубокой царапиной на передней дверце.

Как только он открыл перед нею ту самую дверцу с царапиной, Таня рухнула на переднее сиденье и прикрыла глаза. Ей было так плохо, что уже ничто не волновало ее, не смущала даже шикарная перспектива потерять сознание прямо сейчас, в обшарпанной машине этого незнакомого парня.

Внезапно Таня почувствовала чужую тяжелую руку у себя на плече. Прикосновение не испугало ее, а только вернуло к действительности, — рука почему-то показалась ей ласково-дружелюбной и очень надежной. Повернувшись к нему, она обнаружила смеющиеся глаза и протянутую ей открытую фляжку, — из нее исходил столь сильный коньячный запах, что Таня невольно отпрянула, зажав сразу вспотевшей ладонью рот.

Ее пантомима нисколько не убедила владельца ужасающего сосуда; вместо того, чтобы подальше спрятать его, он сам приложился к узкому горлышку, а потом снова, еще более настойчиво протянул фляжку Тане. Она решительно зажмурилась и сделала большой глоток. Когда ей удалось побороть приступ тошноты — прямое следствие ее же собственного безрассудного поступка, блаженное тепло разлилось по ее телу, виски перестало сжимать, и она улыбнулась своему исцелителю, пробормотав:

— Мерси, месье ле доктер…

…Господин Доктор вынул из кармана большой носовой платок и заботливо вытер Танин лоб, покрывшийся холодной испариной. Машина плавно тронулась с места. Из автомобильного зеркальца на Таню смотрело посеревшее лицо растерянной женщины с черными кругами под глазами.

По дороге они почти не разговаривали, — хозяин побитого шевроле оказался достаточно деликатен, чтобы понять, что Тане сейчас было вовсе не до него. Представившись — его звали Вадимом, он спросил Таню, на каком языке она хотела бы с ним общаться, и, не вдаваясь в подробности, объяснил, что его родители — русские, эмигранты первой волны. Таня усмехнулась, — было очевидно, что новость о ее появлении в редакции, как и все возможные подробности на этот счет, распространилась буквально со сверхзвуковой скоростью.

Заставляя себя прислушиваться к неспешной, идеально правильной русской речи Вадима (именно так разговаривали друг с другом чеховские персонажи), девушка с удивлением узнала, что ее снимки поразили Дэдэ Лямуша — шефа отдела оформления — свежестью и новизной восприятия их автора. Таня появилась в редакции как раз вовремя, — на набережной Орсэ выбросилась из окна известная актриса, и некого было послать туда, чтобы отснять репортаж, — все фоторепортеры уже выехали на другие объекты. Вот тут-то Таня и подвернулась под руку! Главный редактор уже подписал приказ о ее зачислении в штат с месячным испытательным сроком.

Все это было так странно, что Таня просто не могла осмыслить все происшедшее, боясь признаться в том, что научилась пользоваться фотоаппаратом буквально месяц назад.

Она была благодарна Вадиму — он помогал ей пережить самые страшные часы в ее жизни и при этом не пытался влезть в душу. В конце концов она решила покориться судьбе, которая явно проявляла заботу о ней.

По пути к набережной Орсэ и потом, пробиваясь сквозь толпу зевак вслед за Вадимом, в задачу которого входило написание краткой заметки о происшествии, Таня не думала о том, что ей сейчас предстояло увидеть, — она была слишком сосредоточена на собственных переживаниях. Зрелище распростертого на асфальте тела молодой женщины с неловко подогнутыми ногами и запрокинутой головой, лежавшей в луже крови, потрясло ее, словно удар током.

Если до сих пор мысль о самоубийстве, как последнем выходе из любого положения, который всегда оставался в запасе на самый крайний случай, таилась где-то на самом дне Таниного сознания, то теперь она вдруг ощутила, что никогда не решится на это. Таня почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног. Возможно, она рухнула бы на асфальт рядом с мертвым телом, если бы Вадим не поддержал ее, она всей тяжестью навалилась на него. Он сильно сжал ее руку, и этот жест вернул Таню к действительности; она машинально сняла чехол с аппарата и начала лихорадочно щелкать затвором, ловя в объектив лица зевак, фигуру комиссара в сером плаще, распахнутое окно на седьмом этаже, полуулыбку, застывшую на губах еще совсем юной актрисы.