В доме Ротов было, наконец, объявлено перемирие: не вести никаких разговоров об европейской войне, кроме тех случаев, когда Хенни с Дэном оставались одни.

Лицо Фредди багровело от ярости, когда он перечислял совершаемые преступления.

– Самые зверские, гнусные преступники со времен Чингизхана! Они берут заложников, убивают детей, применяют отравляющие газы, разрушают величайшие памятники западной культуры, и все это единственно из любви к разрушениям! Варвары, вот они все кто!

На что его отец отвечал:

– Они не большие варвары, чем другие! Все они одинаковы; ты что, когда читаешь, не можешь распознать пропаганды? Побереги лучше свою энергию для борьбы за социальную справедливость здесь, дома, вместо того, чтобы тратить ее на немцев.

Итак, пришлось объявить перемирие.

Фредди приезжал к ним на каникулы вместе со своими книгами, теннисной ракеткой и нотами, в то время как его сверстники по всей Европе давно уже распрощались со всеми этими вещами, взяв в руки гранаты и ружья. Они сталкивались друг с другом в бою, они шли в бой снова; каждое новое столкновение вносило какие-то изменения в ход войны, не приводя, однако, к коренному перелому, так что война все продолжалась и продолжалась. После Марны были Ипр и Нев-Шапель… В Нев-Шапеле наступление британских войск обернулось настоящей катастрофой. Сотни тысяч погибли там под германским огнем. Те, кто остались живы, вновь пошли в бой…

Когда Фредди приехал на каникулы в конце зимы, его уже ждало дома только что пришедшее письмо с британским штемпелем. Взяв его, он сразу же ушел к себе. Ужин уже стоял на столе. С того места, где сидела Хенни, была видна через холл дверь его комнаты. Эта закрытая дверь вселяла в нее смутное чувство тревоги и, наконец, не выдержав, она встала и, подойдя к ней, постучала.

– Фредди, мы ждем. Обед стынет. Он не ответил.

– Фредди! Ты меня слышишь?

В следующее мгновение дверь распахнулась, и он вышел. Глаза его были красны от слез.

– Они убили его! Проклятые гансы его убили! – он задыхался от еле сдерживаемых рыданий.

Зрелище этой беспредельной скорби – они никогда еще не видели его рыдающим – потрясло их сильнее, чем даже факт смерти другого мальчика, его друга.

Он помахал письмом.

– Это мать Джеральда. Она сообщает, что в своем последнем письме он написал, чтобы они ни о чем не тревожились; у него все хорошо и он в прекрасном настроении. Ничего иного он и не мог бы написать… Она пишет, что по словам его командира, он погиб как герой. Это произошло в Нев-Шапели.

Фредди сел, закрыв лицо руками. Хенни посмотрела на Дэна; взглядом он ответил: я не знаю, что сказать, вероятно, лучше всего будет вообще ничего не говорить. Итак, родители стояли, не произнося ни слова, а Лия, положив свою ладонь Фредди на голову, нежно гладила его по волосам и тоже молчала. Наконец, он произнес:

– Я извиняюсь за свою несдержанность. Но все то короткое время мы были с ним очень близки. Он был отличным парнем. Какая бессмыслица!

Дэн вздохнул.

– Да, все это полнейшая бессмыслица.

– Ты и теперь станешь утверждать, что они не варвары? – вскричал Фредди. – Ты читал их «Гимн ненависти», направленный против Англии? И ответ Киплинга: «Что остается, когда исчезает свобода?» Можешь ли ты и сейчас утверждать, что они такие же?

– Ты потерял друга… это ужасно, – ровным тоном произнес Дэн. – Но пойдем к столу. Выпей хотя бы чашку чая, если больше ничего не хочешь. Поговори с нами…

Они возвратились на кухню и Хенни подала еду. Фредди, однако, не смог сделать даже глотка чая. Белки глаз у него были кроваво-красными, голос дрожал, становясь иногда таким же высоким и тонким, каким он был у него до четырнадцати лет, прежде чем начал ломаться.

– Но он был готов пожертвовать собой. Я постоянно должен напоминать себе об этом.

Дэн всплеснул руками.

– Пожертвовать собой ради чего? Все это отвратительная сентиментальная чепуха! Речи идиота… Ты видел когда-нибудь кровь? Истекающего кровью раненого или умирающего? Мне однажды довелось близко увидеть сорвавшегося с лесов рабочего; все кишки у него вывалились наружу: скользкие серые кишки… О, Господи!

Фредди холодно ответил:

– Некоторые люди не согласились бы с тобой, хотя их никак нельзя назвать идиотами.

– Слышал я об этих дураках, которые вступили в британскую армию. Ты говорил нам о них и ты думаешь, я их уважаю? Да они не вызывают у меня ничего, кроме жалости и презрения. Бедные одураченные дети, у которых еще молоко на губах не обсохло! Дай им барабаны, медные пуговицы, несколько дурных стихов, и они с радостью ринутся вперед, тогда как… – взгляд его случайно упал на Лию, и он быстро отвел глаза, – … тогда как кучка безмозглых старых баб будет хлопать в ладоши и, вздыхая над блестящими пуговицами, смотреть, как они идут на бойню.

– С тобой невозможно разговаривать, – вздохнул Фредди. – С таким же успехом мы могли бы изъясняться на болгарском или урду. Я, пожалуй, пойду. Я все равно ничего не могу есть, и что бы я ни сказал, тебя все оскорбляет.

Тон Дэна моментально смягчился.

– Сядь, Фредди. Сядь. Ладно, я знаю, что мгновенно вскипаю. Признаю, от меня много шума. Но я принимаю все близко к сердцу, и мне, особенно в эти дни, трудно бывает держать себя в руках.

– Фредди тоже принимает все близко к сердцу, – заметила Лия. – Джеральд был его другом.

– Понимаю, – Дэн протянул руку и дотронулся до плеча сына. – Мне ужасно жаль, Фредди, что ты потерял друга. Бог свидетель, мне жаль всех молодых людей, которым еще суждено погибнуть в этой войне. Но я смотрю на все это как на трагедию, я не вижу в этом никакой славы. Особенно, когда подонки и с той, и с другой стороны наживают себе на этой трагедии целые состояния.

Хенни убрала лишнюю посуду и поставила на стол хлебный пудинг. Внутри у нее все дрожало и, чтобы как-то унять эту дрожь, она старалась все время находиться в движении, наотрез отказавшись от предложенной Лией помощи. В голове у нее был полный сумбур и она не находила себе места от терзавшего ее страха. Наступала весна; каждый год к этому времени Фредди уже находил себе работу на лето; однако сейчас он пока даже не заикался ни о какой работе. Она боялась… Почему, мелькнула у нее мысль, она боится спросить его об этом?

Он стал взрослым и отдалился от них. Так и должно было случиться, тем более что, несмотря на любовь к нему Дэна, между ними существовала еле заметная, скрытая неприязнь. Этот антагонизм между мужем и сыном был всегда непонятен Хенни и вызывал у нее боль, но в конце концов она с ним смирилась; сейчас же Фредди еще больше отдалился от отца. И от меня тоже, подумала она с горечью; и хотя, как я считаю, это ослабление его привязанности ко мне совершенно естественно, почему же тогда я – и Дэн тоже – по-прежнему понимаем Пола и можем с ним обо всем разговаривать?

В своей спальне, уже готовясь ко сну, она спросила Дэна:

– Как ты думаешь, он не отправится в Канаду или не выкинет еще какой-нибудь иной глупости?

– Ему еще год учиться. Это успокаивает.

– Да, а потом еще и аспирантура. Он копит деньги, так что он не сделает… этого, ведь правда?

Дэн не ответил.

Лия пела в своей комнате. С улыбкой Фредди отложил греческий текст, над которым работал, и вслушался. Она пела арию из «Аиды», лишь слегка фальшивя. Ему вспомнился тот чудесный день, во время рождественских каникул, когда он пригласил ее в театр на эту оперу. Она тогда была совершенно очарована. Вначале он намеревался сходить с ней куда-нибудь и в эти каникулы, но близились экзамены, и ему была дорога каждая минута.

Он прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Чтение греческих букв было все-таки весьма утомительно, что бы там ни говорили другие. И все же собственное знание этого удивительного древнего языка приводило его в восторг. Он старался проникнуть в этот древний мир, ощутить его каждой клеточкой своего существа, иногда ему казалось, что он действительно его видит, бронзовый, сверкающий, солнечный; мысленно он касался горячих камней его варварских храмов и слышал голоса его философов. И он снова улыбнулся, вспомнив на этот раз происходившие между ним и Джеральдом в Кембридже бурные дискуссии о том, что лучше, посвятить себя классике или стать специалистом по истории средних веков. Ему не хватало этих разговоров, как не хватало и самого Джеральда, о котором он вспоминал одновременно с радостью и горьким чувством невозвратимой потери. Часто, когда какая-нибудь книга, человек или событие привлекали его внимание, он спрашивал себя, а что подумал бы об этом Джеральд… Интересно, мелькнула у него мысль, что сказал бы Джеральд о его маленькой Лие, которая в своей прямолинейности и жизнерадостности была столь непохожа на англичанок?

Из ее комнаты доносился сейчас шум и стуки. Внезапно раздался ужасный грохот и вслед за тем восклицание:

– А, черт!

Фредди вскочил. Сквозь полуоткрытую дверь комнаты он увидел ее сидящей на полу рядом с перевернутым ящиком комода, содержимое которого было разбросано повсюду вокруг нее. Сама она хохотала.

– Какая же я дура! Он застрял, и я слишком сильно его дернула!

– Позволь, я помогу! – он начал собирать разбросанные на полу вещи; затем, увидев, что было у него в руке, поспешно разжал пальцы. – Может, ты лучше сама… – смущенно начал он, но его прервал новый взрыв смеха.

– Да уж, лучше я сама, если пара шелковых штанишек способна так вогнать тебя в краску! Посмотри-ка на себя!

Вместо этого он посмотрел на нее. На ней был халат, вероятно банный, решил он, но такой, какого ему еще никогда не приходилось видеть, ни на матери, ни на бабушке. Он был нежно-голубого цвета и отделан по вороту и низу такими же голубыми и необычайно красивыми перьями; когда, вставая с колен, она слегка наклонилась вперед, он распахнулся наверху и ее груди тяжело качнулись под шелком.

– На что это ты там уставился, Фредди?

– На то, что на тебе, на эти перья, – смущенно ответил он.

– Это марабу и халат ужасно дорогой. Моя хозяйка отдала его мне, так как кто-то прожег в нем на спине дырку горячим утюгом. Тебе он нравится?

– Очень красивый.

Он неотрывно следил за ней глазами, пока она, быстро двигаясь вокруг него, складывала вещи в ящик. Когда она закончила, он поднял ящик и снова вставил его в комод.

– Что ты собираешься сейчас делать? – спросила она.

– Снова заниматься, наверное.

– А, может, хватит? Ты всю неделю ничего другого и не делал, только занимался.

– Я знаю, но тут уж ничего не поделаешь. Я должен.

– Отдохни несколько минут. Выпей со мной чаю с пирогом. Мне одной ужасно скучно.

– Почему же ты тогда не отправилась вместе с отцом и матерью в театр? У них ведь был для тебя билет.

– Я лучше побуду здесь с тобой.

Он понял, что на этот раз она говорит совершенно искренне, а не поддразнивает его, как обычно. Когда она начала его поддразнивать? Невозможно было ответить на этот вопрос точно; все происходило так постепенно. Одно он знал наверняка: она была сейчас совершенно другой Лией, не той, с которой он вырос.

– Я все приготовлю и принесу на подносе в твою комнату. Так будет намного приятнее, чем на кухне.

Он ждал ее, испытывая необычайное возбуждение. А это когда началось? Ощущал ли он нечто подобное и раньше, или это чувство возникло в нем лишь сейчас, когда она позволила ему увидеть свои груди?

Она с грохотом поставила поднос на стол, взмахом руки отодвинув в сторону книги. Шумная и быстрая во всем, что бы ни делала, она его просто зачаровывала. Это потому, подумал он, что мы с ней абсолютно непохожи друг на друга; хотел бы я быть таким же решительным и уверенным в себе, как она.

Во время еды они почти не разговаривали, она – потому что была голодна, он – потому что в голове у него продолжали вертеться все те же мысли. Когда они закончили, он вдруг совершенно неожиданно для себя тяжело вздохнул.

– В чем дело, Фредди? Почему ты вздыхаешь?

– Иногда со мной бывает такое.

– Почему? Разве ты не счастлив?

– Иногда я чувствую себя счастливым, иногда – нет.

– Но это естественно, не так ли? – она облизала губы, к которым прилипли кусочки глазури, и смахнула с подола крошки. – Невозможно быть счастливым все время. Хотя, если кто и должен им быть, так это ты. У тебя есть все.

– У меня? – переспросил он удивленно.

– Да. Начать с того, что ты красив. Не маши на меня, не маши. Ты красив, и должен знать это. Ты также умен, образован и элегантен. Хотелось бы мне обладать твоей элегантностью, но к сожалению, этого никогда не будет.

Он покачал головой.

– Смешно, но я только что думал о том, что мне хотелось бы походить на тебя.

– Я этому не верю! В чем, ради Бога?

– Ты такая уверенная.

Лия продолжала настаивать на своем:

– У тебя есть родители, дом, который ты по праву можешь назвать своим. Ты что, не понимаешь ценности всего этого?

Фредди не ответил; чувства его были в полном смятении. Напряжение, которое он испытывал, находясь с ней вдвоем в своей собственной комнате, не покидавшее его странное возбуждение, тоска, вызванная какими-то непонятными, смутными желаниями – все это повергло его в совершенное замешательство.

– Я понимаю, – произнес он наконец. И неожиданно для себя добавил: – Не всегда все обстоит действительно так, как нам кажется.

Губы Лии скривились в иронической усмешке.

– Банальное замечание, – проговорил он извиняющимся тоном.

– Я улыбнулась совсем не поэтому. Просто мне вдруг вспомнилось, как однажды твой отец сказал мне почти то же самое. И на мгновение ты выглядел совсем как он.

– Надеюсь, ты не думаешь, ради Бога, что я похож на него?

– Нет, не очень. А что, это было бы ужасно, если бы ты на него походил?

Разговор их явно принимал новое направление. Казалось, каждый из них осторожно, ощупью продвигался вперед, к какому-то своему признанию, стремясь снять с души огромную тяжесть…

Медленно он произнес:

– Я никогда по-настоящему не понимал, что я испытываю по отношению к отцу. Я хотел его любить… но было время, когда я его ненавидел, Лия.

– Почему? Что он тебе сделал?

– Мне ничего. Просто кое-что произошло, чего ребенку не следует знать, только и всего. Я был очень молод… и никому ничего не сказал.

– Думаю, тебе было бы легче, если бы ты с кем-нибудь поделился этим, – проговорила мягко Лия.

Он опустил голову. В мыслях у него вновь был полный сумбур. Внезапно он почувствовал на голове ее руку.

– Я догадываюсь, что это было. Ты увидел его с женщиной… или узнал, что у него кто-то есть.

Вздрогнув, он поднял на нее глаза. В ее обращенном на него взгляде было понимание и сочувствие.

– Я часто спрашивала себя, как много тебе было о нем известно, – сказала она.

Ее рука опустилась на его плечо. Ему казалось, что он чувствует тепло этой руки через толстую ткань; у него не было ни малейшего сомнения, что он может верить ее словам, какими бы они ни были.

– Как-то, года два назад, я ехала в автобусе, и он был там с женщиной. Они… ну, в общем, она целовала его. Это было…

– Продолжай.

– Твоя мать думала, что он на работе или занят какими-то делами. Увидев меня, он испугался до смерти, что я ей все скажу.

– Но ты не сказала.

– Как я могла? Она так ничего и не узнала. И никогда не узнает. Но я могу поклясться, что он этим больше не занимается.

– Как ты можешь быть в этом уверена?

– У нас с ним состоялся после этого долгий разговор. Перед его мысленным взором прошла череда картин.

Его отец целует вульгарного вида женщину с ярко накрашенным лицом; размахивает руками на крыше горящего дома; говорит речь, внушая публике уважение своим темным костюмом и респектабельной внешностью; съеживается от страха перед острым язычком Лии.

– Сам я ничего не видел, только слышал, – внезапно произносит он. – Это было в комнате над лабораторией. Я ничего не видел, но мне и не нужно было ничего видеть. Всю дорогу домой я бежал. Долгое время после этого я не мог на него смотреть.

– Бедный ребенок! – она наклонилась к нему и на него пахнуло запахом лимона. – И все эти годы ты держал это в себе?!

– Кому я мог об этом рассказать?

– Полу, например. Вы же с ним очень близки.

– Для мамы было бы ужасно унизительно, если бы кто-нибудь узнал об этом, даже Пол.

– Но ты не жалеешь, что рассказал об этом сейчас мне?

– Нет, – протянул он удивленно. – Нисколько.

– И ты испытываешь облегчение.

– Да, как ни странно. Ты сняла с моей души огромный груз.

– В этом нет ничего странного, Фредди. Мы ведь друг для друга нечто особое. Разве ты этого не знал? Неужели ты ничего не почувствовал в этом году? – ее слова словно растаяли в неподвижном воздухе.

Они встали. Она стояла так близко. Говорят, мелькнула у него мысль, что можно увидеть свое отражение в глазах любимого. На мгновение он увидел себя в двух огромных черных зрачках, и тут же все исчезло, когда она притянула его к себе. Его охватила сумасшедшая радость и бешено заколотилось сердце.

– Я люблю тебя, Лия…

Она впилась в его рот страстным поцелуем; он был так сладок; никогда еще не доводилось ему испытывать подобной сладости. Он не имел ни малейшего представления, сколько длился их поцелуй. Как сквозь толстый слой ваты до него доносилось тиканье будильника, шелест шелка…

Наконец она его отпустила и легонько подтолкнула к кровати. Словно в полусне он слышал ее шепот:

– Сейчас, Фредди, сейчас.

Жар нежного податливого тела, прелестные округлые формы, вся эта дотоле скрытая от него сладость – она могла быть сейчас его! Ему оставалось лишь взять предложенное. Он не просил, Бог свидетель, он не осмелился бы даже подумать о том, чтобы просить, и, однако, она сама предлагала ему все это!

Нервы его были натянуты как струна, его била внутренняя дрожь. Он желал ее и в то же время боялся уступить своему желанию. Одно дело поцелуй, но от этого… от этого он воздержится. Почему?!

– Нет, пока мы не поженимся, – услышал он собственный голос.

– Фредди… я не боюсь.

– Дорогая Лия, я не могу с тобой так поступить. Ее молчание прозвучало как вопрос.

– Я хочу, чтобы ты всю свою жизнь помнила, что ты была настоящей невестой.

До какой-то степени это было правдой, правдой порядочного молодого человека, который не желал «воспользоваться» случаем. Но в то же время он боялся, боялся, что у него ничего не получится, так как ему было не так уж трудно сопротивляться соблазну. Опять, почему?

– Я понимаю, – проговорила она с улыбкой и на щеках ее появились две очаровательные ямочки. – Ты очень добр ко мне, Фредди… и теперь я вижу, что ты достаточно сильно меня любишь, чтобы жениться на мне.

– Мне кажется сейчас, что я всегда тебя любил, только был слишком молод, чтобы это понимать.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Она достигала ему как раз до плеча. Ей было всего девятнадцать и теперь она безраздельно принадлежала ему. Его переполняла нежность и огромное чувство ответственности; он словно вдруг мгновенно повзрослел, перестав ощущать себя зависимым от других юнцом двадцати одного года. Никогда раньше он не чувствовал себя таким высоким и сильным, как сейчас, когда она стояла с ним рядом! Как быстро все произошло! Еще час назад его волновали лишь его экзамены; он был школяром, неважно, называлась ли эта школа Йель или нет; сейчас же он стал мужчиной и у него была женщина, о которой отныне он должен был заботиться.

У них будет совершенно иная жизнь; конечно, к ней надо будет привыкнуть, но она будет прекрасна, и этот странный страх, который охватил его вдруг несколько минут назад, не будет значить ровным счетом ничего.

– Твои родители… – проговорила вдруг испуганно Лия, подняв на него глаза.

– Мы им пока ничего не будем говорить, – сказал он поспешно. – Сначала мне нужно закончить колледж. Успеем и тогда им сказать.

– Но и тогда твой отец меня не полюбит. Он вообще был не слишком-то рад моему появлению в вашем доме, а после того, как я увидела его в тот день…

Он прикрыл ей ладонью рот.

– Дорогая, не стоит говорить об этом. У него своя жизнь, у нас своя.

Внезапно до них донесся шум от входной двери.

– Они вернулись!

Подобрав подол халата, Лия стремглав выбежала из комнаты. Голубое марабу пролетело через холл и исчезло из вида. Он закрыл свою дверь и склонился над книгами.

На странице перед ним плясали черные глаза и голубое марабу. Сколько же в ней жизни! И какая она смешная! Считает себя «неэлегантной». Он рассмеялся. Она была настоящим чудом! И когда они, наконец, поженятся, это, несомненно, будет великолепно, потому что все произойдет в надлежащее время и он будет к этому готов.

Он все еще не мог поверить в свою удачу.