Их первый учебный год в «Макмилланз» закончился в последние дни июня. Майя, Дэвид и Маккензи оказались в первой дюжине студентов своего курса. Во время последнего семестра они обязаны были сделать два предмета одежды. Дэвид поразил всех сногсшибательными законченными изделиями: пальто и костюмом, оба были великолепно скроены и сшиты. Майя проявила подлинный талант, вдохнув жизнь в классические формы: она изготовила костюм, сделав его потрясающе современным за счет того, что укоротила юбку и изменила покрой рукавов и карманов. Уникальная отделка деталей придала изделию новый, свежий вид.

Хотя мистер Невил, глава отделения дизайна, старательно обходил Маккензи, другие преподаватели приветствовали оригинальность и пышность ее диких, ультрасовременных одежд. Немного одобрения — только и нужно было Маккензи, чтобы расцвести. Она создала пару черных кружевных брючек, украшенных блестками и дополненных подобием майки навыпуск с короткими рукавчиками и круглым вырезом на шее.

— Мы покидаем это место в блеске славы! — воскликнула Маккензи, когда они отмечали завершение первого года своей учебы в ближайшем итальянском ресторанчике.

У каждого были свои планы на каникулы. Уэйленд предложил Майе поработать в качестве ассистента по продажам в отделе культуры его «Хедквотерз». Маккензи собиралась работать все лето официанткой полный рабочий день. Дэвид возвращался в Сиракьюс, рассчитывая, что случайная работа даст ему возможность скопить сколько-нибудь денег. Их прощальный ужин сопровождался обещаниями поддерживать связь на протяжении длинных каникул.

— Я буду забегать в «ХК» все время, чтобы повидать тебя, — обещала Маккензи Майе, — если Элистер когда-нибудь будет позволять мне покидать постель! — подмигнула она и заметила, что Майя и Дэвид обменялись смущенными взглядами.

— Ой, извините меня, — застенчиво сказала Маккензи, — я что-то не так сказала? Простите, но мы в Бронксе ведем такую грубую, примитивную жизнь и все вываливаем наружу…

— Заткнись, Маккензи! — оборвал ее Дэвид. Глаза Маккензи блеснули.

— Пошел к черту! — закричала она. — Никто никогда не говорил мне «Заткнись»!

Она пулей вылетела в дамскую комнату, чтобы поправить свои ресницы «под Твигги», которые пострадали от пара, поднимавшегося от горячей пищи.

Майя вздохнула, взглянув на Дэвида:

— Для меня будет облегчением перестать играть роль миротворца между вами!

— Ладно, но она все время заводит меня! — Он в отчаянии еле разжал губы. — Она невероятно бесчувственна, словно еврейская принцесса!

Он взглянул на Майю с выражением, которое вызвало в ней смешанное чувство виновности и сожаления из-за той злосчастной субботы.

— Ты меня в самом деле простил? — спросила она.

— Прощать было не за что. Будем называть это просто неудачным эпизодом.

Она кивнула:

— Я полагаю, что принадлежу к тем, у кого, так сказать, задержка в развитии. Но я по-прежнему хочу, чтобы мы оставались друзьями…

Он наклонился и нежно поцеловал ее в щеку.

— Мы и есть друзья. И будем ими. Знаешь, когда я в первый раз увидел тебя — в первый же день в школе — я почувствовал, что словно всегда знал тебя. Я не могу объяснить, это как… ну, если бы я мечтал о девушке, то я бы представлял похожую на тебя… Ты просто… ну все, чего я желал.

Майя покачала головой.

— Это приятно слышать, только… не говори так. Я не хочу никоим образом причинять тебе боль.

— Я знаю, чего я хочу, Майя. Я хочу ждать…

— Нет, — ответила она, — не жди. Я должна еще столько сделать, изменить… в себе. На какое-то время я хочу занять себя только работой.

— Я понимаю, — сказал он, — но ты не можешь помешать мне надеяться.

Маккензи вернулась, размахивая новой бутылкой кьянти. Когда их ленч подошел к концу, неловкость все еще не исчезла. Они вышли на улицу и расцеловались на прощанье возле ресторана.

— Пока, дорогие! — Маккензи поскакала к входу в метро, потом остановилась, приняла несколько вызывающих поз и послала им воздушные поцелуи. Майя на прощанье поцеловала Дэвида, потом, сжимая в руке папку с набросками, села в душный, медленный автобус, следующий в сторону ее дома. На этот вечер Уэйленд по случаю окончания учебы пригласил ее на ужин в самый модный китайский ресторан.

Когда они вошли в переполненный зал, глаза всех посетителей обратились к ним. Майя была в черном французском платье, которое Уэйленд привез из магазина, с экстравагантной косметикой на лице, что, она знала, нравилось Уэйленду.

— А это награда за хорошее поведение, милая, — сказал он и положил на ее тарелку конверт, в то время как официант наполнил их, бокалы шампанским.

Она разорвала конверт: там лежали авиабилеты до Парижа и обратно. Она обомлела, потом в восторге обняла его.

— Это на август, — сказал он, высоко подняв свой бокал с шампанским. — Парижан, которых ты могла сразить наповал, не будет, но это превосходное время, чтобы тебе прокрасться на выставки мод. Мы сообщим, что ты молодой стажер «Хедквотерз» по закупкам. Это поездка может иметь значение для всей твоей жизни…

Майя сидела в салоне Нины Риччи неподалеку от бульвара Капуцинов, ожидая начала своего первого сеанса в Париже. Она старалась держаться хладнокровно в этом элегантном, тихом салоне. Никто не оборудует свои салоны так импозантно и волнующе, как парижане. Просторные, застланные серыми коврами, с высокими окнами, обрамленными бледно-серыми драпри, абсолютно отгороженные от будней повседневной жизни, они образуют фантастический мир для своих клиентов. Никогда раньше она не представляла, каким серьезным бизнесом была во Франции высокая мода.

Одежда приобретала грандиозное значение — складка на платье, рубчик, шарф в этом обществе получали силу откровения. Майе захотелось сорвать все, что она носила, начиная с запыленных туфель. Когда, надменно держась, вышли первые модели, их высокомерие мгновенно породило у нее комплекс неполноценности. Она почувствовала, что ее макияж старомоден и неряшлив, когда увидела изысканные тени у них под глазами, скульптурные контуры их высоких скул. Директрисой у Нины Риччи была Антуанетта Дарро, маленькая женщина с завитыми седыми волосами и сапфировыми глазами. Она взглянула словно сквозь Майю с видом полнейшей отчужденности. Мадам Дарро выглядела так, будто была способна убить всякого, кто встанет поперек дороги ей или их дому.

Майя забыла, что она студентка, и представила, что носит сама эти великолепные платья. Сконструированные дизайнером дома Жюлем Франсуа Крэем, они казались несколько театральными, драматичными, такими, носить которые могут только эти поразительные неземные создания, что их демонстрировали. Но на каждое сногсшибательное изделие приходилось десять в высшей степени пригодных для всех.

Сидя в «Кафе де ля Пэ» возле Оперы после сеанса, Майя бегло набросала те фасоны, которые запомнила. Она могла бы выгодно использовать эту информацию для подготовки доклада в первом семестре второго курса.

Было темно и влажно. Она потягивала свой кофе и просматривала стопку купленных ею почтовых открыток, размышляя, что написать Дэвиду. Подняв глаза, она увидела, что из-за соседнего столика ее с интересом разглядывает смуглый, привлекательный француз. Он вежливо поднял бровь, и она тут же опустила глаза и на чистой открытке, там, где отведено место для адреса, надписала: «Дэвиду Уинтерсу».

Теперь, когда она находилась в сотнях миль от Нью-Йорка, она могла спокойно думать о нем. Как романтично было бы, если бы он сидел сейчас рядом с нею за столиком открытого кафе и держал ее за руку. Он притягивал ее. Она хотела, чтобы его руки обнимали ее, она хотела целовать его. Почему же все это обернулось так пугающе и ужасно? Она живо вспомнила, как его тело прижималось к ней, а его твердый член утыкался в нее, и жидкость выбрасывалась на ее живот. Она зажмурила глаза и поежилась.

Каждый день Майя посещала какой-нибудь дом моды, используя имя Уэйленда как пароль. Пату, Сен-Лоран, Карден… Она записывала свои впечатления и делала зарисовки после каждого сеанса. Однажды, после посещения грандиозного салона Диора, она ощутила счастливое головокружение. Никогда раньше ей не приходило в голову поработать в Европе, но сейчас она внезапно осознала, какая это чудесная идея. Живя здесь, подальше от матери, она сможет забыть ощущение заброшенности, которое испытывала от того, что Корал никогда не вспоминала о ней. Пребывание в чужой стране пробудило в ней скрытые чувства. Лежа в постели в маленьком, чистеньком отеле, где снял для нее номер Уэйленд, она осознала, что внутри ее до сих пор живет маленькая девочка, которая жаждет материнской любви и страдает, не получая ее. Она размышляла, почувствует ли она потребность наладить контакт с Корал и восстановить отношения с нею, когда вернется в Нью-Йорк.

Однажды вечером она купила стопку журналов мод и принялась перелистывать их в кафе возле своего отеля на Левом берегу. В этот вечер она открыла имя Филиппа Ру. Увидев фотографии моделей этого нового дизайнера, она испытала шок узнавания. Они выглядели, как та одежда, которую она конструировала в школе — словно путешественник во времени показал ее будущий дизайн. Когда она перевернула страницу и увидела фотографию самого Ру, то была задета еще больше. Его красивое лицо с темными глазами светилось уверенностью и счастьем. Он был сильный, чувственный, напряженный, его лицо подавляло даже с фотографии на журнальной странице. У нее было ощущение, словно она знала его по какой-то другой жизни. Его внешность, его слова, его модели были тревожно знакомы. Майя почти физически ощутила, что ей суждено работать с этим человеком, может быть, даже стать частью его жизни. Почти в испуге она закрыла журнал. Ей не оставалось ничего иного, как приказать себе забыть об этом странном случае. Ей предстояло еще два года обучаться дизайну в Нью-Йорке.

После Парижа Нью-Йорк казался грубым и суровым. Качество «люкс» французской одежды испортили ее. Майя осознала, что высокая мода была ее настоящей любовью, ее первой любовью, возможно, из-за того возбуждения, которое она испытала при виде потрясающих платьев и пальто в шкафу своей матери, сверкавших блестками, загадками и чем-то секретным, запретным…

«Не говори папе, сколько они стоят…» — эти слова остались в ее памяти. Разговор о стоимости одежды Корал был единственным проявлением доверия между матерью и дочерью.

«Макмилланз» не был готов учить высокой моде, очень немногие дизайнеры хотели овладеть отнимающими много времени методами конструирования дорогих коллекционных платьев. Очень немного дизайнеров желали иметь дело с требовательными частными клиентами. В Америке мода работала совсем по-другому — она была более демократичной, более привилегированной.

— Кого, по твоему мнению, действительно стоящего ты видела в Париже? — спросил Уэйленд.

— Там есть новый кутюрье, наполовину испанец, наполовину француз — Филипп Ру. Он обычно работает на Диора. Господи, его платья прекрасны! Я видела их только в журнале «Элли», но каждое из них совершенно.

Уэйленд нахмурился.

— Я читал о нем. «Уименз Уэр» называет его обещающим, но незрелым. Вроде зеленого финика.

— Я бы должна поработать с кем-нибудь вроде него, — задумчиво произнесла Майя. — Вот размышляю, не нужна ли ему ассистентка.

— Мы распродаем английские фасоны, словно сдобные булочки, Майя, — сказал ей Уэйленд, — чем дешевле, тем лучше. Может быть, ты не будешь мечтать о высокой моде?

— Как раз наоборот, Уэйленд, я не думаю, что могу работать с дешевыми вещами после того, как увидела эти роскошные одежды. Моя мечта — работать в Париже.

— Американка в Париже? — Уэйленд вздохнул. — Они выпотрошат твое нутро, но я не вижу причин, почему бы не попробовать. Здесь будет чертовски тоскливо без тебя, но, Майя, если ты серьезно хочешь работать в Париже, сделай все для этого. — Он уже принял свой третий водкатини и поэтому пребывал в сентиментальном настроении. — А я здесь всегда готов помочь тебе, потому что верю в тебя.

Маккензи жила в Виллидж уже почти шесть месяцев, когда однажды в жаркое субботнее августовское утро к ней без предупреждения явился Реджи. Она накануне работала допоздна, а потом у нее еще собралась компания на вечеринку. В половине одиннадцатого утра окна ее комнаты были плотно занавешены, некоторые гости спали на полу. Маккензи глянула в дверной глазок и увидела своего братца, который состроил ей рожицу. Она приоткрыла дверь на два дюйма, чтобы скрыть беспорядок в комнате.

— Что ты хочешь? — спросила она шепотом. — С мамой все в порядке?

— Я бы не мог войти? — сказал Реджи и нажал на дверь.

— А потом разболтаешь всем, что я живу в лачуге? — Она с гримасой вытолкнула его обратно. — Подожди меня внизу в кафе. Я приду через пять минут.

Она захлопнула за ним дверь и по пути в ванную перешагнула через чье-то храпящее тело. Маккензи быстренько подвела глаза под кинозвезду-«вамп» и ярко намазала губы. Потом, накинув пальто прямо поверх ночной рубашки, в черных открытых тапочках прошла квартал. Она нашла Реджи потягивающим кофе за столиком в кабинке.

— Привет! — Она плюхнулась рядом с ним. — Полагаю, что ты жутко там соскучился без меня?

— Конечно, в доме без тебя очень тихо. А когда приходишь, то даже не слишком сильно воюешь с отцом.

— Ты должен быть счастлив. А теперь, что тебе надо на самом деле?

— Может быть, закажешь себе что-нибудь на завтрак? Я угощаю.

Маккензи старательно изучала меню, пока официантка ходила за яичницей для Реджи. Когда ей принесли ее мясной, поджаристый рулет, она густо намазала сверху толстый слой плавленого сыра, потом добавила еще клубничного варенья и жадно откусила большой кусок.

— Послушай, — сказал Реджи, — отец действительно от всего сердца хочет, чтобы мы все вошли в бизнес…

Маккензи простонала.

— А ты можешь меня там представить? Да я скорее умру!

— Ты можешь помочь отцу изменить имидж.

— Это очень просто: надо все сжечь дотла и заново открыть магазин под другим названием на Мэдисон-авеню.

— Ну, а если не таким сумасшедшим способом? — сказал Реджи, и она едва не подавилась шоколадом. — А что, если он откроет для нас где-нибудь наш собственный магазин? Что-нибудь классное? Понимаешь, вроде батика?

— Это слово произносится «бутик», Реджи. Оно французское. А что отец считает классным местом — Куинс?

— Слушай меня. Мы можем использовать возможности отца: его «ноу-хау», его склады, его швей. Макс и я будем заниматься деловой стороной, а ты дизайном. Отец понимает, что за этой твоей ерундой будущее, хотя и ненавидит самую мысль об этом. Но он более заинтересован в том, чтобы делать деньги, чем в моде, в любом случае…

— И что? — Она съела все с такой быстротой, что ее стало подташнивать.

— Он готов поддержать нас, Мак. Ты сумасшедшая, если упустишь эту возможность.

— Я стану сумасшедшей, если буду хоть как-то иметь с этим дело, — сказала она. — Он все время будет шнырять вокруг, выглядывать, критиковать… Ты не знаешь, какой он. И в любом случае, я-то вам зачем? Мы никогда ничего вместе не делали.

Реджи вытянул руки и пожал плечами.

— А что нам остается делать? Пойти и нанять кого-нибудь чужого? Это должно быть целиком семейным делом.

— Ха! — фыркнула она. — Как в семье, где все великолепно, да? А разве в семье не могут тебя расцарапать еще хуже, чем какой-нибудь чужак?

— Но ты подумай об этом, — настаивал Реджи. — Я тебе говорю, дело может иметь успех. Отец действительно гордится тобой, ты это знаешь. Он повсюду ходит с этой вырезкой из журнала мод, где написано, что ты выиграла конкурс. Он показывает ее всем покупателям.

— Ну-да, он всем говорит, как гордится мною, кроме меня.

Они вышли из кафе и, когда направились к метро, она взяла его за руку.

— Если у меня когда-нибудь будет собственный бизнес, я назову его «Голд!», — сказала она, — и фамилию свою тоже поменяю на Голд.

— Ты бунтарка, Мак, и всегда останешься такой. Они подошли к входу в метро, она поцеловала его и склонилась над перилами, глядя, как он спускается по ступеням.

— Скажи маме, что я приду завтра! И спасибо за завтрак!

Она медленно шла к дому по солнечным улицам. Разве все ребята в «Макмилланз» не отдадут правую руку за шанс получить свой собственный бутик, конструировать свою собственную одежду? Она вообразила ряды с узкими, маленькими платьями, которые она создаст, рубашки с длинными воротничками и узкими рукавами, которые стягиваются у кисти. Достаточно длинные, чтобы прикрыть бедра поверх рейтуз ярких цветов: розовых, лавандовых, оранжевых, алых, которые сочетаются или создают контраст. В ее голове роились идеи, когда она взбегала по ступенькам.

Ее изнурительная смена официантки заканчивалась в два часа ночи. Потом она проходила несколько кварталов до квартиры Элистера. Она встречалась с ним часто. Та «дикая связь», которой она похвасталась перед Майей, похоже, вот-вот могла начаться и в самом деле.

Элистер все время чем-то поражал ее, а сейчас занимался ее внешностью. Он словно видел сквозь одежду, купленную в дешевых магазинах, и волочащиеся по полу шали, какой Маккензи была под ней: девушкой, которая самоуверенна во всем, кроме того, что касается ее внешнего вида.

— Если бы ты только могла сбросить тридцать фунтов, Маккензи, — так он начинал большинство их дискуссий.

И она знала, что он прав. Она также знала, что очаровывает его и приводит в веселое настроение. Он тоже очаровывал ее своим потоком проектов, начиная от их совместной работы на заброшенном золотом прииске Сан-Франциско и до устройства гостиницы в Шотландии, где подавали бы завтрак в постель. Несмотря на некоторое безумие, которым они оба отличались («Мы — эксцентричные натуры!» — уверял он ее), Маккензи представляла, что он совершеннейший англичанин, с его небрежно причесанными белокурыми волосами и бледно-голубыми глазами. В нем было все, чем не обладала она: худоба, умение разговаривать, бледность и аристократизм. Ей доставляло удовольствие быть с ним. Его постоянные попытки соблазнить ее вызывали даже симпатию.

Она рассказала о визите Реджи, пока он готовил малокалорийный салат к обеду.

— Я могла бы придумать одежду, которая расхватывалась бы мгновенно, — говорила она ему, лежа на тахте. — Я знаю, какие цвета нравятся девушкам, какие формы, какие детали, все! Я ищу только понимание и никак не могу найти!

— Надо постараться! — сказал Элистер.

— Но они обязательно найдут способ надуть меня, — сказала Маккензи, — они всегда так делали. Мне никогда не доставалась моя доля конфет на Халлоуин или моя треть гелт на Хануку.

— Я не могу представлять твои интересы, если ты боишься своих братьев.

— Боюсь этих двух тупиц? — вскричала она. — Я просто не хочу потратить остаток своей жизни на войну с ними!

Элистер включил радио. «Супримс» причитали: «Вернись в мои объятия». Она расслабилась на кушетке, хрустнув пальцами. Она навела порядок в хаосе его студии, собрала в одно место все старые журналы «Биллборд» и «Вэрайети», сложила как надо груды пластинок. Его квартира представляла собой маленький оазис в ее беспокойном мире, включавшем квартиру на четверых, школу, работу в баре и семейные воскресенья.

После ужина они курили его особый джойнт, передавая сигарету по очереди друг другу. Он выключил свет и включил психоделическую лампу, с ее легкими выбросами разноцветных лучей с кончиков пластмассовых листьев. Он зажег несколько ароматизированных свечей, наполнявших комнату запахами черники, корицы и мускуса. Маккензи тихо захихикала.

— Запах проникает прямо в голову!

Он сел ей на ноги, и она наблюдала за ним, зная, что сегодня ночью она позволит ему заняться с ней любовью. Она уплывала в свой собственный мир, в какое-то безмерное пространство…Расслабленное, теплое и спокойное… Жизнь становится такой простой, стоит всего лишь покурить «травку». Она сделала глоток вина, вдохнула ароматный воздух и словно отдалилась от всего. Она видела со стороны, как бы плавая где-то наверху, себя и Элистера. Видела, как он зарылся лицом в ее колени, а ее рука нежно перебирала его белокурые волосы.

— Это первые белокурые волосы, какие я когда-нибудь трогала, — пробормотала она, — если не считать волос маленькой девочки, которая жила в соседнем квартале. Это так запретно, потому что относится к гоям.

— Что значит — гои?

— Это значит, что моя мать не одобрила бы тебя.

Он посмотрел на нее грешным взглядом, прикрыл глаза; его правильная речь, отчетливый акцент как-то воздействовали на нее, она чувствовала себя легко. И уже одно его желание обладать ею возбуждало ее, никто никогда не желал ее так сильно. Она наблюдала, как он снял свои ботинки, потом ее туфли. Ей нравилось ощущать прикосновения его подбородка к коленям. Она еще глубже запустила свои пальцы в его белокурые волосы, когда он расстегнул ее юбку, а потом стянул к низу черные колготки.

— Мне нравится быть просто друзьями, — слабо запротестовала она.

— Мы будем любящими друзьями, — сказал Элистер. Маккензи почувствовала, как его пальцы нащупали ее трусики, и открыла глаза, чтобы увидеть, как он развел ее ноги и коснулся языком между ними. Она закрыла глаза, делая вид, что чувствует себя гораздо спокойнее, чем то было на самом деле. Его влажный язык шевелился там, и какие-то нервные окончания, о существовании которых она и не подозревала, словно откликнулись в ответной реакции.

Потом он взял ее за руку и повел к своей кровати, гася по дороге свечи и оставив гореть только одну, возле самой постели. Теперь она была полностью обнажена; лежа на постели, она глядела, как он раздевается. Сняв нижнее белье, он улыбнулся ей. Британский мальчик-херувим из церковного хора вовсе не было сложен, как ангел. Его стройное белое тело было плотным и странным для нее — парни из Бронкса, которых она знала, были приземистыми, волосатыми и более соответствовали ее представлениям о мужчинах. Они лапали ее и никогда не прикасались так нежно, как Элистер. Он ласкал ее очень бережно, и ее тело оживало под его прикосновениями. Он целовал ее между ног, и она задрожала, беспокойно задвигалась под ним. Она никогда не была с мужчиной, который не спешил. Это было восхитительно!

— Потрогай меня, — сказал Элистер. Взяв ее руку, он направил ее к себе. И снова это было новым для нее, этот твердый мускул, подрагивающий в ее ладони.

Она продолжала сжимать его, пока они целовались, и чувствовала, как он увеличивается в ее руке. Она теребила пальцами его кончик, и Элистер застонал. Она видела свою и его тень на стене напротив, гигантские шаржированные очертания.

— Введи в меня твой прекрасный британский фаллос, Элистер, — прошептала она, — это так прекрасно! О, это такое изумительное ощущение, любимый…

Его английский акцент позволял ей представлять, что это один из Битлов занимается с ней любовью. «Господи!» — вскричала она, ощутив восторг. Он начал двигаться в ней, расположившись сверху. Она держала обеими руками его твердые ягодицы, чувствуя их ритмичные движения, в то время как его член входил и выходил из нее. Кем бы он мог быть? Ее любимцем Полом Маккартни? Джорджем Харрисоном? Или этим красивым ударником из «Дэйв Кларк Файф»? Он целовал ее, захватывал нижнюю губу, потом оторвался от рта и стал нежно покусывать ее груди. У нее перехватило дыхание.

— О Элистер… как хорошо!

Он покусывал и сосал, соизмеряя это с ритмичными движениями тела. Это было необыкновенно. Она почувствовала, как в ней стали разгораться первые волны наслаждения. Кончик его языка ласкал ее ухо, он тяжело дышал. Но тело его не останавливалось ни на мгновение.

— О Господи, Элистер, это великолепно!

Он сменил ритм и теперь качался сильнее, вверх-вниз, с ускорением движений. Она следовала за его телом, сжимая руками его узкую талию, потом опустила их ниже, просунула между ягодиц и стала там ласкать.

— Господи! — Что-то начало происходить в ней, предвестье того взрыва, который должен был наступить. Потом оно перешло в поток страсти, который охватил ее всю таким наслаждением, о котором она и не подозревала.

— Элистер! Это произошло! Господи, это произошло! — вскричала она.

Услышав ее, Элистер совсем потерял голову. Он стал входить и выходить из нее с невероятной скоростью, яростно кусая ее груди, потом отрывался от них, время от времени погружая язык в ее рот, потом снова возвращаясь к соскам.

Они отчаянно бились друг о друга, удерживая один другого, словно в страхе утратить одолевающие их чувства и теряя всякий контроль над собой. Она или ее тело внезапно поняло, чего он хочет от нее: он хотел, чтобы она сжимала его, выдаивала его, схватывала каждый раз, когда он выходил из нее. Они взлетали над кроватью и сливались в воздухе, и так их настигла громадная, захлестывающая волна наслаждения. Она закричала, и слезы хлынули из ее глаз, она держала его за голову, в то время как он вылизывал языком ее лицо, словно обуреваемый жаждой щенок. Она ощущала напряжение его тела, которое подергивалось, словно пораженное молнией.

— Я кончаю, Мак! — завопил он, — я кончаю! Господи, а она всегда думала, что британцы такие сдержанные!

Те ребята из Бронкса стискивали зубы и сохраняли молчание, или мычали. Его крики вызвали и в ней новый накат наслаждения. Потом они замерли, тесно прижавшись друг к другу, словно удерживая удовольствие, пока оно не стихло. Тяжело дыша, они погрузились в глубокий сон при свете одной мерцающей свечи.

На следующее утро она проснулась в том же положении. Элистер спал на ней. Она взглянула на часы. «Господи, я должна быть в Бронксе в двенадцать!» Она бесцеремонно растолкала его и кинулась в крохотную душевую.

Быстро вымывшись, Маккензи натянула на себя измятую вечером одежду.

Она оставила Элистера полусонного, хотя способного выговорить:

— Ни пирога с сыром, ни струделя, ни французских тостов!

По дороге в Бронкс, сидя в мрачном вагоне метро, она осознала, что собирается сказать «да» братьям и отцу. Но она не позволит им использовать себя. Это она должна использовать их! И если повезет, ей никогда больше не придется подавать коктейли.

Друзья снова встретились в «Макмилланз» в последние дни сентября, чтобы начать занятия на втором курсе. Дэвид дочерна загорел на своей работе в Сиракьюсе, Маккензи устала и побледнела, проводя вечера в баре в качестве официантки. Она просила Майю вспоминать каждую деталь пребывания в Париже и все виденные наряды.

«Я поеду туда в один прекрасный день», — пообещала она себе, перелистывая альбом с зарисовками, сделанными Майей в Париже.

Однажды, сидя в кафе, Майя спросила ее:

— Ты не будешь считать меня чокнутой, если я скажу тебе, что подумываю о том, чтобы уйти после этого курса?

— Я присоединяюсь к тебе! — быстро сказала Маккензи. — Несмотря на всю мою интуицию, я решила открыть бутик вместе с моими братьями при поддержке отца. Они-таки допилили меня. Я сказала им, чтобы они начали подыскивать место. Но они так цепляются за дешевизну, что им потребуется несколько месяцев, пока они доберутся до Манхэттена.

— А я хочу работать в Париже, — сказала Майя. — Хоть подмастерьем, кем угодно. Я знаю, что это сумасшествие, но не могу выкинуть из головы Филиппа Ру.

— Хорошо, тогда напиши этому парню! — воскликнула Маккензи. — Я это делала, и взгляни, чего добилась! — Она широко раскрытыми глазами обвела кафе. — Лучший столик в самом ерундовом кафе в городе! — Они захихикали. — Нет, Майя, в самом деле, ты не представляешь, как много можно добиться от людей с помощью по-настоящему честного, искреннего, льстивого письма.

— О\'кей, так и сделаю, — пообещала Майя и тут заметила, как задумчиво Маккензи смотрит на свой недоеденный пирожок.

— Я не смею даже просить кусочек еще, — вздохнула Маккензи.

— Элистер?

— Да. Ах, Майя, как я хотела сказать тебе, что влюблена. Я хотела, чтобы любовь была сплошной романтикой. Но это по-настоящему… грандиозный секс! Никогда раньше у меня не было действительного грандиозного секса. Это что-то совершенно новое.

Майя почувствовала, что вспыхнула. Что бы подумала Маккензи, если бы узнала, что ее любовная жизнь сводится к разглядыванию портрета Филиппа Ру из «Элли», помещенного в рамке на тумбочке возле ее кровати?

Семестр пролетел быстро. По-прежнему самым напряженным образом работал Дэвид, самым сумасшедшим — Маккензи, а Майя самым тщательным образом изучала концепции высокой моды. Она написала Филиппу Ру. И решила, что если он ответит ей в тоне, который она сможет интерпретировать как достаточно приемлемый, то она попытается уговорить Уэйленда финансировать ее вторую поездку в Париж.

Приближалось Рождество, и она знала, что Уэйленд планирует организовать свой ежегодный прием. Но она подслушала, как он по телефону описывал его Колину как сборище бездомных и заблудших. Включая меня, подумала она. Это угнетало ее, она стала плохо спать. Нью-Йорк теперь невыносимо нервировал ее, эти завывания сирен полицейских и пожарных машин, этот вид кирпичной стены из окна ее спальни, сознание, что ее мать живет отдельно, в нескольких сотнях ярдов от нее, что Дэвид по-прежнему влюблен в нее. Она не знала, как справиться с этим: вселить в него мужество ждать, или наоборот, отдалить от себя, или найти еще какой-то вариант. Его восхищение было для нее источником тепла. Взгляд его глаз был единственным проявлением любви, которое она ощущала, если не считать теплых объятий Уэйленда, которые в расчет не брались.

— Ты должна знать, Майя, — советовала ей Маккензи во время одной из их бесконечных дискуссий в школе, — что, если ты чего-то хочешь достаточно сильно — чего угодно — ты можешь добиться этого. Я в этом уже убедилась в своей жизни.

— Я хочу жить в Париже, — страстно сказала Майя, — я только об этом и думаю все время.

Маккензи закурила и глубоко затянулась.

— Если я смогла сбежать из Бронкса, — сказала она, — то ты сможешь сбежать из Манхэттена.

Майя колебалась:

— Я не знаю…

— Ох, Майя! — воскликнула Маккензи. — Решайся! Сделай то, что я сделала! Поддай под зад свою жизнь! Ты не пожалеешь об этом!