Стоял апрель. Майя шла по холодной улице, разыскивая салон Филиппа Ру. Снова в Париже! «Я должно быть, сошла с ума», — подумала она. Вот что получается, когда даешь под зад своей жизни! Преподаватели пытались отговорить ее, убеждали, что она еще не готова. Но почему, в таком случае, она была так уверена, что Филипп Ру захочет принять ее? Она сунула руку в карман и нащупала письмо, которое получила от него месяц назад.

Майя написала ему от всего сердца, рассказала, что постигла что-то в его моделях, поняла их. Его ответ не был таким уж обнадеживающим, но он признался, что тронут ее интересом. Он написал, чтобы она зашла в его салон, если когда-нибудь окажется в Париже. Когда Майя бывала настроена оптимистично, то истолковывала его слова так, что у него есть работа для нее, когда пессимистично — что он приглашает ее зайти взглянуть на его коллекцию.

Уэйленд чудесным образом поддержал ее, пообещав стать спонсором, если Ру проявит к ней какой-то интерес. «В конце концов он может платить тебе гроши, если даже захочет тебя взять», — предостерег он.

Издалека, из Нью-Йорка, все выглядело очень просто. Но сейчас, когда она и в самом деле шла по улице Парижа к салону, после того как две ночи провела почти без сна, Майя поражалась, какой же ненормальной, заблуждающейся, просто сумасшедшей она должна была быть. Как могла американская девушка, даже не закончившая обучение, умевшая лишь кое-как обметывать петли для пуговиц, заинтересовать французского кутюрье?

Салон Филиппа Ру оказался просто частной квартирой в жилом доме. Медная гравированная дощечка украшала большую деревянную дверь, которая с щелчком отворилась в пустой каменный внутренний двор после того, как она позвонила. Молодая женщина, которая провела Майю в салон, была одета в черное платье из коллекции Ру — очень короткое, скроенное строго, как хорошая школьная униформа, черные прозрачные колготки и черные туфли-лодочки на низком каблуке.

— Он сейчас выйдет к вам, — сказала девушка по-английски с американским акцентом.

Майя положила свою папку на золоченый стул и села. Салон был тихим, спокойным, не похожим на другие дома моды, которые она посещала. Было здесь что-то успокаивающее, как в церкви, в этой тишине, в минимальном убранстве белых стен, светильниках, в серых бархатных подушках на позолоченных стульях, выстроившихся вдоль трех стен. В комнату влетел Филипп Ру, быстрый и гибкий. Он остановился, напряженный взгляд темных глаз обежал помещение, потом задержался на ней, словно споткнулся.

— Бонжур! — Его глубокий теплый голос сопровождала широкая улыбка. Его присутствие и жизнерадостность производили магнетическое действие: это был источник энергии и хорошего настроения. Его кожа сияла здоровым загаром. Он был едва ли не такого же роста, что и она, и это почему-то привлекало. На нем был безукоризненный белый пиджак, явно его собственного фасона, с воротником и карманами, которые были как бы эхом моделей его последнего сезона. Он был похож на хирурга-виртуоза, элегантного и искушенного; в то же время, было в нем что-то земное и крестьянское. Скромность и даже какое-то смирение в его поведении контрастировали с манерами большинства людей из мира моды, которых она встречала. Она почувствовала одобрение во взгляде, которым он окинул ее одежду, новое пальто, подаренное Уэйлендом, изящные новые туфли, зачесанные назад и перехваченные простым черным бантом ее белокурые волосы и пылающие сейчас от холодного парижского ветра щеки с минимумом косметики. Он прошел к ней через всю комнату, протянул руку, и она поспешила вскочить со стула.

— Вы проделали очень длинный путь, — сказал он, — надеюсь, не только для того, чтобы встретиться со мной?

Майя кивнула, не в силах произнести и слова, потом покачала головой.

— Я бы в любом случае приехала в Париж, — пробормотала она.

Он поднял брови, словно ожидая объяснения, но она больше ничего не сказала. Хотя уже чувствовала, что сделала правильно, придя сюда. Даже несколько мгновений его присутствия сумели каким-то волшебным образом изменить ее жизнь. Взгляд его теплых глаз цвета вишни, казалось, проникал в самую глубину. Никто никогда не глядел ей в глаза, заглядывая прямо в душу.

— Могу я взглянуть? — Он указал жестом на ее папку. Филипп говорил по-английски с легким акцентом, отчасти испанским, отчасти французским. И, как все в нем, это было очаровательно.

Он медленно перекладывал листы с ее рисунками. Она отобрала лишь дюжину из числа своих лучших работ. Прекрасные пальто с несоразмерно огромными накладными карманами и клапанами, пальто с ниспадающей, складчатой массой ткани сзади. Свободные платья с необычным воротом или перекрещивающимися полосами ткани. Шитые на заказ костюмы с плавными контурами, которые он и сам любил. Она показала также все свои дизайнерские детали — плечевые швы, чрезмерные, обшитые рельефным контуром карманы и обшлага, клапаны с пуговицами.

Она следила, как его смуглые руки переворачивают страницы, как он разглядывает рисунки, а затем переводила взор на его серьезное лицо. У него были скульптурно очерченные скулы, длинные откинутые назад волосы, уже редеющие на макушке, смуглое лицо. Его взгляд был очень сосредоточенным, почти детским; он словно светился изнутри. За этим лицом наблюдать можно было без устали.

— Хорошо, — сказал он по-французски, перевернув последний лист. Потом медленно перебрал их снова. Время от времени он как бы проводил пальцем черту на каком-нибудь рисунке. Однажды он произнес:

— Это не ласкает взор, — указав на складку ткани на бедрах. — Женщины хотят видеть свои тела удлиненными, — продолжил он, подняв глаза на нее.

Каждый раз, обмениваясь взглядами, они, казалось, становились ближе. Она подумала, что, если бы они могли просто посидеть, глядя в глаза друг другу целое утро, они бы все узнали друг про друга, не вымолвив ни слова. Она заставляла себя думать лишь о профессии, не допуская ничего личного, но что-то в Филиппе Ру делало их общение именно личным.

Он бережно закрыл ее папку и завязал тесемки. Она взглянула на бант, который он при этом сделал. Если бы она смогла сохранить его так навсегда.

— А вы вовсе не похожи на свою мать, — неожиданно сказал он.

Майя вздрогнула.

— Откуда вы знаете?

Он улыбнулся и жестом пригласил ее сесть.

— Я ничего не знаю. Стефани, девушка, которая привела вас сюда, сказала мне об этом. Мне кажется, я встречался с вашей матерью в прошлом году. Она очень важная особа в Америке, да? Мне нравится ваша скромность, то, что вы даже не упомянули о ней.

— Это могло иметь какое-то значение? Он чуть нахмурился.

— Меня касаются только ваш талант и польза, которую вы можете принести нашему дому. Мне очень нравятся ваши работы. Как вы и сообщили в своем письме, ваш дизайн схож с моим… или мой схож с вашим. — Он позволил себе смущенно улыбнуться. — Но наш салон очень маленький. В ателье работает только двадцать девушек. Стефани помогает мне общаться с прессой и клиентами. У меня есть помощница Жозефина. Никаких зарисовщиков, помощников дизайнеров и тому подобного. Если я решусь взять еще одного человека, я должен очень тщательно продумать, какими будут его обязанности.

— Я буду делать все, что угодно! — поспешно сказала она. — Переводы, помощь в связях с прессой — я знаю большинство американских издателей…

Он встал.

— Позвоните мне через неделю, Майя. Я приму решение.

Она мчалась вниз, к выходу на парижскую улицу, перепрыгивая через ступеньки. Весь Париж казался ей замершим в ожидании решения Филиппа Ру. Он был самым очаровательным мужчиной в мире, и он должен взять ее, она знала это, она чувствовала. Она даже не задумывалась, что ей могут поручить: приносить кофе, собирать булавки. Это будет началом, и она сможет говорить, что работает у Филиппа Ру! Она станет его сотрудницей, продолжателем целой школы элегантности! Как Баленсиага был наставником Живанши, Филипп станет ее наставником.

Когда через неделю Майя позвонила в салон, Филипп передал ей через Стефани, чтобы она зашла. Поджидая автобуса, который должен был перевезти ее через Сену на Правый берег, она с трудом сдерживала возбуждение. Наконец она позвонила в дверь. Когда появилась Стефани, Майя подумала, что в ее окаймленных золотистыми ресницами глазах появилось более дружелюбное выражение. А когда в белый салон вошел в своем безукоризненном пиджаке улыбающийся Филипп Ру, Майю охватил трепет, от которого у нее чуть не остановилось сердце. В это мгновение все ее надежды на мир моды, ее идеи и страх перед мужчинами, все ее поиски направления жизни сплавились и персонифицировались в одном-единственном человеке. Впервые в жизни она глубоко и бесповоротно влюбилась.

— Взгляни! — Маккензи помахала почтовой открыткой под носом Элистера.

Он отпрянул и прочитал: «На следующей неделе начинаю работать у Филиппа Ру! С ума сойти! Найти дешевую квартиру невозможно! Приезжай в гости! С любовью, Майя».

— Вот счастливая сучка! — воскликнула Маккензи. — И все потому, что я уговорила ее написать! И если она смогла уйти с середины курса, то и я смогу!

Она бросилась на колени Элистера и обняла его за шею. Она жила в Виллидж почти год. Элистер оставался с ней уже несколько ночей, а спала она с ним гораздо больше, чем несколько ночей.

— Как старая, женатая пара, — говорила она друзьям. Ее соседи по квартире были благородные люди, которые постепенно втягивали Маккензи в свой стиль жизни. Они много говорили о «счастливой карме» и использовании чьей-либо силы для изменения мира к лучшему. Инстинкт подсказывал ей, что они были волной будущего — «детьми любви», которым суждено вскоре заполонить мир. Они устраивали демонстрации против войны во Вьетнаме и увлекали с собой Маккензи. Когда она стояла на Вашингтон-сквер в живой цепи взявшихся за руки и распевала «Мы победим!», она готова была заплакать от того, что является частицей такого прекрасного движения.

— Одна моя половина сливается с ними, — сказала она Элистеру, — я могу так многому научиться у них.

Маккензи соскочила с его колен, села на пол и с серьезным видом уставилась на Элистера.

— У меня есть семья, которая хочет поддержать меня. Так какого черта я теряю время в этой школе? Они все думают, что в любом случае это доставляет мне большое удовольствие!

— Но все совсем не так! — возразил Элистер. — Большую часть времени ты просто валяешь дурака!

— Потому что мне скучно! Если бы я могла уговорить мою семью относительно месторасположения… Ладно, — размышляла она, — если я буду пилить их достаточно упорно, я смогу добиться своего.

— Ага, — согласился Элистер, скручивая джойнт.

— А что, черт побери, ты собираешься делать со своей жизнью? — спросила она его.

— Салон Сассуна платит понемножку, — сказал Элистер. — Кроме того, я все время рыскаю вокруг, чтобы найти новый талант, которым могу заняться, устраивая выступления в клубах.

— А на что же реально ты живешь? — спросила она.

— Я тебе уже говорил. Отец высылает мне небольшую сумму. Каждый месяц я отправляюсь в контору одного мрачного английского банка и получаю ее. На это можно кое-как прожить.

— Если я и в самом деле обзаведусь бутиком, ты займешься паблисити для меня?

— Конечно.

— Я хочу, чтобы ты избавился от этой подачки и сделал карьеру, — сказала она. — Я должна уважать тебя. Я не могу уважать человека, который весь день сидит сиднем. Для этого у меня есть Люк.

— Кто-то звал меня? — Люк просунул голову в дверь, и Маккензи швырнула в него свою туфлю. Она пыталась рассказать об Элистере своим родителям, но единственное, что они хотели знать — «А он еврей?» После этого ей уже ничего не хотелось рассказывать. Ее требования, чтобы они открыли магазин на приличной улице в Манхэттене, не достигали цели. Реджи не был с ней полностью честным. Они не освободились от опеки Эйба Голдштайна. Каждый из них должен был владеть двадцатью пятью процентами компании, которую согласились назвать «Голд!». Они могли объединиться против нее, отменить любое ее решение, но каждый раз, когда такое происходило, она просто швыряла свои двадцать пять процентов на стол и уходила. И они всегда шли на попятный и спешили заверить ее, что она может поступать так, как считает нужным. С самого начала она увидела, что только с ее вкусом компания может добиться успеха, и это позволяло ей так поступать.

— Я дам вам, детям, миллион баксов! — кричал Эйб в бурные моменты.

— Чепуха! — вопила Маккензи, и ее отец в ярости вылетал из столовой, ставшей их совещательной комнатой. Эстер, счастливая видеть объединенную семью, начинала тут же суетиться, подавая побольше кофе и печенья.

Реджи хмурился.

— Ты должна научиться вести себя с ним, Мак.

— А почему я должна позволять ему уходить с уверенностью, что он дает нам миллион баксов? — кричала она. — Магазин не стоит и близко к этому!

Реджи покачал головой.

— Папа преувеличивает! Но достаточно было просто сказать: «Папа, мы тебе сделаем два миллиона!»

Эти встречи изматывали ее. Эйб Голдштайн, прежде чем вложить в «Голд!» цент, пытался предусмотреть все неожиданности. Ее энергия уходила на попытки завоевать его доверие. Тем временем, пока ее братья подыскивали место для магазина, она кое-как продолжала занятия в «Макмилланз».

Реджи и Макс унаследовали от отца его методы ведения бизнеса. Они называли это «рассуждать реалистично». Они пробовали надуть ее, пытаясь сторговать помещение для магазина в ближайшей округе. Кузен — агент по продаже недвижимости — подначивал их по «сущей дешевке» снять магазин в таких местах, как Деленси-стрит, или в Маленькой Италии. Маккензи отказывалась даже взглянуть на эти помещения. Она достаточно хорошо знала Нью-Йорк, чтобы понимать — никто не открывает модный бутик в подобных местах. Нижняя часть делового центра не привлекала гоняющихся за модой девиц, а о Виллидж даже говорить серьезно не приходилось. Хорошие авеню — Мэдисон, Лексингтон, Третья — были слишком дорогими. Она убедила себя, что можно согласиться на Вторую авеню, но тогда вставал вопрос, в каком месте на Второй? Манхэттенцы были снобами. Перекрестье улиц определяло их социальное и экономическое положение. Надо найти место между Семидесятой и Восьмидесятой, сказала она. Когда Реджи и Макс принялись обходить магазины уже на Двадцатых и Тридцатых улицах, она поняла, что начала выигрывать.

Наконец они нашли пустующую бакалейную лавку в начале Семидесятых, сразу за углом от Второй авеню. Помещение было просторным и чистым. В то мгновенье, когда она вошла в него, Маккензи поняла, что это то, что надо. После спора с владельцем дома о необходимости укрепить вывеску на Второй авеню, они подписали договор об аренде. Помещение было освобождено, и тогда начались бесконечные споры о его отделке.

И снова Маккензи вышла победительницей. Вдохновленная тем, что видела в студии Энди Уорхола, она заставила обить стены картоном, а сверху обтянуть тонкой серебристой виниловой пленкой. Серебристая поверхность отражала лучи цветных светильников — красного, фиолетового, оранжевого. Эффект был достигнут великолепный. Хромированные стойки с прорезями для вешалок пересекали помещение под немыслимыми углами. Платья должны были развешиваться на них в зависимости от ее настроения, иногда в смешении всех расцветок, иногда — красные с красными, белые с белыми.

— Что бы я делала без тебя? — сказала однажды ночью Маккензи, лежа рядом с Элистером. Они работали по шестнадцать часов в день, подготавливая магазин к открытию, и Элистер мотался по всему городу на маленьком автофургоне, который они арендовали, доставляя все, что нужно, от поставщиков, собирая заказы, а также помогая устанавливать оборудование. Если у нее действительно получится с «Голд!», она должна каким-то образом ввести Элистера в фирму. Она чувствовала себя с ним комфортно, а он доказывал успешно, что может быть хорошим другом и доверенным лицом. Плюс ко всему, у них получался грандиозный секс. Если это была не «связь», то, во всяком случае, что-то очень хорошее.

«Но главное во всем этом деле — одежда», — не уставала напоминать себе Маккензи. Она очень осторожно отбирала свои модели и подготовила целую коллекцию платьев, блузок, юбок и брючек. Она предполагала специализироваться на определенном направлении моделей, изготавливаемых в трех размерах из разных тканей и разных расцветок. Каждый предмет будет стоить не дороже двадцати долларов, так что девочки смогут подбирать вещи и комбинировать по своему вкусу. Эйб Голдштайн привозил образцы из мастерских «Голдштайн моудз» в Манхэттен и отвозил их обратно. Маккензи требовала высокого качества, целые дни она проводила в Бронксе с портнихами, выбирая, изменяя, перешивая, пока каждый предмет не достигал того совершенства, которое только возможно при массовом производстве.

— Если бы Майя была здесь и помогла связаться со своей матерью! — сказала Маккензи Элистеру, сидя на его кровати и начиняя рекламными листовками, придуманными ею же, сотни конвертов. — Я десятки раз звонила в «Дивайн», прося их сообщить о нашем открытии. В конце концов, это же они благословили меня! Но они прислали лишь младшего редактора.

Журналистка явилась, сделала всего несколько записей в своем блокноте и посоветовала обратиться в «Мадемуазель» или «Семнадцать».

— Да пошли они…! — вспыхнула Маккензи и выдворила ее.

Она позвонила в «УУД», оттуда пришел редактор отдела бутиков и сделал несколько снимков к заметке под названием «Голд!» Новый персонаж на все расширяющейся сцене бутиков.

Вечером того дня, когда наконец доставили рулон с этикетками, Маккензи носилась по магазинам, как сумасшедшая, то и дело восклицая от возбуждения. Они работали всю ночь, пришивая этикетки к изнанке каждого предмета. «Маккензи Голд» для «Голд!» было напечатано на них. Теперь она была дизайнером с именем!

На презентацию она пригласила всех, кого только знала, начиная от своих приятелей из Виллидж и кончая преподавателями «Макмилланз».

Она очень тщательно накладывала косметику в ванной и выкрикивала оттуда последние новости Элистеру.

— «Вог» окажет мне большую честь и пришлет кого-нибудь… Знаешь, сегодня я уже продала кое-что, благодаря витрине. Несколько девушек увидели наши юбки и прямо-таки прилипли к стеклу, пока я не позволила им войти! Я начинаю любить этот бизнес. Это все равно что играть в магазин! Мне хотелось смеяться, когда я получала от них деньги — это, оказывается, так легко! Я знала, что девушкам понравятся мои фасоны! Я знала это!

На Элистере был новый темно-синий костюм без воротника, в котором он выглядел как один из битлов, только белокурый.

— Давай выпьем за твою интуицию! — сказал он, доставая бутылку шампанского. — Я припрятал ее на этот день.

— Дорогой! — Она обняла его. — Я говорила тебе, как я благодарна за поддержку и помощь!

Он выстрелил пробкой, и она вскрикнула, когда пробка рикошетом отлетела от потолка. Она достала бокалы, а он критическим взглядом окинул ее.

— Ты собираешься быть в этом? Она повертелась перед ним.

— Это самая сумасшедшая вещь, какую я только смогла найти…

На Маккензи был шутовской комбинезон с огромными черными помпонами спереди. Снизу он завершался тугими черными каемками вокруг икр. Она соответственно ярко накрасила лицо и зачесала на лоб волосы.

Элистер захлопал.

— Ты выглядишь фантастично! — Он налил в оба бокала и чокнулся с ней. — За Золото! Первое в общенациональной сети!

Она проглотила пенящееся вино и обессиленно опустилась в кресло. Элистер сел у ее ног и начал скручивать джойнт.

— Стоит ли сегодня? — нахмурилась Маккензи. — Разве ты не собираешься поработать? Там будет масса людей из прессы, с ними нужно поболтать. Тебе следует быть настороже…

— Я хочу получить удовольствие, — ответил он. — Мне не каждый вечер приходится встречаться с новыми родственниками.

— Пока они еще тебе не родственники, — поправила она. — И почему ты думаешь, что они там будут?

— Как, ты хочешь сказать, что не пригласила на открытие магазина своих родителей, которые и стоят за всем этим? — Он привычным движением пальцев свернул самокрутку.

— Я тебе говорила, что, может быть, придет кто-то из редакторов «Вог», — ответила она. — А Эйб вполне способен предложить что-то из оптовой продажи «Голдштайн моудз». Он не знает, как надо разговаривать с нормальными, элегантными людьми.

Элистер выпил свое шампанское и скорчил гримасу.

— Не будь таким снобом! Маккензи потянулась к телефону.

— О, пожалуйста! — простонала она. — Ты отделил себя от своей семьи целым Атлантическим океаном. А все, чего я хочу, так это, чтобы Голдштайны остались в Бронксе! Вполне хватит и того, что будут присутствовать мои братья… — Она стала набирать номер.

— Кому ты звонишь?

— Моим родителям. Собираюсь просить их остаться вечером дома.

— Дай сюда? — Он схватил аппарат, повесил трубку и спрятал за спину. — Я не позволю тебе так поступать, Мак. Твой отец вложил в это все, что имел. И нехорошо третировать его таким образом. Кроме всего прочего, это плохая манера.

— Да? — Сверкнув глазами, она попыталась выхватить телефон. — И ты собираешься мне прочитать лекцию о хороших манерах? Ты сам даже не пишешь своему отцу!

— Но он не вкладывает в меня сбережения всей жизни! Если бы он так поступил, я был бы более внимателен.

— Значит, ты просто лицемер! — Она сделала еще несколько попыток схватить телефон, но Элистер был сильнее и проворнее.

— Ладно, черт с тобой! — Она поискала свою шаль; найдя, накинула ее на плечи. — Я могу воспользоваться любым телефоном-автоматом на улице. — Она направилась к двери и уже оттуда крикнула через плечо: — А тебе тоже нет надобности приходить на этот вечер, Элистер! Я ни в ком из вас там не нуждаюсь — я буду душой и сердцем этой трахнутой презентации!

Она хлопнула дверью со всей силы и помчалась вниз по лестнице, сердце ее бешено билось от ярости. На улице ее одолело скверное настроение. Как он мог вести себя с ней так в самый важный вечер ее жизни? Но, поймав такси и стихнув на заднем сиденье, она передумала. Конечно же, он прав. Было бы низко так поступать с родителями. Маккензи взглянула на часы. В любом случае, было уже поздно отговаривать. Вполне вероятно, что они уже находятся в магазине — они всегда являются поразительно рано на любое мероприятие. Эстер скорее всего наденет какое-нибудь парчовое платье, оставшееся от «Осенней распродажи Голдштайна». А у Эйба лицо будет красное и блестящее оттого, что ему придется побриться второй раз за день. Конечно, они будут смущать ее. Она будет испытывать это грызущее, стеснительное чувство, которое сопровождало ее все годы детства, и творить тревожную молитву, чтобы они не сказали чего-то лишнего или не сделали чего-то, что бы вызвало смех ее друзей.

В бутике уже было полно людей, стоял шум, гремели пластинки «Битлз». Заплатив таксисту, она взглянула на окна. Ее магазин! Сердце сильно забилось, когда она, сделав глубокий вдох, отворила дверь и вошла внутрь. Глаза ее сияли. Трахнутый Элистер, черт с ним! Она собирается веселиться в этот вечер!

Ее приветствовала толпа студентов из «Макмилланз» и ее соседи из Виллидж. Все они были в самых диких одеждах: с разноцветными повязками на лбу, в распахнутых до живота куртках, сверхкоротких мини-юбках, кружевных рубашках с оборками. Она пробилась к столу с напитками и налила себе большой бокал «Галло-Шабли», заметив при этом, что ее родители выставили огромную бутылку красного вина от Манишкевича. Она тут же упрятала ее подальше. Посреди этой разукрашенной, сверкавшей побрякушками толпы, заметно съежившись за стойкой, стояли все четверо Голдштайнов: Макс и Реджи, раскрасневшиеся от тяжелой работы и вина, Эстер и Эйб, оглядывавшиеся в замешательстве. Родители рассматривали девушек и разодетых ребят из художественной школы, а братья пялились на девушек, которые откликнулись на приглашения Маккензи, разосланные в агентства мод. Ее преподаватели стояли отдельной группой и приглядывались к окружению.

Было очевидно, что Маккензи должна стать объединяющим центром в этом смешанном сборище. Она быстренько допила вино, желая, чтобы Элистер сейчас был рядом с ней, затем вышла на середину магазина и закричала пронзительным голосом:

— Представляю: «Маккензи Голд для «Голд!»

И кинулась в бешеный танец с коллегой-студентом.

Они потанцевали несколько мгновений, и к ним присоединились все остальные. Маккензи оставила своего партнера, подбежала к родителям и обняла их.

— Мне кажется, я начинаю любить этот бизнес, — заявила она.

— Кто все эти люди? — спросила Эстер. Маккензи пожала плечами.

— Я не знаю. Я пригласила всех и вся! Это хорошо для бизнеса. Чем больше людей будет знать обо мне, тем лучше.

Маккензи вытащила отца на площадку, где все танцевали.

— Пошли, па, если помнишь…

Она сделала несколько шагов с Эйбом, комбинируя румбу и танго, под приветственные возгласы окружающих.

— Еще вина! — воскликнула она и высоко подняла свою пластмассовую чашку. Кто-то налил ей. Очень хотелось сегодня вечером напиться.

Она танцевала с Реджи, когда увидела, что явился Элистер. Она кинулась к нему, расцеловала и начала болтать:

— О, бэби, я так рада, что ты пришел! Мне уже хотелось удрать. Только не обращай внимания на мою семью, ладно? Оставайся со мной!

— Я под таким сильным кайфом, Мак! — Элистер засмеялся, глаза его блестели. — Я так обозлился на тебя, что выкурил подряд пару джойнтов. Потом подумал, какого черта, взял такси, и вот я здесь.

Он завертел ее вокруг себя на паркетном полу в грохочущем роке, который заставил пульсировать весь бутик. Потом ее перехватил приятель из Виллидж, а когда она вернулась, то увидела Элистера рядом с ее матерью у стола с закусками. Каким-то образом Эстер притащила с собой большую кастрюлю собственноручно приготовленного печеночного паштета. Она намазала им крекер и предложила Элистеру. Маккензи подбежала к ним как раз тогда, когда к группе присоединился и Эйб.

— Мама! Ты не должна этого делать! Вино от Манишкевича, печеночный паштет — люди подумают, что они на еврейском обеде!

Элистер попробовал крекер и обнял Эстер:

— Это вкуснятина!

— Вот видишь! — Эстер с триумфом посмотрела на Маккензи и повернулась к мужу. — Эйб! Познакомься с другом Маккензи Элистером Брайерли, ему нравится моя куриная печенка!

— Это и есть Элистер? — Эйб протянул руку. — Сзади я подумал, что вы девушка…

— Пап! Пожалуйста! — замахала на него Маккензи. — Сейчас так носят волосы ребята! — Она потащила Элистера в сторону. — Господи, они меня уморят!

Ее брат в то время болтал с манекенщицей, которая разглядывала брюки на вешалках.

— Могу я смерить вашу промежность, мисс? — услышала Маккензи его любезное предложение.

— Макс! — завопила она и сделала Элистеру круглые глаза. — Я говорила тебе, что они меня уморят.

Пьяный Реджи схватил ее за руку.

— Всем понравилось, Мак! И наше барахло уже продается! Только отец уже набрал пятьсот долларов! Он не может в это поверить!

Элистер рванул Маккензи за руку и так закружил, что она вскрикнула. Дасти Шпрингфельд вопила «Я хочу быть только с тобой», и весь магазин закрутился вокруг Маккензи, расплываясь перед ее глазами всеми цветами радуги, а она старалась не отрываться от Элистера.

К одиннадцати большинство гостей разошлись. Маккензи открыла ящичек кассы и насчитала почти восемьсот долларов.

— Мы пустим их по четырем дорожкам! — закричала она, засовывая двести долларов в свою сумочку. — А теперь поехали гулять!

Никогда не была она так счастлива…

«Голд!» собрал в первую же неделю четыре тысячи долларов, это было в четыре раза больше, чем они рассчитывали. По мере того, как шли недели, сбор все возрастал, обычно к двум часам дня по субботам, в самое горячее для них время, они распродавали все свои запасы. В этот день Голдштайны должны были начинать лихорадочно метаться по Манхэттену и Бронксу, заказывать сверх обычного ткани, раздавать их сдельщикам, собирать готовый товар, нанимать дополнительных швей для срочной работы. Реджи и Макс доставляли новые платья на метро в пластиковых сумках, пока не арендовали второй автофургон. Через три месяца уже двенадцать девушек полный рабочий день шили те предметы одежды, которые расходились особенно хорошо.

Эстер Голдштайн приезжала из Бронкса каждую субботу и работала кассиршей, так что Маккензи могла обслуживать покупательниц и изучать их потребности. Покупательницы уже начинали поджидать субботний автофургон с товаром, пытаясь расхватать платья с вешалок еще до того, как их вносили внутрь. Это называли «лондонской модой», или «ультрасовременной модой», и гений Маккензи проявился в том, что она сделала выжимку из нее, интерпретировала, подчеркивая все детали так, как этого страстно желала молодежь. Такие обтягивающие, точно собственная кожа, одежды они видели только в журналах, или на музыкантах британских поп-групп. И вот неожиданно оказалось, что это можно купить, да еще и дешево — совершенно немыслимое сочетание! «Голд!» выколачивал золото до ночи.

Бутик пользовался успехом гораздо большим, чем Маккензи могла представить в самых смелых мечтах. Она приобрела стереосистему, которая работала непрерывно, громко прокручивая репертуар «Цилла Блэк», «Роллинг Стоунз», «Энималз». Она чувствовала вдохновение. Каждый вечер, когда она пыталась заснуть, ее одолевали новые идеи, и она садилась в постели Элистера и начинала яростно делать наброски в своем альбоме.

На завтрак они стали пить шампанское, смешанное с апельсиновым соком. Элистер называл это «Шипенье доллара». Он много работал на нее, мотался повсюду с поручениями, делал фотографии ее платьев для листовок, которые раздавали прохожим, и — всегда был под кайфом. В тот год бума это не имело значения — все были словно под кайфом. Когда Маккензи нужны были деньги, она брала их из кассы целыми пригоршнями. Маккензи кроила свои мини-юбки из винила, из золотой парчи, из искусственного меха. В магазине стали появляться и делать покупки поп-группы, звезды, дизайнеры таких телевизионных шоу, как «Хуллабаллу».

И вот, наконец, высшее признание — вроде обряда посвящения в рыцари: секретарь Корал Стэнтон сообщила, что Корал явится в такое время, когда в заведении стоит дым коромыслом, то есть в три часа дня в субботу. Элистер намекнул о визите Корал в «УУД», чтобы можно было описать его в главной колонке. В следующую субботу черный «роллс-ройс» изверг из своего чрева трех женщин, на первый взгляд «го-го герлз», в коротких белых виниловых платьях. Однако, лишь подойдя поближе, можно было разглядеть, что одна из «герлз» — сильно накрашенная сорокапятилетняя женщина. Корал знала, как подделаться под молодежь. Она вступила в магазин, широко раскрыла глаза и высказалась:

— Гениально! — Потом обняла Маккензи и воскликнула:

— Это я открыла тебя! Это магазин моды из будущего! Мы позовем Эйвдона сфотографировать Джули Кристи, Шер и Цилла Блэк здесь, в этом самом магазине! И большой репортаж! Немедленно! Очень громкий! И, может быть, труппу гибких, молодых танцовщиц? Черных! Взрывных! — Она дала знак помощнице. — Разузнайте, в городе ли труппа Элвина Эйли. Маккензи, эти твои стойки для вешалок выдержат вес человека? Я уже вижу, как молодые тела с блестящей черной кожей крутятся в свете юпитеров на них, как акробаты, отражая все цвета радуги! Это будет супер!

Элистер налил всем шампанского, и Корал провозгласила тост за успех. Из-за отвлекающего присутствия Корал в этот день было украдено несколько предметов, но когда «великая женщина» удалилась, они почувствовали, что пропажи вполне компенсированы результатом визита. Корреспондент «УУД» в глубинах магазина взял интервью у Маккензи, называя ее «Королевой ультрасовременной моды янки» и утверждая, что «наконец-то британское вторжение остановлено доморощенным вариантом, повержено бьющей ключом энергией Маккензи Голдштайн».

Когда Маккензи прочитала статью, она швырнула газету через всю комнату.

— Я хочу, чтобы эта отвратительная фамилия появилась в печати в последний раз! С сегодняшнего дня я Маккензи Голд!

И она подала документы, чтобы официально сменить фамилию.

«Ах, Майя, — писала она в Париж, — так будет гораздо лучше! В следующий раз адресуй почту на имя мисс М. Голд! И приезжай поскорее в гости, я так горжусь своим магазином! И что бы ни случилось в будущем, никто и ничто не будет значить для меня так много, как этот магазин!»

Но тут она ошибалась. «Голд!» исполнилось только четыре месяца, как ее братья заговорили о втором таком магазине. На этот раз она топнула ногой и заявила категорически: «Только на Мэдисон-авеню или нигде!»

Имея в кармане полмиллиона долларов от трех банков, выразивших страстное желание выдать эту сумму, с головой, кружившейся даже от недельной выручки, которую приносил скромный магазин на Мэдисон, они вложили деньги в дело. Непрерывно гремели «Битлз» и поглощалась марихуана. Они с Элистером уже стали употреблять ЛСД, чтобы успокоить натянутые нервы. Она начала приглядывать большую, дорогую квартиру в престижном районе. Но даже, когда ее мечты становились явью, Маккензи продолжала чувствовать себя словно во сне. Похудевшая, шикарная Маккензи Голд не могла отделаться от страха, что в одно утро она проснется былой Маршей Голдштайн, пухлой, непривлекательной и по-прежнему живущей в Бронксе. А тем временем Голдштайны готовились к тому, чтобы стать обладателями одного из стремительно сколоченных состояний шестидесятых годов…