ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Весь уик-энд Дэвид названивал ей. Уэйленду было велено отвечать, что ее нет дома. Но проснувшись наутро и осознав, что в понедельник они все равно увидятся, Майя поняла, что должна как-то помириться с ним. Когда он позвонил в воскресенье после полудня, она подошла к телефону.
— С тобой все в порядке? — заботливо спросил Дэвид. — Что, черт возьми, такое произошло?
— Дэвид, — она перенесла телефон в свою комнату и плотно закрыла дверь, — я чувствую себя совсем больной. Я в панике. Я просто не готова. Я не знаю, что… — она запнулась, — я действительно не знаю, что и сказать тебе.
— Ладно, по крайней мере останемся друзьями, — предложил он, — ты думаешь, получится?
Она глубоко и тяжко вздохнула.
— Конечно, мне хочется, чтобы мы остались друзьями. Но только мы должны вести себя так, словно вчера ничего не произошло.
— О\'кей. Принимается. Этого никогда не происходило. Ты уверена, что с тобой все хорошо? Я имею в виду, что после всего чувствую себя насильником. Я…
— Стоп. Не будем говорить об этом. Мы только что условились, что будем делать вид…
— Ничего не произошло. Я обещаю. Увидимся завтра, Майя.
С того дня Маккензи всегда была с нею. Они стали постоянной парой в школе.
Но у Маккензи были свои собственные проблемы. Песня «Битлз» «Она покидает дом» стала ее любимой. Это было нелегко для еврейской девушки — покинуть дом, все должно было готовиться в тайне. Стипендия, выплачиваемая «Дивайн», уходила на плату за обучение, некоторые поездки, покупку материалов. Совсем немного оставалось на ленчи. Если добавить деньги, которые она получала, подрабатывая по уик-эндам официанткой, то набиралась четверть суммы, требовавшейся, чтобы снять с кем-нибудь вдвоем комнату в Виллидж. «Это будет лачуга, — говорила она Майе, — но моя собственная лачуга». Она просматривала все объявления в «Виллидж Войс» о сдаче квартиры на паях. Теперь ей помогал в этом новый друг — Элистер.
Никто толком не знал, кто такой Элистер Брайерли. Единственно определенным в нем был британский акцент, да и тот менялся день ото дня, от весьма аристократического до кокни и дальше к его собственному варианту нью-йоркского. Высокий и тощий, с белокурыми волосами и бледно-голубыми глазами, он был похож на мальчика-херувима из церковного хора. Кафетерий «Макмилланз» был его постоянным пристанищем, где к нему по-матерински относились все официантки. Было известно, что он менеджер рок-группы — четырех парнишек из Бруклина, которые называли себя «Генрихом Восьмым» и делали вид, что они из Ливерпуля. На их первое выступление в вечернем клубе талантов в Виллидж он раздавал в кафетерии бесплатные билеты, и Маккензи оказалась единственной студенткой, которая пошла на концерт.
С тех пор Элистер стал внимательным и очаровательным по отношению к ней. Этот английский парень был последователем хиппи с 1964 года, и Маккензи вся трепетала, когда он, опустив подбородок на руки, глядел на нее, жующую пышку, и говорил:
— Ты очаровываешь меня!
— Почему? — быстро спросила она. Она хотела знать точно, что привлекло в ней мужчину, чтобы она могла усилить это качество.
— Ну… ты… такая… американка, мне кажется. Словно персонаж из фильма, который я когда-то видел.
— Ты хочешь сказать, как Мэрилин Монро, или Лиз Тейлор?
— В действительности, я думал о Шелли Винтерс.
— Большое спасибо! — и она толкнула его.
Он был самоуверен и нахален. «Большой хвастун, — говорила Маккензи Майе, — как я!»
— Что ты делаешь целый день, пока мы вкалываем в нашей тюрьме? — спрашивала она его.
— Да разные дела, — отвечал он. — Свожу разных людей. Контакты. Слышала о Видале Сассуне? Я помогаю налаживать его салоны. Руковожу нашей группой. Я участвую во многих делах, Мак.
Элистер не очень распространялся о своей жизни, которую он оставил в Англии. Он, видно, получал удовольствие от ореола легкой таинственности, но откуда-то просочился слух, что он был «паршивой овцой» в именитой семье и получил образование в Итоне, в школе, которую презирал. Его мать умерла, когда он был ребенком.
— Мне никогда не было по-настоящему хорошо с моим отцом, — как-то сказал он, неожиданно став похожим на обиженного маленького мальчика.
Она ощутила, что очень хорошо понимает его. Его грубое, агрессивное поведение, очевидно, было формой самозащиты. Под впечатлением от фильмов, рок-н-ролла и «чего-то американского», он сбежал в Нью-Йорк.
— Я тоже «паршивая овца», — сознавалась Маккензи, ее черные глаза пристально вглядывались в его бледно-голубые. — Я всегда это чувствовала, чувствовала, что я лучше своей семьи. Годами я вынашивала убеждение, что моя настоящая мать — Глория Вандербильд. Я хочу сказать, что это не было мечтой — я на самом деле верила в это. Она пожала плечами.
— Но нужно было быть глупцом, чтобы направиться в Нью-Йорк. Здесь ты всегда будешь голоден — будешь жаждать успеха, известности, богатства…
— А на что у тебя голод?
— На все это! — засмеялась она, допивая свой кофе. — И я не просто голодна, Элистер. Я умираю от этого чудовищного голода! Я хочу всего этого! Но это забавно. Это похоже на то, как будто я знаю, что буду знаменитой. Это чувство где-то внутри меня. Когда я выиграла этот конкурс «Дивайн», одна моя половина ужаснулась. А другая только пожала плечами и сказала: «Ну и что? Ты знала, что выиграешь».
Слушая ее, Элистер кивал. Она распространяла ауру успеха вокруг себя.
— Да, ты должна верить в свои мечты.
Она любила разговаривать с ним, рассказывать этому отличному парню из Англии о своих мечтах и планах — какой жизнью она хотела бы жить. Он никогда не смеялся над ней. Прочь от корней Эйба Голдштайна, ее грубых братьев, ее бедной, увядшей матери — только так она могла расцвести, быть той новой Маккензи, которой она всегда хотела стать.
— Я постепенно ищу свой стиль, — говорила она Элистеру, — но я уверена, что не найду его до тех пор, пока буду жить со своей семьей. Они разрушают мое вдохновение. Я должна уйти от них. И как можно быстрее!
— Ты найдешь свой путь, — заверял он, — если достаточно сильно хочешь этого. Может быть, я смогу помочь тебе.
Элистер стал хранить ее пожитки в своей неопрятной квартире в доме без лифта на Седьмой улице. Каждое утро она потихоньку выносила в школьной сумке свою одежду, книги, журналы или пластинки, а Элистер забирал их у нее возле школы.
Иногда они покупали китайскую еду и съедали ее в его квартире в промежутке между ее занятиями в школе и вечерней работой официанткой. Но необходимость отбиваться от притязаний Элистера, которые возрастали прямо пропорционально его помощи, отравляли ей эти обеды. Ей нравилось слушать, когда он говорил, что без ума от нее — это льстило ее самолюбию, но она не хотела, чтобы ее первая взрослая связь началась среди пустых жирных картонок из-под еды. Это не совпадало с ее представлениями о том классе, которому, как она решила, должен соответствовать каждый аспект ее жизни. Элистер не настаивал. После первых нескольких попыток он вернулся к обсуждению планов, как сделать деньги — его мозг все время работал в этом направлении. Он распустил свою рок-группу, которая так ничего и не достигла, и начал обходить расплодившиеся в Нью-Йорке бутики, предлагая им организовать паблисити. Он тоже учуял в Маккензи потенциал. Ее модели были оригинальны, сумасбродны и новы. Его одобрение и вера добавили ей самонадеянности. Она начала нуждаться в его комплиментах так же, как в чашке кофе по утрам.
Иногда она приходила домой в семь часов вечера. Поскольку Голдштайны из-за несварения желудка у Эйба всегда ели рано, обед ко времени ее возвращения уже бывал закончен. Маккензи усаживалась с матерью на кухне, ела то, что оставляли для нее теплым, и рассказывала, как прошел день.
— Твоему отцу хотелось бы видеть композиции, которые ты делаешь в школе, дорогая, — однажды вечером сказала Эстер. Стоял декабрь, было холодно, и она приготовила свой знаменитый борщ.
Маккензи сделала круглые глаза.
— Господи, почему? Ему не нравится то, что я делаю, он не понимает этого. Это доходит даже не до всех преподавателей в школе.
— Но почему ты не стараешься понравиться своим преподавателям? — спросила Эстер.
— Прежде всего, я должна понравиться самой себе! — выпалила Маккензи.
У Эстер вырвался душераздирающий вздох. Ее роль заключалась в поддержании мира, в том, чтобы быть своего рода буфером между взбалмошной дочерью и раздражительным мужем.
Позднее Эйб Голдштайн совершил паломничество в комнату дочери, предварительно громко постучав. Она переворачивала листы своего альбома для набросков, разукрашенного неоновым фломастером. Эйб взял альбом, водрузив на нос очки. Он рассматривал ее мини-юбки в комплекте со светящимися париками, коротенькие майки с рукавчиками, одежду для диско с дырками, прорезанными на спине или над животом.
— Это как странички юмора в воскресной газете, — заметил он, возвращая альбом.
Маккензи засмеялась.
— Хорошее определение, папа. Именно так девочки хотят выглядеть: «поп», «оп», сумасбродными и забавными.
— М-да? — Эйб недоверчиво пожал плечами. — Ты знаешь, что мы сегодня продаем так, словно у людей не будет завтра? Домашние му-мас.
— Что это?
— Похоже на женские халаты, но с дикими гавайскими рисунками, многоцветными. Девятнадцать девяносто пять, и хорошо идут.
— Это здорово.
— Думаешь, ты в состоянии придумать такую ерунду, — спросил он, — вроде этих му-мас?
Маккензи пожала плечами.
— Не знаю. Полагаю, что смогу. Если кто-нибудь приставит револьвер к голове.
Эйб повернулся и присел на край кровати, глядя ей в лицо.
— Твои братья очень успешно работают в магазине. Они не жалеют, что пошли в этот бизнес. Ты тоже когда-то неплохо продавала по уик-эндам, помнишь? Мой план — подготовить вас всех для дела. Я не вечен, у меня уже нет сил.
— Ты это говоришь годами.
— И с каждым годом я становлюсь все слабее. — Его взгляд как будто говорил: «Вы об этом еще пожалеете», надеясь вызвать в ней чувство вины. — Если ты когда-нибудь вздумаешь покинуть свою школу, я устрою тебе твою собственную мастерскую. Если мы увидим, что что-то хорошо продается, ты сможешь быстро сделать выкройки, и мы найдем пару швей. Мы устраним посредников. А тебе самой шить не придется, как до сих пор. Что ты на это скажешь?
Маккензи покачала головой.
— Мне нравится мое дело. Это то немногое, что мне всегда нравилось — самой конструировать одежду, а затем изготавливать ее. Я не хочу копировать чьи-то модели. У меня есть мои собственные!
— Эти? — Он захлопнул альбом с набросками. — Но какие люди станут носить такое? Чудаки?
— Да! Чудаки вроде меня!
Он взглянул на ее узкую кожаную юбку и белые чулки в рубчик.
— Это не шутка! С моей точки зрения, ты одеваешься как чудачка!
Она рассмеялась.
— Вот и хорошо! Я и хочу, чтобы такие люди, как ты, думали, что я выгляжу как чудачка! А для меня чудачки — эти твои домохозяйки из Бронкса в их гавайских му-масах! Они не имеют ничего общего с модой!
— Мода — это то, что носят женщины! — закричал Эйб.
— Ух-ух! — ответила Маккензи. — Мода находится впереди всего этого!
— Впереди! — Эйб скорчил гримасу. — И ты думаешь, что сделаешь деньги на этой ерунде? Школа не учит тебя самому главному — как заработать на жизнь!
Маккензи тоже встала, стараясь сохранить спокойствие:
— Я заработаю на жизнь! Но я могу конструировать только ту ерунду, которую я считаю хорошей!
— С моей точки зрения, это просто упрямство! — выпалил он и выскочил из комнаты.
Реджи и Макс просунули свои головы в дверь.
— Почему ты всегда доводишь его до бешенства? — спросил Макс.
— Потому что я не лижу его задницу, как вы! — выкрикнула она в ответ.
— В твоей школе есть хорошенькие курочки, Мак?
— Конечно. Множество, но почему ты думаешь, что они только и мечтают, чтобы встретиться с вами?
Макс шлепнул себя ниже пояса.
— Потому что у нас есть то, что им нужно.
— Господи, вы оба такие еще неотесанные, вы понимаете это? — сказала она. — Думаете, мои подруги смирятся хотя бы с тем, как вы едите?
Она захлопнула перед ними дверь, опустилась на кровать и охватила голову руками. «О Господи, дай мне силы уйти отсюда!» — молила она.
Колин только что сделал рисунки моделей из новой коллекции Говарда Остина для шестистраничного материала в «Дивайн». Он пригласил Говарда в свою студию, чтобы выпить, показать предварительно ему рисунки, а еще потому, что хотел увидеть еще одного мужчину, влюбленного в Корал.
— Ты лучший друг Корал, — сказал ему Говард, — так утверждает журнал «Уименз Уэр».
— Я обожаю эту женщину, — согласился Колин. Говард взглянул на него:
— Я тоже ее обожаю, если бы она только позволила приблизиться к ней.
Колин завертелся на своем стуле.
— Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе, Говард? — спросил он. — Как найти дорогу к сердцу Корал? Я не совсем уверен, что оно у нее есть. А может быть, оно целиком принадлежит индустрии моды? Я хочу сказать, что она предоставляет тебе место в журнале потому, что ей нравятся твои платья.
— Чепуха! — Говард отхлебнул из своего стакана. — Эти страницы — компенсация. Она мне сказала сразу после Саутхэмптона: «Ты получишь свой разворот!» Вот что она сказала. Словно я был нанятым сопровождающим.
— Ты просто расстроен.
— Да, она-таки достала меня. — Он допил свой стакан и нахмурился. — Не понимаю, почему я тебе рассказываю все это.
Колин улыбнулся. Многие люди говорили ему это в минуты откровенности.
— Кажется, мне нравятся женщины старше меня, — продолжал Говард, сам себе удивляясь, — никогда не представлял, что они могут быть такими сексуальными.
Колин вздрогнул. Ему было не слишком приятно слышать о том, насколько сексуальна Корал.
— Я обычно выстраиваю вокруг себя надежный барьер обороны, — продолжал Говард, — но в тот момент, когда появилась Корал, он опрокинулся мне на голову. Этот разворот должен был привести меня в восторг, но сейчас меня от всего этого просто тошнит. Я даже не знаю, хочется ли мне и дальше заниматься дизайном.
Колин покачал головой.
— Ты не можешь все бросить лишь потому, что испытываешь разочарование. Кроме того, что еще ты будешь делать на этом свете, если перестанешь заниматься дизайном?
Говард смущенно засмеялся:
— Я всегда прятал в себе тайное желание создать конкурента «Уименз Уэр». Я уже добился финансового обеспечения. Это будет еженедельник, содержащий, большей частью, сплетни и новости. Для людей мира моды и любителей посплетничать, ты понимаешь. Сейчас они получают свой ежедневный паек из колонки Евы в «Уименз Уэр», но этого недостаточно. Я им выдам пищу на всю неделю!
— «Фэшен Инквайер»? — предложил Колин.
— Нет, я назову его «Лейблз».
От этого названия Колин неожиданно вздрогнул — словно его осенило предчувствие того, какое бедствие может произвести такое издание, особенно когда его основывает мужчина, недоброжелательно настроенный к Корал Стэнтон.
Вскоре после этого Говард ушел, унеся с собой образцы одежды.
Колин привел в порядок краски и карандаши, смял листы бумаги с неудачными набросками, опрыскал закрепителем хорошие рисунки. Он слышал от модельеров множество исповедей, но никогда не ожидал, что красивый молодой дизайнер признается, что любил и потерял Корал. Говард мог быть одним из тех, кто сникает, не достигая чего-то. Не был ли он сам таким? Он был влюблен в Корал еще более отчаянно и безнадежно. Но по крайней мере он сделал Корал своим другом. Они обменивались поцелуем при встрече и прощании, и Корал была привязана к нему, испытывала потребность в нем. В своей жизни Колин часто шел на компромиссы такого рода. Его сердце заболело, когда он подумал об этом: чего бы он ни дал, чтобы обрести загорелое, здоровое, длинное тело Говарда Остина.
Колин оглядел студию, которую удосужился лишь кое-как обставить. Здесь были кушетка, на которой он спал, большой стол и высокое кресло, в котором он сидел, когда рисовал. А еще маленький портативный телевизор, радио, пара стульев — и все. Он просто не думал об этой стороне своей жизни. Он никого не приглашал сюда, а нескольких моделей, которые позировали ему, он принимал в свободных студиях фотографов, и, наверное, они думали, что у него есть студия где-то в другом месте.
Он сделал героическую попытку развеселить себя. Он по-прежнему может оставаться другом Корал — ее особым, самым близким другом. И если не произойдет чуда, то пусть так оно и будет.
Неделей позже Говард позвонил Корал.
— Выпьем шампанского в каком-нибудь модном баре? — предложил он.
Корал задумалась на мгновенье.
— Но ты никогда не видел мою квартиру. Приходи, посидим дома.
Она рассудила, что почувствует себя лучше, если снова увидит его. Заставляя себя усиленно работать после той субботы в Саутхэмптоне, Корал не имела возможности даже на минуту остановить свой взгляд на мужчине. Но она скучала по Говарду и его вниманию. Тот неправдоподобный день пробудил в ней целый сонм желаний.
Одна поп-звезда, которую она интервьюировала, между делом во время встречи дала ей джойнт. Сознавая, что она произведет впечатление непростительно старомодной, если не сделает нескольких затяжек, как делают все, она затянулась пару раз и даже произнесла какие-то слова сдавленным голосом, ощущая дым в легких. После этого кто-то хихикал, посылал за мороженым, шоколадом и даже маринованными пикулями. Но на Корал наркотик произвел совсем другое действие. Он заставил ее почувствовать себя очень сексуальной. Она взяла несколько сигарет домой и курила их, и по вечерам, приняв горячую ванну и выпив стакан вина, страдала от сексуального томления, и все ее тело жаждало того, в чем она ему отказывала — мужчину.
— Нам надо многое обсудить, — сказала она Говарду.
* * *
— Ты собираешься работать в магазине во время летних каникул? — спросил Эйб Голдштайн Маккензи как-то весной за поздним обедом.
Мать и братья наблюдали за ней, ожидая, как она выйдет из этого положения. Она набралась духу.
— Нет, папа, я не хочу работать в магазине. У меня другие планы.
— Да? — Эйб сделал глоток тоника. — И какие же? Маккензи вытерла губы бумажной салфеткой, обвела взглядом сидящих за столом.
— Только не падайте в обморок, но у меня есть работа. Я неполный рабочий день разношу коктейли в одном приятном баре в Виллидж. Там собирается очень симпатичная артистическая публика, пьяных очень мало, и пребольшие чаевые!
— И ты будешь там работать допоздна? — быстро спросила Эстер.
— Только по уик-эндам.
— И как поздно? — спросил Эйб. Маккензи пожала плечами:
— Не знаю. Может быть, до двух, до половины третьего…
Эстер вздохнула:
— И ты будешь ходить по улицам Гринвич-Виллидж в половине третьего ночи?
— Забудьте об этом, юная леди, — Эйб поднялся над столом, — потому что я этого не хочу.
— Слишком поздно — я уже дала согласие, — весело сказала Маккензи. — Во вторник я начинаю.
— Да? — заревел Эйб. — Так я скажу, что выгоню тебя из дома, если ты осуществишь этот коктейльный план!
— Эйб! — закричала Эстер. — Ты никогда не вышвырнешь свою плоть и кровь из ее собственного дома!
— Конечно, вышвырну, если она не будет подчиняться моим правилам! Может быть, тогда у нас воцарится какое-то спокойствие здесь.
— Ты хочешь спокойствия? — Маккензи встала из-за стола, откинув руку матери. — Я предоставлю его тебе прямо сейчас.
Она слышала, как Эйб кричал «Скатертью дорожка!», а ее братья хохотали, когда она убегала в свою комнату. Разъяренная, она стала упаковывать свои вещи, еще остававшиеся в доме. Робкий, тихий стук, который она чуть позже услышала, без сомнения, принадлежал матери.
— Заходи, — произнесла она недовольным голосом.
— Дорогая! — Эстер медленно вошла в комнату и осторожно закрыла за собой дверь. — Извинись перед отцом. Забудь эту идею быть официанткой и начни помогать в магазине твоему отцу.
Маккензи покачала головой.
— Мне нравится эта работа! И там безопасное заведение. Не о чем волноваться, мама.
Эстер присела на кровать, со страхом взирая на дочь.
— Ты такая умная девочка, дорогая. Ну что такой девушке, как ты, делать в баре? Вспомни, как ты воображала, что ты дочь Глории Вандербильд. Ты полагаешь, она могла бы работать в баре?
— Ах, мама. — Маккензи присела рядом с нею и обняла за плечи, родную и любимую. Но было невозможно объяснить матери свою жизнь. Никто в семье никогда не понимал ее. Она поцеловала мать, сказала ей: — Спокойной ночи, — и выпроводила за дверь. Потом упаковала вещи, выждала, когда все разошлись по своим комнатам, и покинула квартиру, унеся с собой небольшой чемодан и две блумингдейловские сумки.
Некоторое время она стояла в нерешительности на Гранд-Коркос, взирая на уродливое здание. «Жизнь посредственностей, — подумала она. — Я не желаю больше ни на миг оставаться пленницей! Я должна сама строить свою жизнь! Единственное затруднение, — призналась она себе, тяжело дыша и опуская на землю громоздкие сумки, — что, черт побери, я не знаю, куда мне деваться!» У нее не было богатого выбора. Единственным местом, где девушка могла рассчитывать, что ее примут, был Виллидж, там беглецы из дома — обычное явление. День или два она сможет остаться у Элистера, а что дальше? Она пожала плечами: что-нибудь подвернется. Потом подняла свои сумки и направилась к метро.
Говард Остин с осторожностью приближался к дому Корал. Такое случается порой, сказал он себе, пересекая город: вспыхнуло пламя чувств, или пришло раскаяние. Ничего более серьезного. И он определенно не должен ей больше доверять. Но ему нужно составить план, схему, разработать какую-то программу, как завоевать Корал. Если ее карьера так важна для нее, может быть, он сумеет предложить ей новую.
В своей квартире Корал выкурила уже второй джойнт и налила полный бокал пенящегося белого вина. Потом освежила косметику на лице. О Господи, она будет рада его приходу. Она зажгла несколько свечей, потом встала обнаженная перед зеркалом в холле и слегка тронула губной помадой соски — прием, которому Корал научила художница по макияжу.
Снизу позвонил привратник:
— К вам мистер Остин.
— Пусть войдет, — отрывисто сказала Корал.
Его стук в дверь был едва слышен. Она отворила и пригласила его войти. Он изумленно уставился на ее обнаженное тело:
— Извини, может, я пришел слишком рано?
Его волосы стали длиннее, загар побледнел, но он был так же красив, как раньше.
— Нет. — Она обвилась вокруг него, прижалась к его груди, скрытой под блейзером, охватив с обеих сторон своими ногами его сильные ноги в серых брюках.
— Тебе понравились рисунки Колина? — прошептала она ему на ухо, облизывая легкими прикосновениями языка мочку его уха.
— М-м. — Его грудной голос пронзил ее, заставил задрожать. — У меня разные реакции…
— Сегодня вечером меня интересует только одна реакция, — проговорила она, дрожащей рукой коснувшись его груди под блейзером. Она нащупала его тело сквозь тонкую фланель, потом ее рука спустилась ниже, заиграла там, пока она не почувствовала, что его член встал под ее рукой, а сам он не застонал у нее над ухом. Его рука тоже уже находилась между ее обнаженных ног, нежно теребила ее там, потом его пальцы скользнули внутрь лона и вынудили ее часто задышать.
— Полегче… — она отстранилась от него, — я не хочу суеты…
Она опустилась перед ним на колени и быстро расстегнула молнию на его брюках. Он задохнулся, когда она извлекла его член из одежды, поцеловала его, потом взяла головку между губ и начала вылизывать языком самые чувствительные точки. Он наклонился, взял в ладони ее маленькие груди, и стал теребить пальцами соски, пока они не набрякли и не отвердели, а тогда, зажав между указательными и большими пальцами, стал ласкать их еще более интенсивно. Она опустила его брюки до пола, терлась лицом о волосы на его теле, сжимая ему ягодицы. Потом он отвел ее в спальню, где на проигрывателе вертелась пластинка какой-то итальянской поп-группы, исполнявшей романтическую песню. Подрагивали огоньки свечей, распространяя заманчивый аромат; она нежно раздела его, бросив одежду у ножки кровати, а он, выпрямившись, стал над ней.
— О Господи, — прошептала она. Корал испытала чувство, в которое невозможно было поверить. Она вдруг поняла, что значит секс, когда, наконец, смогла пережить всю полноту ощущений. Она хотела сказать ему, что марихуана сбила все запреты, сокрушила ее самозащиту, но она не хотела воплощать это в слова и отрывать от него свои губы. Дым и мысли кружили ей голову. Музыка была такой расслабляющей и романтичной, и ее тело говорило ему все, что ему нужно было знать. Ей хотелось, чтобы соприкоснулись все части их тел, от языка до кончиков пальцев на ногах. Теперь она скрестила ноги за его спиной, ощупывала руками его грудь, терлась о нее сосками. Он наклонился, чтобы сосать ее груди, часто водя по ним языком, заставив снова встать соски, причиняя им почти боль. Она чувствовала, что едва не плачет от наслаждения. Не было произнесено ни одного слова. Царила тишина, все вокруг было напоено только их страстью, их наслаждением. Новые танцы так похожи на это, подумала она, вращая бедрами под ним в такт музыке.
— Войди в меня, — прошептала она, наконец, — теперь войди в меня…
— О бэби, — его член упирался в нее, — это как раз то место, где я хочу быть…
Она взяла его член в руку и помогла нежно, медленно ввести в себя, ее крики возбуждения становились все громче и громче, пронзительнее, изумленнее, по мере того как он все глубже погружался в нее. Когда он вошел в нее до самого основания, они на мгновение замерли, ощущая вместе наслаждение от слияния.
— О нет, — простонала она, — лучше быть не может… Но могло быть лучше и стало, когда он начал медленно двигаться в ней. Она ощутила, как почти невесомо ее тело, когда она начала отвечать ему, подниматься и опускаться под его твердым, как камень членом. О Господи!
Она закусила губу, чтобы не наговорить ему слишком много. Это чувство! Оно стоило всего на свете.
— Подожди! — вскричала Корал. Он придержал ее тело рукой, и они остановились. Она ощущала, как его член пульсирует внутри нее, когда он сдерживал себя, не двигаясь, сжимая зубы над ее ухом.
Через несколько долгих мгновений он прошептал ей:
— Извини, но ты сказала, что хочешь продлить…
Потом он брал ее все снова и снова, останавливаясь прежде, чем чувствовал, что может кончить, и каждый раз она ощущала, что подходит к моменту наслаждения, который сулит еще больший восторг. Иногда он отстранялся от нее, чтобы лизать языком ее гладкое, благоухающее тело. Она нежно покусывала те его места, куда могла добраться — ухо, плечо, даже его соски. А его руки непрерывно ласкали ее, нежно двигались по всему ее телу, пока оно, казалось, не стало размываться от волны удовольствия. Марихуана усиливала, обостряла наслаждение, все ощущения, отбрасывала прочь напряжение и чувство вины, заставляла ее расслабиться и упиваться им.
Наконец, похоже, их тела решили сами слиться в одном аккорде, посчитав, что наступил момент довести наслаждение до вершины. Говард неожиданно стиснул ее сильно, его рот плотно прижался к ее губам. Она вцепилась в него, кинула свое тело навстречу его толчкам, и по мере того, как они лихорадочно бились друг о друга, сначала она, а затем он стали исторгать крики, затем они вскричали одновременно, когда ощутили невероятно прекрасный оргазм; Корал задохнулась, Говард издал вопль, изумленный тем, что его тело способно испытывать такое огромное удовольствие. Она чувствовала, что может вспорхнуть с постели в какую-то новую стратосферу переживаний и чувств, поэтому с силой вцепилась в его плечи, словно в нем было заключено все земное притяжение, словно он был ее опорным камнем, ее якорем, удерживающим в мире.
— Сливки? — спросила Корал, наливая кофе.
— Да, пожалуйста.
На ней был почти прозрачный, достигающий лишь колен черный шелковый халатик от Диора. Говард надел брюки, но, оставаясь голым по пояс, валялся на ковре и щекотал ее колено.
— Ты изменилась, — сказал он, когда она подала ему чашку.
— Как? — спросила она, присаживаясь рядом с ним за столик из нержавеющей стали.
— На этот раз ты мягче, нежнее.
Она рассмеялась, подняв маленькую сигарету-самокрутку.
— За это ты должен благодарить ее. Отхлебнув кофе, он поднял брови:
— Элегантная Корал Стэнтон пустилась во все тяжкие?
— Я стянула свои маленькие белые перчатки, Говард, — сказала она, сделав глоток вина. Наслаждение, которое он доставил ей, еще отдавалось в ее теле, окутывало своим теплом. — Мне нравится секс! Мне нравится ощущать тебя в себе! Ты осознаешь, как невероятно для меня даже просто говорить тебе об этом?
— Значит, ты превратила себя в… во что? В новую женщину?
— Мода изменчива, дорогой. Я сожалею, что Мэйнард застряла в двадцатых годах. Черт меня побери, если я приклеюсь к мрачным пятидесятым.
— Значит, все эти истории в «Уименз Уэр» о твоих вечеринках с рок-концертами, этими ужинами с Миком Джаггером и Мариан Фейфул…
Она кивнула:
— Сущая правда. «Роллинг Стоунз», «Битлз» — это они формируют сегодняшний стиль жизни. Я обязана познать их. На их собственном уровне. И это, — она подняла сигарету, — один из ключей. Когда они в первый раз встретились со мной, то не знали, как вести себя с таким человеком, как я. Они не понимали, что такое элегантность. Я должна была пойти им навстречу.
— У меня чувство, что я уже старомоден…
— О нет, для твоего вкуса всегда найдется место. Твое имя может стать одним из самых громких имен в Америке, ты знаешь это.
Говард медленно покачал головой, нежно поглаживая ее колено.
— Я думаю, что ты опоздала. Я хочу сказать тебе об этом раньше, чем ты прочитаешь в «Уименз Уэр». Я получил невероятное предложение моей фирме. Свыше миллиона. Я собираюсь принять его и покончить с торговлей тряпками.
Корал выпрямилась, сверкнув глазами.
— Но почему? У тебя такой талант!
Он запустил руку в свои темные, вьющиеся волосы.
— Я пристально вгляделся в свою жизнь после нашего маленького… эпизода в Саутхэмптоне. И это меня по-настоящему потрясло. Ты говорила мне, что ты должна была постоянно выбирать между любовью и миром моды. Возможно, я неисправимый романтик, но я каждый раз выбираю любовь. А сегодня вечером я имею реальную возможность предложить тебе и то, и другое…
— Что ты имеешь в виду?
— Я хотел просить тебя работать на меня.
— Ты смеешься? В каком же качестве?
— В том же, что и сейчас: главного редактора.
— Ты основываешь журнал? Под чьим патронажем?
— Моим собственным, у меня теперь есть деньги. Мне ни перед кем не нужно будет отчитываться. Я хочу делать полновесный, любящий посплетничать о мире моды еженедельник, вызов «Уименз Уэр». Я уже провел свое исследование, для рекламы есть огромные возможности. Мы начнем со ста тысяч экземпляров — все для розничной продажи. Позднее подумаем о привлечении подписчиков…
Его прервал смех Корал:
— И ты ожидаешь, что я оставлю редакторство в «Дивайн» ради чего-то подобного? Наш тираж уже перевалил за полмиллиона! Одно лишь мое жалованье…
— Оно будет на уровне! — Глаза Говарда сверкнули. — Я вкладываю в это дело каждый пенни, каким обладаю. Я не ищу выгоды, начиная с тобой. И у тебя будет возможность, как ты решила, заниматься авангардом.
Корал одним глотком допила свое вино и неожиданно рассердилась. Она резко освободила ногу из его ладони, встала и начала расхаживать по пустой гостиной.
— Говард, давай никогда не будем смешивать удовольствие с бизнесом…
Говард, сузив глаза, наблюдал за ней. Потом дотянулся до своей рубашки, надел ее и стал застегивать пуговицы. Корал обернулась и посмотрела на него.
— Ты не осознаешь, каким весом пользуется «Дивайн»! Если я хочу сфотографировать Барбару Стрейзанд в платье от Шанель, мне достаточно просто поднять трубку. Если я хочу, чтобы бесподобная Диана Росс позировала для новой американской коллекции, я звоню ее агенту, который от этого только приходит в восторг. Ты полагаешь, они станут это делать для… как там будет называться твоя газета?
— «Лейблз», — мрачно ответил Говард. Он уже надел ботинки и выглядел таким расстроенным и злым, что Корал кинулась к нему. Она положила ладонь на его руку, но он отстранился и стал завязывать галстук.
— Это прекрасное название, — постаралась она смягчить свой отказ. — Я уверена, что она будет пользоваться большим успехом. Но просто… Я редактор издания мод номер один в этой стране, а возможно, и в мире. Ты не можешь замахиваться так высоко.
Он обернулся и взглянул на нее с перекошенным от гнева ртом. Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его в губы.
— Я очень сожалею, дорогой… Прощаешь? Он мрачно взглянул на нее.
— Большую часть своего времени я расходую на то, чтобы прощать тебя. Я предлагаю тебе новую, волнующую работу, а ты отбрасываешь ее, швыряешь мне в лицо. Вриленд, или Нэнси Вайт запрыгали бы от такого предложения.
— Нет. — Она лучезарно улыбнулась ему. — Не обманывай себя, Говард. Ты просто не найдешь редактора такого калибра. Но я попробую порекомендовать тебе кого-нибудь. На «Дивайн» работает несколько блестящих молодых ребят. А теперь расскажи мне о «Лейблз» — ты в самом деле рассчитываешь воткнуть перо «Уименз Уэр»?
Теперь уже полностью одетый, Говард нетерпеливо обернулся к ней:
— Не имеет значения, Корал. Это тебя по-настоящему не интересует. Ты думаешь, что «Дивайн» превыше всего и навсегда. А я заинтересован в репортажах другого рода.
— Я извинилась, — сказала она, прижимаясь к нему всем телом и касаясь губами уголка его рта. — Ты ведь не уйдешь от меня в таком раздражении?
Он ничего не ответил, но позволил ей поцеловать себя. На него действовала сексуальная отрава, осознал он, независимо от того, нравилось ему это или нет. Она ласкала его сквозь брюки, и из губ его вырвался стон. Он снова обхватил ее руками, они слились и приткнулись к стене.
— Сними одежду, — хрипло прошептала она, — и снова займемся этим…
Он вырвался от нее, лицо его потемнело и горело.
— Я должен идти.
Он стал искать свой пиджак и нашел его в белой прихожей. Ему неожиданно стало неприятно: быть униженным, позволить чьему-то телу взять верх над твоей гордостью.
Она дотронулась до его плеча, и он обернулся, уже держа пальцы на дверной ручке.
— Скоро я снова увижу тебя? — спросила она. Он бросил на нее безучастный взгляд.
— Я должен начать оберегать себя, Корал. Ты обладаешь удивительной способностью заводить меня. Поэтому — нет.
Она с треском захлопнула за ним дверь. Наливая себе еще один бокал шампанского, подумала: он вернется. Сексуальная отрава, подобная той, что они испили, попадается не каждую неделю…
— Мама? Это я. У тебя все в порядке? — Через неделю после того, как Маккензи ушла из дома, она позвонила матери.
— Маккензи? О Маккензи, как ты могла так поступить со мной?
— Я же оставила тебе записку, разве не так? Я написала тебе, что позвоню, как только найду, где жить. А сейчас я подыскала квартиру.
— Да? Это близко?
— Я живу в Виллидж, ма. Я снимаю квартиру еще с тремя очень симпатичными ребятами.
Эстер Голдштайн начала хныкать.
— Я никогда не думала, что моя дочь станет бродягой. Ни номера телефона, ни адреса! Если мы свалимся и умрем, ты даже не узнаешь о дне похорон…
— Ладно, ты не умерла, так, может быть, запишешь мой номер?
Эстер завозилась в поисках карандаша. Маккензи назвала матери адрес и номер телефона. Потом спросила:
— Есть для меня какая-нибудь почта?
— Несколько писем. Я захвачу их с собой в воскресенье, когда зайду навестить тебя по дороге к тете Фанни. Тогда и посмотрю, как ты живешь.
Маккензи окинула взглядом хаос в своей комнате. В открытую дверь был виден один из ее соседей, Люк, который в одних кальсонах, скрестив ноги, играл на флейте.
— Нет, — ответила она. — Я сама приду в воскресенье на бранч. Копченый лосось будет?
— А тебе что, нужно особое приглашение? Это все еще твой дом.
— Спасибо, ма, и помни: я по-прежнему люблю тебя больше всех.
Она повесила трубку и вздохнула. Она провела у Элистера три ночи, отражая все его притязания. Наконец она отыскала себе пристанище, куда можно было переехать.
Там уже жили две девушки и один парень, приблизительно одного с ней возраста. Лаура, разрисовывающая галстуки и майки, Лоретта, художница по макраме, торгующая по выходным на рынках цветочными подставками и кашпо, и Люк, тихий, погруженный в себя мальчик с длинными прямыми белокурыми волосами; он занимался тем, что играл на флейте и размешивал овощи в кастрюльке на плите. Они буднично приняли Маккензи в свою жизнь, и она сделалась частичкой населения Виллидж — энергичной, эксцентрично одетой девушкой, которую часто видели в шесть часов вечера бегущей по улице на работу в бар.
Дом Голдштайнов был погружен во мрак со дня побега Маккензи. Серия сцен, которые устроила Эстер, оказала свое воздействие на всех домашних.
— Я не могу представить, что мой ребенок где-то там живет сам по себе, — плакалась Эстер каждому, кто мог слышать. — Она такая невинная! А что будет, если ее соблазнит какой-нибудь мужчина?
Реджи и Макс могли только обмениваться взглядами и хрюкать, подавляя смех.
— Она сможет научить его одной или двум штучкам, ма, — сказал Реджи.
— Я не буду счастлива, пока она не вернется обратно, — заявила она Эйбу в их спальне однажды ночью. — Дорогой, дай ей работу, она не должна находиться в баре!
— Она не желает получить работу от меня, — закричал Эйб, — мои магазины недостаточно хороши для нее! Ей подавай модные! Она хочет, чтобы скелеты носили сумасшедшие платья…
— Если ты дашь ей ее собственный магазин, — попросила Эстер, — то мы по крайней мере будем знать, где она!
— Ее собственный магазин? Ты что, хочешь, чтобы я потерял все сбережения, которые сколачивал всю свою жизнь?
— А может быть, ты получишь состояние? Она выиграла тот конкурс, Эйб. У нее есть талант.
— Да-да… я видел альбом ее набросков, — фыркнул он.
Но по мере того, как проходили месяцы, даже Эйб Голдштайн вынужден был заметить, что что-то происходит в мире моды. Он помнил недавний эксперимент с дешевой молодежной одеждой «Карнэби-стрит», в результате которого в его магазины нагрянули возбужденные тинэйджеры и расхватали всю эту ерунду.
— Сходи и навести свою сестру в уик-энд. Я дам тебе выходной, — сказал он Реджи. — Взгляни, как она живет. Я все еще хочу вовлечь ее в бизнес Голдштайнов. Не годится, что она работает на чужих. Я дам ей ее собственный магазин. Они их теперь называют «бутиками». Так что мы снимем ей где-нибудь помещение — это будет ваше собственное предприятие. И даже если вы прогорите, я буду счастлив. Слушай, оно того будет стоить, хотя бы для сохранения здоровья вашей матери.
