— Раньше-то как было? Сами помните: выдавали специальную форму и на лето, и на зиму, а теперь вот только ушанки остались с кокардами, а остальное — извини-подвинься! — Антонина двигалась под руку с Зоей, за ними следовали в такой же связке Жанна с Митрофаном. — А льгот сколько разных имелось? Да тогда это и льготами никто не обзывал, просто жизнь была бесплатная, а теперь за любую мелочь приходится раскошеливаться!

Бесцеремонный морской ветер еще не потерял зимнего холода, но уже обрел весеннюю порывистость. Лиловое городское небо отбеливалось колким снегом: он бил идущих по их отрешенным открытым лицам, обретшим выражение некоторого героизма.

— Тонна, так то ж при советской власти, а мы ее, считай, сами и отменили, а теперь что, тоскуем, что ли? — Зоя отозвалась неожиданно громким низким голосом, очевидно пытаясь противопоставить его недружелюбной метели. — Жанка, вы там еще не кувырнулись?

— Да с Трошкой-то только и кувыркаться! — Махлаткина засмеялась и ухватилась за своего спутника второй рукой, невольно отмечая, что глухонемой настолько истощен, что ее пальцы, по кругу обхватившие его плечо, встретились друг с другом. — Мне, наверное, с пандусом и то веселее будет вожжаться!

— А ты не скажи, подруга! — Ремнева с увлечением подхватила частую тему их разговоров. — У стариков, я слыхивала, как случается: болтяра на конце костенеет, и тогда уже без разницы — налитой или квелый, — считай, как наперсток на пальце!

— Да у него-то и точно, все богатство с наперсток! — Жанна говорила обычно громко, но не очень разборчиво, и смысл ее слов доходил до слушателя постепенно. — Пипетка торчит, как у моего Кольки, пока в сад ходил.

Нетаков не включался в разговор, хотя его слух был не настолько понижен, чтобы не понять общую тему разговора и, конечно, уловить свое имя. Глухонемой по очереди прикрывал глаза, о которые разбивались острые снежинки, и внимательно, с детским интересом осматривал территорию завода, куда они беспрепятственно проникли по ядовитому невскому льду.

— Опять не права! Я о чем всегда говорю: есть внешние балдометры, а есть нутряные. — Антонина завелась всерьез. — Внешний, он что? Как банан жохлый висит! Мнешь его, давишь, а он все как и не рабочий! А нутряные чем знамениты? Торчит, будто желудь, а напряжешь его — выпрет, как в той забаве, «тещин язык» называется. Мы еще в детстве их надували. У мамки, бывало, клянчишь: купи да купи, — она раскошелится, а мы с ними и балуемся. Вы таких что, не помните?

— Помним, Тоня, и нутряные и внешние! — перебила Бросова. — По мне, так лишь бы бабки засылали, а там пусть хоть отбойником или ледорубом долбят: мы люди привычные! Я вот только таких, как ты говорила, чтобы они крючком загибались, ни разу не встречала!

— Это, Зойчик, тебе просто по жизни удача не улыбнулась! — Ремнева возбужденно дышала и почти перешла на крик. — Поверь мне на слово, ты б от такого головастика ни за какие коржи не отказалась! А для мужика это — нешуточная болезнь! Мне мой Корней, мудила, сказывал название, да оно в моей дурной башке где-то затерялось!

— А сам-то, Корней, этой штуковиной не страдает? — Жанна сморщила отекшее лицо и громко чихнула. — Кто-то меня вспоминает!

— Я думала, кто-то пернул! Это уже по-нашему заблудившийся ик называется! — Антонина часто мигала слезящимися от едкого дыма глазами, но, подобно остальным путешественникам, еще не разгадала причину этого неудобства. — Если б страдал, так я бы его, как зубочистку, при себе держала!

— А гарью-то как тянет, все заволокло! — пожаловалась Зоя. — Откудова это несет-то? Аж глаза щиплет!

— Точно, милка, как в преисподней, где пидоров гнойных жарят! — согласилась Ремнева. — Тут не то что буркалы, тут и пирожок закоптится!

— А-бака! А-бака! — закричал Нетаков и, вырвав руку, побежал, спотыкаясь, вперед. — Ку-на а-ить!

— Вот скот! — ласково воскликнула Зоя. — Видать, псину какую заприметил. Теперь не отстанет, пока ей лапы не перебьет!

— Вы только теперь-то собак не жрите, а? Слышь, мать? Вы что, совсем обалдели?! Я ж тебе о чем толкую: наших всех перебили-перекалечили, а вы сейчас за тварью помчитесь! — Наташа, замыкавшая неуклюжий строй, подалась вперед и закричала: — Трошка, назад, сволочь!

— Натусик, крошка, что ты Митрофана Нетаковича так пугаешь: он же человек пожилой, заслуженный, и так, видишь ты, ни бе ни ме ни кукареку не бычит, а от твоих призывов, того гляди, еще и ослепнет, — кто с ним тогда будет возиться? Кто его до пивного зала проводит? — Антонина говорила степенно и весомо. Она попыталась догнать Наташку Хьюстон, но ее повело в сторону, а за ней и ее легковесную спутницу. — Натусик, да подожди ты, не скачи, я тебя за руку возьму!

— Мне еще Пелагея, покойница, сказывала, что Нетакыч себе собачатиной туберкулез в зоне вылечил. — Махлаткина поморщила лицо и снова чихнула. — Подумайте, девки, такое средство, а никто не использует?!

Тоня, болт тебе бритый в тыкву! Мы тут сейчас завалимся, и ты меня своей жопой запрессуешь! — спохватилась Зоя, увлекаемая тяжеловесной подругой в помойные курганы, раскиданные по обозримой территории завода. — Доча, да не кашпырь ты! Для меня что другие — не мертвые, что мы — не живые! Девки, да я сейчас с любым жмуриком местами поменяюсь! Достало меня! Бля буду, достало!

— Да не будешь ты, Зося, не бзди по-малому! — Жанна ухватила подруг за руки и вторглась между идущими. — Давайте, девки, стабунимся, зато не ебнемся и шнобеля себе не отобьем!

— Вон, смотрите! — Наташа указала женщинам на руины ангара. — Здесь все и было! Видите, все лентами опутано, и менты где-то караулят, никого не подпускают. — И мать родную осадят?! — В голосе Махлаткиной закипело возмущение. — Я что, не имею права со своим единственным сыночком проститься? — Тетя Жанна, да они же все сгорели, а Петьку на реанимацию отвезли! Он-то про остальных и рассказал Рамизу. — Хьюстон остановилась около красно-белой ленты, пресекающей доступ к месту происшествия. — А на другой территории, говорят, даже стен не осталось, все покрутили! Группа замерла, вглядываясь в дымящееся пепелище, среди которого выделялся оплавленный остов тепловоза. Постепенно женщины различили на месте катастрофы людей в черно-желтых комбинезонах и других, в камуфляже с эмблемой «Эгида-плюс»: среди дыма иногда угадывались их головы, руки, спины. Оглядываясь по сторонам, пришедшие отмечали затаившиеся машины милиции и спасателей. Доносились чьи-то реплики, звон стекла и скрежет металла. На земле виднелись черные, наглухо закрытые полиэтиленовые мешки.

— Ну, бабы, мужайтесь! — из дыма раздался знакомый голос, и тотчас выявилось восточное, отмеченное неглубокими, но заметными шрамами лицо Рамиза Шалманбекова. — Пришла беда — отворяй ворота! Жили мы с вами спокойно, а как дальше пойдет, и не знаю.

— Мой-то шкет взаправду погиб, да? Погиб? Да?! — Жанна сорвалась на рыдания, согнулась и повалилась на землю. — Топка ты мой непутевый!

А мои-то где, там, что ли? Они ли?! Может, кто напутал?! — Зоя приблизила свое маленькое, не по годам сморщенное лицо к небритому, монументально расщепленному в своем окончании подбородку милиционера. — Их рожаешь-рожаешь, а они все мрут и мрут на твоих глазах!

— Да кто ж напутал?! Под утро в ФСБ какой-то доброхот видеокамеру подкинул, а на ней вся хроника событий оказалась заснята: и как пацаны насмерть дрались, твой, Жанна, Колька и твой, Зоя, Петька. — Рамиз отодвинулся от Зои и почему-то перевел взгляд на Ремневу. — Никитку бандюки насмерть замучили. А где Любка — не знаю, не могу сказать. И никто пока не знает. Да времени еще мало прошло! Парамон тоже опознан. Да вам на них лучше и не смотреть! Здесь органы по горячим следам работают: шутка ли, видеозапись получили! А про Кольку тебе кто-то конкретно сбрехнул: его за территорией обнаружили, на льду распластался без сознания, сейчас в одну палату с Петрухой определили. Пусть мирятся мальчишки. Что теперь делить-то?! Идите навещайте! Только проветритесь, а то вас таких, начитанных, туда вряд ли пустят.

— За кого ты нас, гражданин начальник, принимаешь? — Махлаткина надменно поджала крупные воспаленные губы и запрокинула голову. — Чем мы хуже других-то, а? Что у нас, и горя человеческого уже не может быть?

— Ладно тебе трендеть, лоханка! — уныло оборвала подругу Антонина. — У человека хлопот полон рот, а ты все со своими проблемами! Твой-то жив — и усопни! Пойдем, вон, Зойку утешать: она, считай, за один кон пол-семьи потеряла!

— А где Трошка-то околачивается? Он что, забыл, кто его из «аквариума» вытащил?! — Шалманбеков отошел от женщин, напряг глаза и всмотрелся в окружающее пространство. — Да вот он! Ну-ка, иди сюда, инвалид по жизни!

— Ня-ю! Ня-ю! — Нетаков неуклюже семенил по снегу. — Е а-аеи!

— Ничего ты еще не знаешь, пугало огородное! — Милиционер ухватил глухонемого за рукав армейского бушлата и резко дернул в свою сторону, отчего тот, не имея сил сопротивляться, повалился на закопченный и окровавленный снег. — Слушай и молчи! Ухи свои напряги глухие и слухай! Ты свою бабу убил?

— Не я! Не я! — закричал Митрофан, настороженно глядя в красно-коричневые сверкающие глаза нависшего над ним капитана. — А-ма! У-уа!

— Ладно, глохни! Сам ты дура! А не то я тебе сейчас твои последние черенки высажу! — Рамиз без натуги поднял глухонемого на ноги и сурово посмотрел в его побелевшие глаза. — Ты сейчас, гнус, где должен сидеть? Ну вот, а за тебя один добрый человек очень много денег дал, и ты теперь можешь на воле балдеть. И он тебе еще денег отвалит — кирять сможешь каждый день до усрачки, и еще на сосок останется! А ты для него должен одного человечка приморить. Еще не забыл, как эти дела делаются?

— Не-е! — с готовностью заблеял Нетаков. — О-оню!

— Ну вот и ладушки! Знаю, что не забыл! Я про тебя вообще всю подноготную знаю, что ты за мерзавец такой! — Капитан улыбнулся и похлопал Митрофана по узкому приподнятому плечу. — Теперича отдыхай. А завтра начнем работать. И чтобы нож с собой был! Понял, чучело соломенное? Наточи, чтобы воздух резал!

— О-то-о! — Нетаков по-обезьяньи вытянул губы трубочкой и издал звук, более уместный в специально отведенном или в безлюдном месте. — У-умна!

— Что пердишь-то своим хлебальником? — Шалманбеков заслонил лицо от вони, которая неслась из утробы глухонемого. — На тебе сотку, больше и не проси! Все равно не дам! А то ты перепьешься и дело не сделаешь. Только смотри у меня, говна никакого не покупай, а то назавтра ослепнешь на оба глаза, и тогда с тебя толку будет как с козла молока! Иди к своим клушам, отрыдай с ними за упокой по полной программе!