Песнь седьмая
Я не знал, куда податься,
всюду лишний, всем чужой.
Потому как был я беглый,
стража рыскала за мной.
В полымя, Мартин, как видно,
угодил ты из огня.
Стать бродягой - только это
и осталось для меня.
Кто такой я? Дезенътир!
Ранчо нет, жена пропала,
жалкое тряпье па теле,
в поясе - нет ни реала.
Курева и то не видел
я не счесть уж сколько дней...
Хоть изъездил всю округу,
не нашел я сыновей.
На беду, прослышал раз я,
что в селении одном
будут танцы, и подумал:
что ж, и мы туда махнем.
Там друзей я встретил старых,
о себе поведал им;
ну, понятно, угостили,
и нарезался я в дым.
Забуянил я, хоть прежде
смирен во хмелю бывал.
Вижу, негр и негритянка,
к ним я сдуру и пристал.
Ничего-то негритянка
мне не сделала худого,
только выпалил я спьяну:
"Ишь! П-п-пустилась в п-п-пляс,
к-к-корова!"
Глянула она с презреньем
и сказала: "Ишь срамник!
Видно, мать его корова,
что бодливый он, как бык".
И пошла, махнув подолом,
гордо, что твоя сеньора,
только засверкали зубы,
белые, как масаморра.
Я сказал: "Из черной кожи,
эх, и вышло бы седло!"
И куплетец всем известный
затянул я ей назло:
"Господом был создан белый
и святым Петром - мулат,
а из адских головешек
черт наделал негритят".
Негр озлился не на шутку -
ведь придрался к ним я зря;
на лице глаза сверкнули,
как во тьме два фонаря.
Я очнулся: что ж я людям
нагрубил в хмельном пылу?
"Плюнь, мол, на слова, не думай,
что сказал я их ко злу".
Парень аж подпрыгнул, будто
нож в кишки ему вошел:
"Что? Козлу? Ах ты, паршивец!
Сам вонючий ты козел!"
На меня он с кулаками...
Драться? Погоди, сейчас,-
и, примерясь, я кувшином
треснул парня между глаз.
Хрюкнув, как кабан, от боли,
привалился он к стене.
Вдруг как выхватит оп ножик
да как бросится ко мне!..
Увернулся я и крикнул:
"Ишь, бычок вошел в игру!
Я не от тебя родился
и не от тебя помру".
На руку набросив пончо,
он ответил мне: "Ну что ж,
это мы сейчас проверим,
может, от меня помрешь".
Тут штаны мы подвернули,
живо отцепил я шпоры,
видно, впрямь дошло до дела -
не пустые разговоры.
От опасности трезвеешь.
Был хоть здорово я пьян,
сразу же окрепли ноги
и слетел хмельной туман.
Парень, заскрипев зубами,
кинулся, как ягуар.
Дважды он ножом ударил,
дважды я отвел удар.
Был при мне мой неразлучный
с лезвием стальным факон,
я на негра замахнулся,
отразил удар и он.
Тут по голове курчавой
я плашмя хватил в сердцах;
закачался он и еле
удержался на ногах.
Но очнулся, и, хоть струйкой
с темени стекала кровь,
он с удвоенною злобой
ринулся в сраженье вновь.
Ослепленный блеском стали,
я моргнул, и удалось
негру пропороть мне щеку
кончиком ножа насквозь.
Я вскипел и стал работать
лезвием и острием:
мне тебя, мол, черный дьявол,
в ад отправить нипочем!
Бился я в остервененье
все отчаянней и злей.
Р-раз! Попал... И враг мой наземь
рухнул, как мешок костей.
Вздрогнувши последней дрожью,
приказал он долго жить.
И того, как помирал он,
мне вовек не позабыть.
Подбежала негритянка,
посерела аж с лица,
кинулась на мертвеца
и завыла, как волчица.
Мог бы тут я рассердиться,
плюхой мог заткнуть ей рот,
да подумал: что я, скот,
нехристь я или разбойник,-
драться, где лежит покойник?
Пусть, бедняга, поревет.
Я факон отер травою,
молча отвязал коня,
сел в седло и ехал шагом
вплоть до наступленья дня.
Мертвеца зашили в шкуры
и засыпали землей,
и никто над ним молитвы
не прочел за упокой.
В ночи ясные, как слышно,
там блуждает огонек:
стало быть, успокоенья
дух его найти не смог.
Чтоб не мучился несчастный,
надо мне его отрыть
и останки честь по чести
на кладбище схоронить.
