Песнь шестая
Жизнь моя - черед несчастий,
но теперь я поведу
речь про злейшую беду.
Ежели страданье гложет,
человек молчать не может:
песней душу отведу.
В эту пору из округи
наших ратников опять
к форту начали сгонять.
По каким таким причинам?
Мол, в спедицию идти нам,
краснокожих усмирять.
Мол, в походе не нужны
ни быки нам, ни двуколки.
Как индейские поселки
в прах сотрем, заплатят нам
и распустят по домам.
Вот какие были толки.
Ждет нас верная победа,
так начальник нам сказал.
Дескать, едет генерал,
сам дон Ганса. Кто такой он
и великий ли он воин -
ни один из нас не знал.
Будто соберет он войско
да и двинет нас в поход;
пушки оп с собой везет,
да, поди ж ты, не простые,
как бишь звать их - нарезные.
Вот придумал, сукин кот!
Мне-то что? Ну, пусть приедет
к нам столичный пустопляс...
Ладно уж морочить нас!
Эко диво - нарезные,
сам, случалось, в пульперии
нарезался я не раз!
Думали вы, обещаньям
так я и поверю вдруг?
Вырвусь сам их ваших рук,
не трусливый я, не хилый.
Гаучо не сломишь силой,
не возьмешь и на испуг.
Сызмальства к труду привычный,
в господа не лез я, что ж,
чем мой жребий нехорош -
жребий трудовой, бедняцкий?
Но на каторге солдатской
стало вовсе невтерпеж.
В жизни быть мне доводилось
только зайцем да борзой.
Пусть я человек простой,
все же так смекаю вроде:
должен печься о народе
тот, кто вознесен судьбой.
Как-то ввечеру засели
гарнизонный да судья
за бутылкой. Понял я,
что мое приспело время:
хвать коня - и ногу в стремя.
Здравствуй, волюшка моя!
Пампа, ты мое раздолье,
ширь бескрайняя да гладь,
ты передо мной опять.
Днем ли, ночью - здесь я дома,
все мне любо, все знакомо,
славно жить, легко дышать.
В пампе гаучо - хозяин.
Кто в ней вырос с малых лет,
знает множество примет.
А не то (бывает всяко)
я и нюхом, как собака,
нападу на верный след.
Голодранец, дезенътир,
пусть, а все-таки на воле!
Хоть три года - нет, поболе -
не бывал в родном дому,
не сыщу дороги, что ли,
я к жилищу своему?
Где же ты, родное ранчо?
Только угли да зола...
Боль мне сердце обожгла.
Господи Исусе... Ладно!
Буду мстить я беспощадно,
не прощу такого зла.
С горя тут любой из вас
зарыдал бы в голос тоже,
хоть мужчинам и негоже.
Свет в глазах моих померк.
Был мне этот день, о боже,
как тебе страстной четверг.
Вдруг почудилось мне, будто
кто-то жалостно зовет:
это замяукал кот.
В заячьей норе, поди-ка,
укрывался горемыка,
ждал - хозяин, мол, придет.
Как своих я покидал,
думал, что до скорой встречи.
(Эх, простак был, человече,
что поверил ты судье!)
И легли жене на плечи
все заботы о семье.
Вскорости - как от соседа
я потом узнал - пришли
выгонять ее с земли.
Уплатить аренду надо,
то да со... Все паше стадо
(дескать, за долги) свели.
Чем же мать детей прокормит?
Поневоле пареньки
подались тут в батраки;
так с родным гнездом простились
молодые голубки,
хоть еще не оперились.
Рано мачеха-судьба
их толкнула на скитанья.
Старший брат в час испытанья
не оставит малыша.
Может, добрая душа
даст им кров и пропитанье...
А жена? Где ты, голубка?
Поначалу воронье
грабило гнездо мое,
а потом - шасть ястреб с неба.
Ей кусок был нужен хлеба,
я ж не мог кормить ее.
У одних во всем излишки,
у других нет и рубашки;
как ей было жить, бедняжке,
коли денег - ни полушки
и скотины - ни телушки...
Голод - он не даст поблажки.
Коль нам свидеться, голубка,
не судьба, пускай господь
даст тебе защиту! Хоть
глух он был к моим моленьям,
шлю я вам благословенье,
дети, кровь моя и плоть!
Налетел суровый ветер,
подхватил вас и понес.
Много будет горьких слез
в жизни вашей, мальчуганы.
Ежели бы для охраны
был при вас хоть верный пес!
У бедняжек нету крова,
чтоб от бури им укрыться,
нет куска, чтоб прокормиться,
нет огня, чтоб отогреться,
нет рубашки, чтоб одеться,
нету пончо, чтоб накрыться.
Сердце ноет, лишь помыслю,
как их доля нелегка:
кто приветит бедняка,
посочувствует страданью?
Чаще прогоняют с бранью
от чужого очага.
И, поджавши хвост, понуро,
словно бы щенки, к примеру,
сыновья Мартина Фьерро
будут кланяться сеньору...
Больше было бы им впору
сунуться к зверью в пещеру.
Но в игре нечестной этой
я участье сам приму;
хоть чужого не возьму,
а свою взыщу я долю.
Впредь себя уж никому
заарканить не позволю.
И бесхитростно и тихо
жил я, но изведал лиха,
и теперь меня не трожь!
Распознал людей я ныне,
и меня не проведешь,
как бывало, на мякине.
Да, я мучен и учен,
видел жизнь со всех сторон.
Знаю, как плетутся сети
чинодралов-заправил,
и не пожалею сил,
чтоб силки распутать эти.
Кто - родимый край покинул,
кто - смирился и притих,
я же для врагов лихих
стал страшнее ягуара:
мщу безжалостно и яро
за детенышей своих.
Кое-кто нас почитает
за скотов, не за людей,
нам все горше, все трудней.
Все же, как тебе ни худо,
бедный гаучо, покуда
кровь есть в жилах - не робей!
