Песнь пятая
Я отчаялся и твердо
порешил удрать домой.
Словно радости какой,
ждал я вражьего набега:
в суматохе боевой
будет случай для побега.
Пограничные войска?
Эх! Не служба, а издевка.
Одурачили пас ловко!
Да, Мартин, попался ты:
это просто мышеловка,
что поставили коты.
Сплошь вранье, во всем обман.
Люди в- ополченье взяты,
а какие мы солдаты?
Жди, когда нагрянет враг.
А покуда ты - батрак,
только безо всякой платы.
Тут начальники, понятно,
руки греют без помех:
завелись у них у всех
скот, работники, хозяйство.
И такие негодяйства
там творились - вспомнить грех!
Сидя на своем добре,
в деле воинском ослабли:
глотки - прорвы, руки - грабли.
Чтоб исправно службу несть,
что иметь ты должен? Честь.
Чем владеть? Конем да саблей.
Понял я, что кровососы
мне свободу не вернут.
Нынче ль, через год ли - тут
и схоронят бедолагу.
Лучше уж рискнуть, дать тягу,
может статься, не сгребут.
Вышел мне вдобавок штраф:
часовому-бедокуру
что-то показалось сдуру -
шум поднялся, руготня...
И распялили меня,
как сырую бычью шкуру.
С поля возвращался к форту
я однажды в поздний час,
караульный же как раз
был в подпитии изрядном
и во мраке непроглядном
обознался с пьяных глаз.
С этим гринго столковаться
мог бы разве духовник:
так коверкал он язык.
Звал себя по-по-литанец,
но, вернее, он, поганец,
нехристь был иль еретик.
Стало быть, в ту ночь стоял он
у заставы на часах.
Спьяну-то меня впотьмах
не узнал и всполошился;
за его дурацкий страх
я потом и поплатился.
Сослепу как завопит он
мне навстречу: "Кто идьет?"
Я в ответ: "Сам идиот".
Он мне: "Говори пароля!"
Я ему: "Тебя пороли?
Что ж тут хвастать, обормот!"
Вдруг я вижу,- ах ты, дьявол!
он схватился за ружье.
Вот хмельное дурачье!
Кабы спьяну не промазал,
не внимали б вы рассказам
про мое житье-бытье.
Выстрелом, само собой,
поднял дуралей тревогу.
Выскочили на подмогу
офицеры. Суд был прост:
караульному - на пост,
мне - на плац. Зазря, ей-богу!
А на том плацу - четыре
в землю загнанных штыка.
Уперся майор в бока -
он и сам-то был хмельненек:
"Ну-с, поучим дурака,
как ходить да клянчить денег".
К четырем штыкам - четыре
сыромятные ремня:
так распялили меня,
стало небо мне с овчинку...
И честил мерзавца гринго
я всю ночь до бела дня!
И зачем их, чужаков,
к нам на службу нанимают?
Ничего не понимают,
не умеют ни черта;
неразумнее бывают
бессловесного скота.
Гринго - рохля и раззява.
Ни тебе взнуздать конька,
ни загнать в корраль быка,
ни свернуть, пи бросить лассо,
ни освежевать телка,
ни изжарить в углях мясо.
Целый день они в безделье,
только чешут языки,
ждут, как барские сынки,
кто б изжарил им асадо.
Тут их подгонять не надо:
жрать все гринго мастаки.
Млеют в зной, трясутся в стужу.
Денег жаль им на табак,
норовят стрельнуть "за так";
иногда из-за окурков
доходило и до драк.
Стыд глядеть на полудурков.
В непогоду трусят, будто
псы, услышавшие гром.
Не подбить их нипочем
на лихое предприятье;
не имеют и понятья
о житье-бытье степном.
Гринго смотрит, да не видит,
к звукам пампы не привык;
каждый шорох, топот, крик
может гринго огорошить.
Страус пробежит он: "Лошадь!"
"Пронесется конь, он: "Бык!"
Если вышлют на индейцев,
гринго уж наверняка
забоится пустяка,
повернет и в форт поскачет.
Ждать от гринго службы - значит,
от козла ждать молока.
