Песнь четвертая
Что ж, пожалуй, стану дальше
свой разматывать клубок.
Сбереженный в тот денек
от разбойников судьбою,
как я сам пришел к разбою?
Расскажу вам, дайте срок.
Нам за службу полагалось
жалованье. Да куда!
Исчезала без следа,
не дойдя до нас, монета:
видно, застревала где-то.
Заедала нас нужда.
Нищенским своим обличьем
устрашали мы людей.
В жизни каторжной моей,
полной бедствий и скитаний,
я ни раньше, ни поздней
не видал подобной рвани.
Не имел я ни рубашки,
пи подобия ее,
ветхое носил тряпье.
Из такого я, бывало,
трут готовил для кресала.
Чем не барское житье?
Пончо, седла, потники,
и уздечки, и седелки -
все сменяли мы в поселке
на табак да на маис.
Озверели, будто волки,
мы от голода и крыс.
Я ворсистую попону
выиграл однажды в бабки.
Щеголял я в этой тряпке -
как-никак, а потеплей.
Сколько в ней гнездилось вшей!
Вши - они ведь тоже зябки.
Все ж бодрился я, покуда
конь мой верный был со мной;
только день настал лихой,
и начальник наш придумал:
плохо жеребца кормлю, мол,-
тут и сгинул вороной.
Вам страдания такие
не представить нипочем:
пеший, чуть не нагишом,
битый, мученый, без денег...
Будь я вор или мошенник,
хоть бы знал, что поделом.
Так за месяцем шел месяц,
минул год, пошел второй,-
перемены никакой.
Ох, и было же нам тошно!
Знать, терзали нас нарочно
этой горькой кабалой.
Изредка нас отпускали
поохотиться. С зарей
выезжали мы гурьбой,
прихватив болеадорас;
попадались нам порой
то ньянду, то дикий порос.
К вечеру мы возвращались,
измочалив лошадей;
перья, шкуры - наш трофей -
мы несли, понятно, в лавку,
брали там к пайку прибавку -
водки, табаку, харчей.
Лавочник дружил с начальством
и в торговле был мастак.
Мате нам давал, табак;
угодишь ты самодуру,
выложит тебе за шкуру
и серебряный кругляк.
Лавка - дрянь: четыре фляги
да порожних два бочонка,
но торговлю вел он тонко -
все там мог найти наш брат.
Пуст был провиантский склад,
но полным-полна лавчонка.
"Чудотворцем" окрестил
этого проныру кто-то.
Торговал он без просчета
и лихву такую греб!
У него, у живоглота,
знать, был страусовый зоб.
Не обманешь - не продашь,
все кабатчики деляги,
но до нашего плутяги
где уж им: десятки фур
перьев вывез он и шкур
за свои четыре фляги.
По уши в долгу мы были:
все-то он до мелочей
в книге проставлял своей.
Жалованья ждали-ждали,
да и ждать уж перестали:
запропал наш казначей.
Так и не приехал к нам
от правительства посланец,
сгинул начисто, поганец.
Время шло... Но вдруг майор
объявляет общий сбор:
будут, мол, давать аванец.
Кто с долгами расплатился,
кто вернул себе назад
вещи, сданные в заклад...
Лавочнику перепало
барыша в тот день немало,
поднажился этот хват.
Что мне лезть? Стоял в сторонке,
на жердину опершись,
думаю себе: крепись!
Стадо, что ли, тут какое
сгрудилось у водопоя?
Вызовут, не торопись.
Только правду вам сказать,
я, приросши к той жердине,
ждал бы вызова поныне...
Слышу - кончился галдеж.
Обошли меня? За что ж?
По какой такой причине?
Аж внутри захолонуло.
Как так? Надо разузнать.
Я - к майору. Он, видать,
был не в духе, глянул строго;
я спросил его с порога:
"Мне что - завтра получать?"
"Завтра? - рявкнул он в ответ,-
Свиньи! Эк вас разобрало.
Сколько вам ни дай, все мало".
Я в затылке почесал:
"Мне ж никто не выдавал
ни единого реала".
Выпучил глаза он, будто
съесть меня хотел живьем,
глянул в книгу, а потом
вскинулся с истошным визгом:
"Ты не числишься по спискам!
Зря мы денег не даем".
Так и есть, подумал я,
все треклятые бумаги:
обдурить хотят, бродяги.
Здесь я около двух лет,
в каждой жаркой передряге
налицо, а в списках - нет!
Только этих дерзких мыслей
не услышал наш майор:
затевать с начальством спор
для простых людей рисково.
И, не вымолвив пи слова,
выкатился я во двор.
Утром вызвал гарнизонный.
Речь повел такую он
(знать, в политике силен):
"Росас был тиран, а ныне
произвола нет в помине,
есть порядок и закон".
Он позвал капрала. Тут
потекли рекой чернила:
сколько, мол, служу, что было
из имущества с собой,
конь гнедой иль вороной,
жеребец или кобыла?..
Шло дознанье для блезиру,
так, пустая канитель:
денежки-то в свой кошель
положили, сучьи дети.
Хлопотать? Схлопочешь плети:
я один, а их - артель.
Так жирела и жирела
эта шайка обирох
от несчастных наших крох.
Воры! Довели солдата:
с голодухи я иссох,
и - ни курева, ни мате.
Словно малый страусенок,
что отбился от своих,
рвался я в силках тугих.
Чтобы уцелеть, для виду
я смирился и притих,
затаив в душе обиду.
