Песнь третья
Жил и я в своем дому
(не скитался, будто нищий,
в поисках норы и пищи),
да погнали воевать,
а когда вернулся, глядь -
вместо ранчо пепелище.
Жили мы с женой в достатке:
дом был, утварь и стада.
Как птенцы в тепле гнезда,
мирно подрастали дети...
Нынче я один на свете -
все исчезло без следа.
Как, бывало, в пульперию
вольный съедется народ,
мне там ото всех почет:
сядут в круг, а я в середке,
осушу я чарку водки -
песнь рекою потечет.
Там я раз и начал петь
добрым людям на забаву,
а судья - он, черт лукавый,
случая давненько ждал -
стражников туда прислал.
Угодили мы в облаву.
Те, кто были половчее,
прыг в окно - и наутек;
ну, а мне и невдомек:
за собой греха не видел,
сроду мухи не обидел.
И попался я в силок.
Много было нас. Был гринго
с обезьяной и шарманкой;
над плясуньей обезьянкой
хохотал до слез народ.
Славно началась гулянка,
да худой был оборот.
Был там землекоп-поденщик,
как слыхал я от ребят,-
беглый аглицкий солдат;
видно, ум имел он здравый:
быть солдатом во сто крат
хуже, чем копать канавы.
Взяли всех под караул,
словно мы - злодеев шайка;
им что гринго-попрошайка,
что певец... Забрали враз.
Спасся лишь один из нас:
спрятала его хозяйка.
Сбили всех в один табун,
и такое нам решенье:
в пограничном ополченье
срок придется отбывать.
Ну, дела! Ни дать ни взять -
дьявольское наважденье.
С выборов еще последних
зол был на меня судья:
ведь голосовать-то я
и взаправду не являлся.
Как он рявкнет: "Ах, свинья!
Ты в пузицию подался?"
Тьфу! В чужом пиру похмелье!
Мне плевать на них на всех.
Этих выбирать иль тех -
все едино: ихний "список"
не наполнит наших мисок,
не заштопает прорех...
Напоследок насулили
всяких небывальщин нам.
Повторил раз десять сам
наш судья - наврал, проклятый:
"На шесть месяцев, ребята,
а потом - все по домам".
Оседлал я вороного.
Вот конек был - ей-же-ей,
лучших я не знал коней:
с ним на скачках в Айякучо
денег выиграл я кучу.
Конь для нас всего главней.
Я навьючил вороного
всем накопленным добром:
пончо взял, стянул ремнем
войлоки да одежонку...
И свою оставил женку
почитай что нагишом.
Сбрую всю свою и снасть
прихватил я в путь-дорогу:
лассо, болас, хлыст, треногу...
Полной чашей был мой дом.
Верьте, нет, но я, ей-богу,
не всегда был бедняком.
Потрусил на вороном
я с оружьем и поклажей
в пограничный форт. Под стражей.
Прибыли мы. Что за черт!
Да неужто это форт?
Он норы крысиной гаже.
Зароптали, кто постарше,
не жалели крепких слов;
но один из крикунов
по приказу офицера
был растянут для примера
между четырех столбов.
А начальник объявил нам
о приказе о своем:
беглецов хватать живьем
и - полтысячи горячих.
Дескать: "С них, детей собачьих,
шкуру заживо сдерем".
Нам не выдали оружья,
а что было - отобрали
для храненья в арсенале:
мол, обратно отдадут,
коль индейцы нападут.
Тут и крикуны смолчали.
Били мы сперва баклуши,
а потом за нас взялись:
ну, солдатики, держись!
Душегубам да ворюгам -
тем была бы по заслугам
эта каторжная жизнь.
Нас плашмя лупили саблей
по плечам да по хребту;
а смолчать невмоготу -
будет разговор короткий:
упекут тебя в колодки
на лихую маету.
Где походы на врагов?
Где казармы, где ученья?
Знай в полковничьем именье
новобранец спину гнет.
Ежели мы ополченье,
кто ж тогда рабочий скот?
Сеял, жал и молотил я,
хлеб ссыпал я в закрома,
клал кирпичные дома,
глину мял, сучил веревки,
из соломы плел циновки...
И все это - задарма!
Если ж кто из нас, озлобясь
от такой лихой судьбы,
становился на дыбы,
он потом не рад был жизни!
Взяли нас служить отчизне,
а попали мы в рабы.
Минул год. А что ж индейцы?
Днем и ночью мы в трудах,
а они, возьми их прах,
начали шалить и скоро,
видя, что им нет отпора,
вовсе позабыли страх.
Нам разведка приносила
новости день ото дня:
тут вот - резали коня,
там вон - вся земля изрыта,
отпечатались копыта...
Да, индейцы - не брехня.
Общий сбор нам объявили.
Чуть прикрыты мы тряпьем,
па одном коне вдвоем,
без оружья и без седел.
Коли вправду враг нашкодил,
то-то мы его пугнем!
Нам устроили манервы,
поднялась тут суета,
только я скажу спроста -
понапрасну мы потели:
наш капрал в военном деле
сам не смыслил пи черта.
И оружья наконец
дали малую толику;
кто взял саблю, кто взял пику.
Ружья нам хотели дать,
только вышла закавыка -
нечем было заряжать.
Спьяну выболтал сержант:
был и порох, мол, и пули,
да начальники смекнули
про охотничью нужду,-
наши пули - для косули,
весь наш порох - для ньянду.
Как прослышим, что индейцы
учинили где грабеж,
мы за ними. Только что ж,-
зряшная была возня:
до индейского коня
саблей разве досягнешь?
Где индейцы побывали,
словно буря там прошла.
Горя сколько, сколько зла!
Как нагрянут их отряды,
тут уж не проси пощады:
все крушат и жгут дотла.
Убивают без разбора
и детей и стариков.
Мстя за кровь своих отцов,
мчат индейцы с воплем, с гиком
и в остервененье диком
копьями разят врагов.
Сеет страх свирепый воин.
Слившись со своим конем,
он несется напролом;
повод, изготовясь к бою,
левой стиснул он рукою,
правую занес с копьем.
Скачут из глубин степей;
голод, жажда, утомленье
нипочем: терпеть лишенья
им в привычку искони.
Словно муравьи, они -
днем ли, ночью ли - в движенье.
Как индеец мечет болас!
Ежели уходит враг,-
не достать копьем никак,-
он метнет шары вдогонку,
лошадь сразу оземь шмяк,
и копье - врагу в печенку.
Краснокожий что кремень:
нет в нем слабости и страха.
Он живуч, как черепаха:
ты насквозь его проткнешь,
ну, готов... а он с размаха
в спину тебе всадит нож.
Как нагрянут на поселок,
им раздолье: грабят, жгут,
женщин - тех в полой берут.
Пленницам, чтоб не сбегали,
кожу со ступней сдирали;
сам не видел, может, врут.
Слушали, глядели мы -
и в груди у нас кипело.
Мы вдогон кидались смело
по тревоге. Только вскачь
не подымешь наших кляч.
Догонять - пустое дело.
Так, не солоно хлебавши,
мы и возвращались вспять.
А случалось нам нагнать
и вернуть скотины малость,
скот начальство ухитрялось
на сторону продавать.
Без толку мы все гонялись
за индейцами. Но раз
пощипали они нас,
и отряд наш после встряски
выезжал не без опаски.
Там и я чуть не увяз.
Вышло это так: индейцы
притаились за холмом,-
дай-ка, мол, солдат пугнем,
гаучо - он трус, раззява.
Едем мы... вдруг - шум и гром!
И на нас - врагов орава.
Хоть застигнуты врасплох,
мы не робкого десятка,-
наконец-то будет схватка.
Выстроились, примем бой.
А индейцы похвальбой
нас стращают для порядка.
Ринулись они в атаку,
аж земля тут затряслась.
Хоть не трусил отродясь,
дрогнул, услыхав их крики:
конь мой был пугливый, дикий,
вдруг лицом ударю в грязь?
Оглушил нас конский топот,
ржанье, вопли, шум и гам
(верещать па страх врагам
у индейцев в обиходе).
Прут как бешеные, вроде
смерть сама несется к нам.
На конях своих ретивых
наш они прорвали строй,
в свалку превратился бой.
Дикари того и ждали,
жертву с лету выбирали:
этот - твой, а этот - мой.
Выпустит индеец мигом
из тебя все потроха.
Что уж тут таить греха:
мы неслись - все силы в шпорах, -
ровно голуби, которых
ястреба крушат с верха.
Кто из нас копьем владеет,
как индеец? Испокон
в этом деле он силен.
Раз попали в передрягу,
тут сам бог велит дать тягу:
не попрешь, брат, на рожон.
В этой жаркой суматохе
вдруг один головорез
мчится мне наперерез.
"Христианская собака! -
он вопит.- Тебе конес,
это твой последний драка!"
И копьем он замахнулся,
вижу - метит прямо в грудь,
норовит насквозь проткнуть...
Вот ведь не было печали!
Кабы я помешкал чуть,
тут уж поминай как звали.
Оплошай я, день бы этот
был моим последним днем.
Сроду не был драчуном,
но уж тут меня приперло:
сердце, словно жабье горло,
заходило ходуном.
Болас отцепил я вмиг -
я на это дело спорый,-
как коня огрею шпорой!
Бешено скакнул он вбок...
Мой отчаянный бросок
спас меня от смерти скорой.
Да, язычник - был, кажись, он
ихнему вождю родня -
срезал бы в тот день меня,
как срезают спелый колос,
если б я, метнувши болас,
не ссадил его с коня.
Спешился я - и к нему:
хватит, дьявол краснокожий,
горло драть да корчить рожи!
Кончил с ним я без помех.
Убивать людей негоже,
по уж тут был грех не грех.
На его коня вскочил я...
К счастью, из врагов никто
не был рядом, а не то
вмиг меня бы эти черти
превратили в решето.
Был я на волос от смерти.
