Песнь двадцать восьмая
Без костей, как говорится,
наш язык - болтает сам;
я ж хотел поведать вам,
как жилось мне на границе.
От тоски, от непокою
средство, знаю, есть одно:
повторяй лишь "Все равно!"
и на все махни рукою.
Сокрушаться мало прока.
Я напомнить вам могу:
рыба ищет, где глубоко,
кошка жмется к очагу.
Говорю я так к тому,
что всегда у человечка
цель одна: найти местечко,
лучше было б где ему.
Лямку я тянул сначала
как другие, но потом
сделался я денщиком,
тут уж мне полегче стало.
Хоть судьба не отвела
от меня солдатских бедствий,
все ж есть выгода в соседстве
офицерского котла.
Это было мне с руки.
К счастью своему большому,
поступил я к полковому
адъютанту в денщики.
Он особняком держался,
с книжками сидел всегда,-
в ранние свои года
стать монахом собирался.
Слыша за своей спиной
шутки, не бывал в обиде;
часто он смотрел, не видя,-
ну ни дать ни взять святой!
Неженка,- спал на кровати.
Чем-то (уж не знаю я)
ненавистный нашей братье,
прозван был "Ворожея".
Занят был мой адъютант
службой незамысловатой:
получал на всех он мате,
курево и провиант.
Лишь на месте мы осели,-
я прикинул что к чему
и пристроился к нему
как помощник в этом деле.
Ох, уж эта солдатня!
Им потеха даровая,
зашушукались, кивая
на него и на меня:
"Ну, теперь нам горя мало,
раз Ворожея и Жук
снюхались, они сам-друг
нас накормят до отвала".
Жизнь моя и впрямь текла
при таком начальстве гладко.
Объяснить могу вам кратко,
как там делались дела.
У Ворожеи, по слухам,
сговор был с поставщиком.
"Где, мол, офицер с умом,
там солдат с голодным брюхом.
Знаем, мол,- не без причины
неважнецкий наш припас,
и по весу каждый раз
не хватает половины.
Стежка, мол, проторена,
делятся они, плутяги,
и, конечно, на бумаге
ставят: "Получил сполна".
Каждый этим разговорам
верить или нет волен.
Вот дальнейший путь, которым
шел солдатский рацион.
Принятый Ворожеей,-
так ли, этак,- в полковую
поступал он кладовую;
там уж был начальник свой.
Там от мала до велика
все штабные, кто как мог,
брали - на сейчас и впрок,
ведь своя рука владыка.
Как паек поступит в роту,
тут уж ротный - его власть! -
для себя отхватит часть,
сколько самому в охоту.
Верный заповеди шкурной:
"Сам себе ты первый друг",
как тут не погреет рук
каждый офицер дежурный?
Червячок да муравей
нас обгложут до костей!
Хоть при этом провиант
поубавился порядком,
должен все-таки остатком
поживиться и сержант.
Так, пройдя мало-помалу
через командирский штат,
шло довольствие капралу
для раздачи - на солдат.
Самого себя капрал,
уж конечно, не забудет;
кто проверит, кто рассудит,
сколько отдал, сколько взял?
Как отхватят по ломтю
друг за дружкой эти хваты,-
с чем останутся солдаты?
Весь их рацион - тю-тю!
Раздадут им все поскребки,-
из несчастных этих крох
сварят разве (дай-то бог!)
в складчину котел похлебки.
А с кого за это спрос?
Дескать, выдаем сполна вам,
что положено уставом! -
и давали с гулькин нос.
Иногда,- и молвить страх,-
ополченцам доставался
только сор, что оставался
в опорожненных мешках.
Можно ль не озлиться тут
с адовой такой напасти?
Дескать, мало денег власти
на кормежку выдают.
Эх!.. Понять я и не тщился -
в темноте свой век прожил;
ничего я не забыл,
ничему не научился.
Все равно,- силен ли, слаб ли,
прав ты или виноват,
не бунтуйся,- усмирят
то ли палкой, то ли саблей.
Коль одежи вдруг какой
и подкинут, так при этом
если зимнюю, то летом,
если летнюю - зимой.
Хоть бы кто-нибудь, хоть раз,
объяснил бы нам все это!
Но другого нет ответа,-
сверху, мол, такой указ.
Власти у кого с мизинец,
всяк глумится над тобой.
Вот когда шлют на убой:
"Гаучо, ты ж аргентинец!"
Срам глядеть на эту рать!
Мы шутили через силу:
все равно наш путь - в могилу,
так зачем нас одевать?
Кто народ от бед избавит,
кто оборонит от зол?
Кто бы к власти ни пришел,-
что найдет, то и оставит.
От иных - бог им судья -
слышал и такую речь я:
"Гаучо - как шерсть овечья:
только лучше от битья".
Эх, судьба! Уйдешь от тех -
доконают тебя эти...
Может, гаучо в ответе
за какой-то страшный грех?
