Песнь двадцати седьмая
Вот как место я нашел
в горемычном многолюдье.
ЕСЛИ ЭТО правосудье,
что ж такое произвол?
Сплутовал со мной закон,
карты были с явным крапом:
я не ладил с Куроцапом -
он втолкнул меня в загон.
Я ему попался в руки,
и мерзавец, мелкий чин,
так, со злости, без причин,
вверг меня в тот ад на муки.
Стану ль утруждать вам слух,
поминать свои невзгоды?
Годы так ведется, годы,
вот спросите у старух.
Тот же труд весь день-деньской,
те же горькие лишенья,
караулы и ученья,
так же - платы никакой.
Тот же голод, нищета,
та же рвань взамен одежи,
и от казначейства - то же:
ни гроша, ни лоскута.
Так идут за днями дни,
знай труби, хоть через силу;
ты устал - ложись в могилу,
а живой - свой гуж тяни.
Если, не стерпев ярма,
непокорство кто окажет,
то его к столбам привяжут...
Впору тут сойти с ума!
Не было для новобранцев
даже формы, чтоб на взгляд
отличить могли отряд
от ватаги оборванцев.
Слышно, втридорога стало
ополчение казне,
но из этих денег мне
не досталось ни реала.
Под ружьем весь день потея,
мы мечтали об одном:
нам бы хоть одним глазком
поглядеть на казначея.
Если к нам и прибывал
иногда тот гость залетный,
был он как огонь болотный:
поманил, да и пропал.
Больно далеко граница,
и запаздывал он так,
что не мог солдат никак
от своих трудов разжиться.
Лучше, чем такой прием,
и не выдумать, без спора:
приезжает, а при нем -
список прошлого набора.
Тем, кто голодает ныне,
ни медяшки, как на грех;
а разыскивают тех,
коих нет давно в помине.
Этот, море бед испив,
убежал, другой в могиле,
а иного отпустили,
ни гроша не заплатив.
Уж таков он, злой и глупый,
наш уклад и наш устав:
гаучо живет без прав,
не имеет он заступы.
Срам! Когда солдаты цепью
выстроятся на смотру,
то флажками на ветру
трепыхаются отрепья!
Службой нас отягощают,
как на пахоте вола,
а уж если увольняют,
так в чем мать нас родила.
Получил ты в ополченье
пончо, лошадь или сбрую,-
у тебя при увольненье
все отнимут подчистую.
И уходишь ты, бедняк,-
вот твой жребий беспощадный, -
неимущий, безлошадный:
яко наг ты, яко благ!
Отставной солдат, увы,
вид являет невеселый:
исхудалый, босый, голый,
как петрушка без ботвы.
Летом - как-нибудь, а что же
будет делать он зимой?
Доберется ли домой
без коня и без одежи?
Нет чтоб дать страдальцам этим
из казенного добра
хоть беззубого одра,-
пусть вернутся к женам, к детям!
Но закон к тебе, сердяге,
словно к нехристю, жесток:
даже не дают бумаги
в том, что отслужил ты срок.
Срок ты отбыл до конца,
честно послужил державе,
но любой начальник вправе
счесть тебя за беглеца.
Дом твой разорен дотла,
ранчо и корраль в разрухе:
за бесценок с голодухи
все жена распродала.
И, по чести говоря,
правды лучше не ищи ты -
не найдешь ни в ком защиты,
время потеряешь зря.
Коль в поместье ты, бедняга,
сунешься - просить кусок,
могут дать и новый срок:
по закону ты - бродяга.
Нам пора бы отказаться
в ополчении служить:
надо воину платить,
по-людски с ним обращаться.
В мире многого узнать я
не сумел - от темноты,-
но узнал: для бедноты
жизнь есть чистое проклятье.
Все помалкивают что-то,
а давно пора сказать:
если родина нам мать,
где ж о нас ее забота?
Сколько нас в солдатах мерло!
Если ж ты живым ушел,
ходишь под ярмом, как вол,
чтобы кто-то жрал в три горла.
Испытавши этой жизни,
?горький я вопрос задам:
как питать любовь к отчизне,
столь жестокой к сыновьям?
