Песнь двадцать пятая
Только выборы прошли,
власть решила, что не худо
взять,- все налицо покуда,
не разъехались пока,-
часть собравшегося люда
в пограничные войска.
Оробел народ. А стража,
похватав без лишних слов
горемычных бедняков
(многих, не один десяток),
словно связку куропаток,
свой представила улов.
Оглядев их с важной миной,
Куроцап изрек: "Вы сброд,
я возьму вас в оборот!
Слушаться беспрекословно!
Заберем всех поголовно,
ни один не улизнет".
Комендант пришел. Мы разом
охнули: "Спаси, Христос!"
Куроцап ему принес
список всех, попавших в клетку.
Каждому задав вопрос,
делал комендант пометку.
Первый вызванный был негр.
"Ты, встать смирно! Ишь, на вид
и воды не замутит,
а ведь сам злодей отпетый.
Служба, ты уж не посетуй,
зло в тебе искоренит".
Второму:
"В нищете твоя семья.
Так какой же ты мужчина,
коль свой долг, долг семьянина,
взять никак не можешь в толк?
В ополченье, дурачина,
ты узнаешь, что есть долг".
Третьему:
"И с тобой хлопот по горло.
Что ж на выборы ты, друг,
опоздал? Иль недосуг?
Не объявишься ли хворым?
Знать, отбился ты от рук,-
в войске будешь под надзором".
Четвертому:
"Мне сдается, ты, парнишка,
в нашем округе - чужак:
не припомню я никак,
чтобы я с тобой встречался.
Ты к судье хоть раз являлся?
Стало быть, ты из бродяг".
Пятому:
"Вот еще один смутьян.
Говорят, что в пульперии
речи ты ведешь пустые,
подстрекаешь там народ?
Мы вас вылечим, витии:
в ополченье дурь пройдет".
Шестому:
"Стало быть, подать свой голос
ты не хочешь нипочем?
Мы его тут ждем-пождем,
а гордец наш фордыбачит:
только выборы назначат -
глядь, он в округе другом".
Седьмому:
"Ты отъявленный лентяй,
нет ни службы, ни достатка,
темная ты, брат, лошадка,
надобно тебя убрать
с тем, дабы не мог ты стать
нарушителем порядка".
Восьмому:
"В гвардии национальной
отслужил ты? Нужды нет.
Дай-ка мне сюда билет -
разберутся командиры.
А подашься в дезенътиры,
знай, не оберешься бед".
Девятому:
"Вот как, льгота у тебя?
На дурном счету давно ты.
Ловок - получает льготы,
а голосовать нейдет,
путает нам все расчеты.
Для смутьянов нету льгот".
Каждому был свой резон,
каждому - своя причина,
приговор же, все едино,-
был за кем иль не был грех,-
общий ожидал нас всех,
общая ждала судьбина.
Тут заголосили враз
сестры, матери и жены;
причитанья их и стоны
слушать было невтерпеж.
Но начальство не проймешь:
у него в руках законы.
Что за важность, коль над сыном
безутешно плачет мать,
коль на произвол бросать
должен муж жену с детьми?
Молча эту казнь прими,
понапрасну слов не трать.
Женщине куда ж деваться?
Помощь ей одна - сосед.
Но уж так устроен свет,-
все по этой части слабы;
хватит ли ума у бабы
соблюсти себя иль нет?
Люди бросились к судье:
где еще искать опоры?
Сразу, не вдаваясь в споры,
он вильнул в кусты, точь-в-точь -
от погони лис матерый:
"Я бессилен вам помочь!
Это дело коменданта,
набирает он солдат,
я же в том не виноват,
что устав военный строгий.
Одним словом, тут я ноги
умываю, как Пилат".
Прямо разрывалось сердце!
Вот беда так уж беда!
Шутка ли глядеть, когда
мать с ватагой деток малых,
изнуренных, одичалых,
тащится невесть куда?
Да, теперь уж с нищетой
вы должны сражаться сами,
справиться легко ей с вами,-
думал я... Но речь веду
не о том я, ту беду
выразить нельзя словами.
