Песнь девятнадцатая
Стал я сам себе хозяин.
Говорят, что не бедна
голова, коли одна.
Обходил судью подале,
чтобы мне не навязали
нового опекуна.
Он сказал: "Твоим именьем
управлять я буду сам,
ну а к тридцати годам
станешь совершеннолетним,-
все сполна тебе отдам.
Ты не верь зловредным сплетням".
Ждать мне оставалось долго,
и, как ящерица, гол,
я из этих мест ушел
прочь, куда глаза глядели,
словно болас, что без цели
пущены на произвол.
Детство кончилось мое,
но не кончились напасти.
Думал - вот предел несчастий!
Аи была мне суждена
мука горшая одна:
мука безответной страсти.
Без сочувствия и ласки
жил я в людях - как трава.
Возмужал я, но, едва
детские просохли слезы,-
въелась хуже той занозы
в сердце мне одна вдова.
Часто женщину мужчина
превозносит сверх цены,
обвиняет без вины,
в замарашке видит чудо...
До чего ж мы знаем худо
тех, в кого мы влюблены!
Исстрадался я совсем.
Днем ли, ночью - нет покою!
Сладить как с бедой такою?
Рассказал тут кто-то мне
об искусном колдуне:
все, мол, снимет как рукою.
Я не верил, я робел.
Но тоска вконец заела,
и, измучась до предела,
весь иссохши дочерна,
разыскал я колдуна:
дескать, вот какое дело.
Я стоял, стыдом убитый,
покраснев, как помидор.
Он изрек мне приговор:
"У тебя есть враг заклятый,
зелье подмешал в твой мате,-
вот и чахнешь ты с тех пор".
"Исцелю,- ведь у меня
сила от креста святого,
одолею духа злого".
Страусовым он пером
обмахнул меня, потом
молвил мне такое слово:
"Прокляни своих знакомцев,
всех, кто водится с тобой,
чтобы злопыхатель твой
нам открылся между ними;
и покойников с живыми
помяни ты в клятве той".
Он велел, чтоб у вдовы
старое стащил я платье;
тряпку должен разостлать я
перед рутовым кустом,
после должен лечь крестом
и произнести заклятье.
Как велел, так я и сделал:
платье у вдовы стащил
и обряд тот совершил
пред кустом пахучей руты,
но напрасно: пламень лютый
жег меня, меня сушил.
"Съешь побег чертополоха -
и пройдет твоя любовь".
Что ж, послушался я вновь.
И уж так мне было плохо,-
целый куст чертополоха
я сжевал,- вся глотка в кровь.
Это новое лекарство
поначалу помогло.
Все бы, может, и прошло,
только встретил, по несчастью,
я вдову,- и жаркой страстью
снова сердце обожгло.
И опять я к шарлатану
(а деваться-то куда?) -
пропадаю, мол, беда!
Плату взял он, не краснея,
и железной цепью шею
обмотал мне в три ряда.
А когда пришел я снова,
он сказал мне: "Знай одно,-
женщины упрямы, но
верная моя наука;
в споре - вот тебе порука! -
верх возьмем мы все равно.
Тайно с головы у негра
срежь волос колечка три,
в молоке их повари,
выпей тот отвар молочный.
Исцелишься, это точно,
верь науке, не мудри".
Только уж на этот раз я
не поверил колдуну.
"Что ж,- подумал я,- начну
с болью со своей мириться:
курица, как говорится,
привыкает к типуну".
Так и шло. Но как-то раз
наш священник многословный
стал меня тоской любовной
попрекать,- грешно живу.
Называл он ту вдову
дочерью своей духовной.
И сказал священник так:
"Знай ты, грешник недостойный,
что супруг ее покойный
строгий положил зарок:
чтоб никто другой не мог
обвенчаться с нею снова.
В том с нее, как занемог,
взял он клятвенное слово.
Бог велит, чтобы отрекся
ты от прихоти своей.
Докучать вдове не смей:
коль она не сдержит клятвы,-
попадете оба в ад вы,
ты погибнешь вместе с ней".
Тут-то я уж отрезвел.
Все еще страдая люто,
изменил свой путь я круто.
Да, совет - хорош иль плох -
действует сильней, чем рута,
цепи и чертополох.
Я узнал, что он судье
молвил так: "За это чадо
я не поручусь, вам надо
вдаль спровадить молодца.
Он паршивая овца,
отлучим его от стада".
С радостью таким речам
внял судья наш плутоватый.
И, ни в чем не виноватый,
в скором времени был взят
в пограничный я отряд.
Так я угодил в солдаты.
Что ж, за вдовушками бегать
не охотник больше я,
но попозже в те края
заявлюсь я все едино.
Как моя там животина?
Пусть мне даст отчет судья.
