Песнь восемнадцатая
Каждый из моих соседей
сел в седло - и был таков.
Наземь я упал и - в рев!
Одиночество не шутка,
и уж так мне было жутко
с мертвецом и сворой псов.
Свой заветный образок
грешнику надев на шею,
стал молиться - как умею -
о душе опекуна:
"Ты, пред кем сейчас она,
сжалься, смилуйся над нею!"
Страх терзал меня свирепый,
грызла лютая тоска.
За себя, за старика
богу я молился жарко,
не сводя глаз с образка -
материнского подарка.
"Мама, мама! Где ты, где ты? -
я рыдал.- Приди ко мне!
Где, в какой ты стороне,
я не знаю. Все едино,
горькие рыданья сына
слышать ты должна во сне".
Так, тоскуя безутешно
и молясь за упокой,
я дрожал во тьме ночной.
Вдруг услышал я щемящий,
смертный ужас наводящий
псов многоголосый вой.
Ох, не дай господь изведать
вам такого никогда!
Мне до Страшного суда
не забыть, как было жутко.
Удивляюсь, что рассудка
не лишился я тогда.
Неученые, как я,
верят в сны, в приметы, в слухи.
Говорили мне старухи:
если слышишь песий вой,
знай,- за грешною душой
прилетели злые духи.
Нет, пускай уж крысы жрут
стариковские достатки!
На чужое я не падкий...
Не дождавшись похорон,
бросился я без оглядки
из берлоги этой вон.
......
В тот же день (потом узнал я)
подрядили бедняка,-
и зарыл он старика.
Слышно, проклята могила:
часто из земли рука
поднималась и грозила.
А недавно я узнал
об ужасном этом деле
то, чего не знал доселе:
ведь мертвец - вот страх какой! -
был зарыт с одной рукой,
а другую псы отъели!
Этот грех с той самой ночи
тяготеет надо мной:
страх погнал меня шальной,
я удрал, оставив тело...
Те места и самый смелый
объезжает стороной.
О проклятом этом ранчо
нехорошая молва:
из щелей растет трава,
по углам - тьма мерзких тварей;
а ночами в той хибаре
глухо ухает сова.
Как я жил тогда - не помню,
страшная была пора.
Платье - на дыре дыра.
А уж спал куда как худо:
снились псы, мертвец и груда
выморочного добра.
